— Понимаю, Жан. Конечно, понимаю. Как не понять, — тихо и серьезно, тоже сразу помрачнев, отозвался Валентин Александрович. И потом долго еще молчал… — Но вот… Извините… Не знаю, почему… Но вспомнился мне сейчас один случай. Из моей жизни случай… В блокаду, в зиму с сорок первого на сорок второй, я командовал у нас тут аэростатами. Ну, знаете, наверное — заградительные аэростаты. Надо же было хоть как-то мешать немецким налетам на город: авиации у нас, считай, почти уже не было, зенитный огонь тоже был слаб… Ну, вот… Иду я однажды ночью с проверкой по нашим позициям, где они, аэростаты эти, крепились на земле. По одному, значит, из моих секторов… Поле, снег по колено, ночь, холод адский, голод в брюхе сосет… Армейский паек-то свой я все больше Анне Георгиевне с детьми оставлял. И она ведь, и двое старших моих детей тоже блокадники. Все время были здесь со мной — Анна Георгиевна наотрез отказалась тогда из Ленинграда уезжать. Слава Богу, выжили как-то. А голодно же было — ужас просто!.. Ну, вот, иду я, значит, иду, и никаких у меня сил идти больше нет — окончательно ослаб, еще шаг, кажется, и вовсе упаду. И вдруг — землянка! Под снегом, конечно, но из лаза из нее парок идет и свет пробивается… Спустился — оказывается, там мои ребята сидят, из моей части, кипяток пьют. Чем-то они все же заварили его, этот кипяток, сейчас уже не помню, чем. Помню только — не просто кипяток, а что-то в нем еще все-таки было… А продрог я — страсть! Ну, хватил одну кружку кипятку, другую, и разморило меня, конечно, в момент. Повалился я тут же на чью-то шинель, прошу ребят — полчаса только посплю, разбудите меня через полчаса. А заснуть-то и не могу! Что-то мне мешает заснуть… А, вон он что! Понял наконец. Угол от брезента, которым та землянка обтянута была изнутри, мне щеку дерет. Как наждаком, понимаешь, дерет. Больно! Ну, я этот угол и отогнул, оттянул… Мать ты моя! А землянка-то, оказывается, из трупов сложена… Понимаете, Жан? Из трупов обледенелых она была сложена… Но все-таки я как-то пристроился — заснул…
Это было милое, приветливое, бездумно веселое существо: Валентина З. по прозвищу — наверное, все-таки не из-за характера, а из-за ее кудряшек — «Овечка».
Мы все тогда, в начале 60-х годов, были отчаянно молоды, все гуляли, кутили, бездельничали, все были влюблены друг в друга… А чего еще было ожидать от нас, если мы только-только кончили или кончали институт, и жили мы в Москве, и назывались мы тогда «золотой молодежью», хотя, по правде, у каждого из нас этого самого «золота» было всегда, как говорится, кот наплакал — от стипендии до стипендии, от получки до получки…
У «Овечки» тогда был роман с моим ближайшим другом, молодым доктором — нешуточный, между прочим, роман, со всеми полагающимися к этому страстями, восторгами и, конечно, муками. Доктор, естественно, был беден, как церковная крыса, а «Овечка» училась в Институте иностранных языков, где если не ума, то уж соблазнов-то всяких было на каждом шагу хоть отбавляй. Вот и пополз однажды между нами слушок — конечно, тщательно скрываемый от доктора — что у «Овечки» параллельно развивается еще один роман с каким-то итальянским дипломатом, чуть ли не графом или даже герцогом по фамилии Спинелли и что этот граф или герцог без ума от нее и вроде бы даже хочет на ней жениться.
А потом «Овечка» вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась — нет ее, и все. Телефона у нее не было, в полуподвальной же ее квартире где-то в Замоскворечье, когда, помню, мы эту квартиру наконец разыскали, нас встретила какая-то старая, полубезумная ведьма, тут же, без всяких объяснений, захлопнувшая перед нами дверь, как только поняла, зачем мы пришли…
Год ее, Валентины, нет, другой, третий… Вдруг — звонок доктору:
— Ты?!
— Я.
— А где ты была?
— Далеко была.
— Почему же не позвонила ни разу? И ни разу ни письма, ни открытки от тебя…
— На то были причины.
— Ну, и что будем теперь делать?
— Ничего не будем делать. Просто я вас всех жду сегодня вечером «на уголке», в «Национале». Как всегда… Только на этот раз приглашаю я.
Мы — трое нас — уже сидели за своим любимым столиком во втором, дальнем зале кафе «Националь», прямо у огромного окна, выходившего на Манежную площадь, когда она вошла. Надо сказать, что не одни мы, но и за другими столами мужики тоже вздрогнули, лишь она появилась: Москва тогда еще только-только начинала образовываться, но уже, конечно, понимала разницу между всякой дешевой показухой и истинной, дорогой элегантностью.
А к нам приближалась стройная, красивая, с прекрасными ногами, с тщательно уложенной головой, неброско, но изысканно одетая молодая женщина: туфли на высоких каблуках, маленькая, крокодиловой кожи сумка через плечо, в меру глубокий вырез платья, две нитки жемчуга на шее и что-то такое грациозное, деликатное, издали уже поблескивавшее — в ушах. «Карата по два каждая серьга, не меньше», — сразу определил один из нас, кое-что понимавший в таких вещах.
