— Слушай, Иван Александрович. Давай оставим этот разговор. Тебе партия поручила твой участок, мне она поручила мой участок. Ты отвечаешь за свое, я за свое. Ты член ЦК, я член ЦК… Дыню будем дарить! Спелую, сладкую, только что сорванную дыню. Из Чарджоу. Там хорошие дыни растут…
Надо все-таки отдать должное Бенедиктову: хоть и сидел он какое-то время с разинутым ртом и выпученными от изумления глазами, но больше протестовать не стал. Напоминание о том, что они оба члены ЦК, видимо, все же подействовало… Ну, что ж! Дыню — так дыню. В конце концов Москва назначила этого сумасшедшего главой делегации, пусть она потом сама и разбирается с ним.
А дальше события разворачивались так.
Рано поутру к подножию высокой мраморной лестницы, ведущей к президентскому дворцу, подкатила кавалькада машин. Из первой, самой длинной из них, выбрался Бободжан Гафурович с огромной дыней в руках и заковылял, согнувшись и припадая на одну ногу, по белым мраморным ступеням вверх, мимо выстроившихся по обеим сторонам лестницы с винтовками «на караул» гвардейцев-сикхов. Бободжан Гафурович шел впереди один, остальная вся делегация почтительно отставала от него на два-три шага…
А наверху этой лестницы на последней ступени величественно и неподвижно его ждал, как и полагалось по ритуалу, Президент, тоже со свитой за спиной. Но когда Гафуров был уже где-то на половине лестницы, Президент вдруг, в нарушение всех протоколов, быстро-быстро заторопился ему навстречу вниз. С низким поклоном, приложив руку к сердцу, он принял дыню, тут же передал ее кому-то из своих адъютантов, потом обнял Бободжана Гафуровича за плечи, прослезился, затряс головой и, бережно поддерживая его под локоть, сейчас же увел своего гостя к себе, во внутренние покои дворца. И час или более они там о чем-то совещались вдвоем и только потом, все также полуобнявшись, вышли в парадный зал, где и состоялся официальный прием всей советской делегации. Ну, это известно: венки из роз каждому на шею, мягкие кресла, восточные сладости на низеньких инкрустированных столиках, душистый зеленый чай в пиалушках из тончайшего фарфора…
И с этого дня все двери Индии были настежь открыты перед Б. Гафуровым и его делегацией, и везде их ждал самый теплый, самый дружественный прием, и все задачи, которые им надо было во время этого визита решить, решались споро, быстро, без всякой волокиты, чего, как многие знают, ни в Индии, ни на Востоке вообще не бывает, как привило, никогда.
Так что же за магическое такое свойство было у обыкновенной зеленовато-желтой дыни, чтобы одним фактом ее подношения Президенту Бободжан Гафурович обеспечил себе и своим коллегам режим наивысшего благоприятствования по всей стране и на всех переговорах? А дело все было в том, что, по уже сложившейся к тому времени традиции, если премьером Индии должен был быть обязательно индуист, то Президентом обязательно был мусульманин. И как мусульманин и Президент страны, он, естественно, имел полное моральное право считать себя в некотором роде историческим преемником власти Великих Моголов — мусульманских императоров Индии еще с XVI века. А Великим Моголам на протяжении веков дыни к их столу всегда поставлялись какого-то особого сорта, и выращивались они отнюдь не везде, а только в одном месте в одной области где-то в Средней Азии, а правители той области всегда либо открыто, либо молчаливо признавали вассалитет свой перед Великими Моголами…
Поэтому всезнающий Бободжан Гафурович и выбрал такой необычный, можно даже сказать, экстравагантный подарок. И получилось, что в Индию прибыл не советский академик, не член ЦК КПСС, а «носитель дани из далекой и дружественной страны».
— Но по нашим-то меркам, согласись, Рубен, это был все-таки несколько двусмысленный шаг, — помню, все же усомнился я тогда.
— А! Не говори глупостей, — отмахнулся от меня Рубен. — Ты же знаешь английскую пословицу: «Первым здоровается тот, кто умнее». А старик Гафуров, в отличие от нас с тобой, всегда был мудр. Своего он добился? Добился. Ну, так чего же тебе еще?
Наверное, самым черным Новым годом в моей сознательной жизни была ночь с 1979 на 1980 год. И елка была чудесная со свечками, и на столе было все, как надо, и компания была прекрасная: мой еще студенческий друг академик С. С. Шаталин, известный наш физик-теоретик, тоже академик Ю. М. Каган, обозреватель «Литературной газеты» А. Б. Борин и я — все, разумеется, с женами. Но как мы все ни силились повеселиться, выпить, пошуметь, как полагается, скинуть с себя печали и заботы уходящего года — не получалось никак. За столом царила только одна тема — случившийся за три дня до этого ввод наших войск в Афганистан.