Ну, конечно — объятия, смех, поцелуи, возгласы: А ну, покажись, какая ты… Ох, хороша! Чудо, как хороша…
— Валенька, а как, между прочим, тебя теперь называть? — спросил кто-то из нас, усаживаясь наконец за стол. — А то ненароком сморозишь что-нибудь не то…
— Для своих я, мальчики, как и всегда — Валя. А хотите — называйте, как и раньше, «Овечкой», тоже не обижусь… А для чужих — графиня Спинелли, супруга чрезвычайно и полномочного посла, представителя Италии в Комиссии Европейских Сообществ…
И пошли рассказы… Чудеса! Повернулась ее, Валентинина жизнь, оказывается так, как ей никогда и не снилось, причем ни в самых дурных, ни в самых радужных ее снах.
Когда соответствующие службы узнали, что торговый советник посольства Италии в Москве граф Спинелли по уши влюбился в студентку вечернего отделения Института иностранных языков Валентину З. (по тогдашней классификации — девушку без определенных занятий, поскольку она как раз бросила тогда одну работу и искала другую) и даже предлагает ей руку и сердце — ее, конечно, тут же вызвали к институтскому куратору по линии КГБ. Ну, и, конечно, тут же предложили ей сотрудничать, т. е., попросту говоря, стучать на своего будущего жениха, а если получится — то и на его коллег.
Однако «Овечка» оказалась не такой уж и овечкой: сразу и наотрез отказалась от такого сотрудничества. На нее, разумеется, стали нажимать, уговаривать, стращать, грозить ей всевозможными последствиями, но она все равно ни в какую — уперлась и все. Тогда ей пригрозили просто выслать ее из Москвы без всяких разговоров, но и тут она устояла, не сломалась: а, собственно говоря, за что? Что я такого сделала или делаю? Какие такие законы я нарушаю, чтобы меня из Москвы ссылать?
Беседовавший с ней белобрысый, с мутноватыми глазами капитан (а может быть, и майор), — рассказывала она, — лишь как-то криво усмехнулся на весь ее этот детский лепет и, вздохнув, просто-напросто указал ей пальцем на дверь… А через неделю-другую какие-то ловкие молодые люди схватили ее на Остоженке, недалеко от Института, запихнули в машину и увезли, в чем была, в тюремный распределитель. А там ее посадили в камеру к воровкам и проституткам: «Тоже опыт, я вам, мальчики, скажу, не дай Бог…» А через пару недель она, по недавнему вышедшему тогда указу о «борьбе с тунеядством», уже ехала под конвоем в спецвагоне в ссылку, на поселение, на Алтай. А еще через несколько дней она в телогрейке, ватных штанах, в резиновых сапогах и с длинными ременным кнутом в руках уже сидела под осенним солнышком на пригорочке на краю какой-то полуопустевшей алтайской деревни, где ей указано было поселиться, и пасла телят…
Но, как оказалось, плохо знали они, эти ребята из органов, людей, и уж тем более — не наших людей. Думали, небось, что и Валентина, пройдет время, успокоится, и граф в конце концов утрется, и все пойдет само собой, как ему и должно идти на Святой Руси… Как бы не так! Не на тех напали.
Валентина-то, может быть, в итоге и успокоилась бы: «Я, мальчики, просто впала тогда в какой-то ступор, в анабиоз. Уже и плакать перестала: не живу, а сплю. Москва, вы, граф, подвал мой в Замоскворечье, подруги мои — все это было уже, казалось, не со мной, а с какой-то другой Валентиной, а может быть, и просто во сне…»
Но граф-то, граф не смирился и не утерся — вот в чем оказалось все дело! Куда он только не толкался, куда не стучался, не писал — везде отказ: откуда, дескать, мы знаем, куда она уехала? Страна-то у нас большая… И все рыла кругом эти кирпичные, продувные, привыкшие к любому вранью… И в милицию граф обращался, и в МИД, и в Правительство, и даже в ЦК — все без толку…
Но дождался-таки граф Спинелли своего часа! Приехал на какую-то итальянскую выставку в Сокольниках Н. С. Хрущев. А пояснения ему по должности должен был давать он, граф, как главная фигура по этой части в посольстве Италии в Москве. Ну, вот и прижал он советского премьера где-то в проходе между станками и всякими другими экспонатами:
— Никита Сергеевич, мир, дружба — это все, конечно, хорошо. А почему невесту мою без всякого суда и следствия сослали?
— Какую невесту? Куда сослали?
— Не знаю, куда. Мою невесту — Валентину З. И никто мне, ни в какой инстанции, не говорит, куда и за что… Очень прошу вас, Никита Сергеевич, помогите восстановить закон и справедливость, прикажите разобраться. Для меня это вопрос жизни…
Ничего не поделаешь! Пришлось советскому премьеру все-таки с этим делом действительно разбираться. Очень уж большие надежды возлагали мы тогда на сотрудничество с Италией. А тут — такой пассаж…
— И вот, мальчики, сижу я как-то утром все на том же зеленом пригорочке, кнутиком поигрываю, поглядываю на своих теляток внизу. Все в той же телогрейке, в ватных штанах, в сапогах — весна, а прохладно еще, трава только-только пошла в рост… И вдруг, как ангелы Господни, вырастают передо мной две фигуры в форме, с капитанскими погонами на плечах — я даже и не заметила, как они здесь очутились. И правда, что ли, прямо оттуда — с небес?