Такого похоронного настроения никто из нас не испытывал давно. Было ясно, что это начало конца — только конца чему? — что мы там увязнем на долгие годы без всякой надежды на успех, что нам эту войну не выиграть, даже если мы, отчаявшись, швырнем на них там в конце концов атомную бомбу. Кажется, недавно только закончившийся Вьетнам должен был бы всех научить, в том числе и нас — и вот, пожалуйста, опять «кажинный раз на эфтом самом месте», только теперь уже не американцы, а мы… Какой идиот советовал, какой идиот принимал это безумное решение? Чем руководствовались? И зачем? Персидский залив? Да кто нас допустит до него, до Персидского залива, без третьей мировой войны…
— Не идиот — идиоты, — помню, уточнил Станислав Шаталин. — Кто ж их знает, кто им теперь советует. Бободжана Гафурова уже нет. А на других знающих людей намордник надет. Да и слушать давно уже никто не хочет никого…
По-моему, два самых своеобразных народа в Европе — это венгры и шведы. И те, и другие, по крайней мере, на посторонний взгляд, живут очень неплохо: чисто, уютно, можно даже сказать, богато — живут в свое удовольствие, не завидуя никому. Ну, венгры, правда, повеселее, шведы помрачнее — что ж, ничего не поделаешь, климат, видать, такой.
Нет, конечно, они очень разные — кто ж будет спорить? Но и тех, и других, между прочим, объединяет одно странное обстоятельство: венгры и шведы уже многие годы прочно делят в Европе первое и второе место по статистике самоубийств.
Духом мне, однако, все-таки ближе венгры. И я всегда радовался и радуюсь, когда мне удается вновь побывать в одном из самых красивых городов мира Будапеште, или в Эстергоме, или в венгерских Карпатах, или на озере Балатон. Люблю, как они, венгры, умеют сидеть за столом, их вино, еду, музыку, песни, люблю их иронию, их неизменную легкую насмешку над всем, что происходит в этом суматошном, бестолковом мире, в том числе и над собой. Вот у них-то, у своих венгерских друзей, я и услышал как-то раз за столом анекдот, который я, наверное, теперь уже не забуду до конца своих дней. Да и жизнь сама, уверен, тоже не даст его забыть.
Приходит Кун (у венгров Кун — это у нас Рабинович) однажды в полицию и говорит:
— Все, хватит. Надоело! Отдавайте мой паспорт. Я эмигрирую. Насовсем.
— Что вы, Кун? Что случилось? Что уж вам так не нравится здесь, что вы так сразу — и насовсем?
— Мне не нравится ваша тенденция.
— Какая тенденция, Кун? О чем вы?
— Мне не нравится ваше отношение к педерастам.
— Да? Интересно. А что именно вам не нравится?
— Вы помните то время, когда за это сажали?
— Ну, Кун, нашли что вспоминать! Культ личности, тоталитарный режим, советская оккупация…
— Нет-нет, постойте. А вы помните то время, когда за это лечили?
— Ну, Кун, в конце концов это не так уж и плохо — лечили. Все-таки прогресс…
— Вот именно прогресс! А вы помните, когда вы сказали, что это личное дело каждого?
— Ну, так и что? Чего же вам еще надо, Кун? Демократия, права человека…
— Знаете, я не хочу дожить до того дня, когда это станет обязательным!
Кун, говорят, все-таки уехал. Венгрия маленькая страна, и для ее обитателей всегда, наверное, найдется в мире место, где в случае чего можно будет осесть… Ну, а если у нас это тоже станет в конце концов обязательным? А, похоже, к тому идет… Куда, я спрашиваю, тогда деваться нам?
Один раз в жизни мне довелось сидеть рядом за столом с Президентом США Рональдом Рейганом, когда он во время своего визита в Москву летом 1988 года устроил в Спасо-Хауз, в резиденции американского посла, прием. Состав приглашенных на тот прием был весьма своеобразным: с одной стороны, все наше Политбюро и все правительство, а с другой — все московские, если можно так выразиться, полудиссиденты. Из настоящих диссидентов были только, кажется, А. Д. Сахаров с женой, остальные представляли преимущественно либеральную интеллигенцию и неортодоксальную науку. За президентским столом, к примеру, сидели, кроме самого Р. Рейгана, Р. М. Горбачева, А. Н. Яковлев, Д. С. Лихачев, Е. В. Яковлев, Б. А. Ахмадуллина, Л. С. Петрушевская и я, который тоже тогда какое-то время был, так сказать, «в моде».
Трудное, должен признаться, это дело — провести целый вечер в таком обществе, когда справа от тебя Президент США, слева — талантливейшая, да к тому же еще известная не только своими стихами, но и своей всегдашней милой «раскованностью» поэтесса, напротив супруга советского Президента, а сзади, за соседним столом — сам советский Президент…
Ну, о чем, скажем, говорить с Президентом Соединенных Штатов Америки? Не о фундаментальных же, в самом деле, проблемах советско-американских отношений, и не о грандиозных планах переустройства России, и не о великих, уходящих в века традициях русской культуры. Обед есть обед, хоть он и имеет быть в резиденции американского посла и в присутствии двух президентов двух самых могущественных государств мира. Тут надо что-нибудь все-таки полегче: если уж не смыслишь ни хрена в сравнительных достоинствах американского и европейского футбола, тогда хотя бы что-нибудь про погоду, или про своего домашнего кота, или на худой конец, если уж ты такой умный — про балет.