сейчас… Какой сейчас год?
– Тысяча девятьсот тридцать восьмой, – выпалил я, потом поднял затекшую руку к губам. – Нет, тридцать девятый.
– Или, может быть, сороковой, – вставил он.
Я промолчал, но почувствовал, что лицо начинает гореть.
– Не вини себя, Клайд. Ты не знаешь, потому что я сам не знаю. Всегда оставляю этот аспект неопределенным. Я не определяю конкретное время, я пытаюсь создать ощущение времени… скажем, эпоха мелочной торговли. Можно и так назвать, если угодно. Или эпоха гангстеров, веселое время. Большинство моих читателей именно так это и воспринимают. И потом, это удобно для редактирования, чтобы не мучиться и не просчитывать каждый раз, сколько времени прошло между тем или иным событием. Ты не замечал, что ты, когда говоришь о прошлом, чаще всего употребляешь неопределенные фразы: «так давно, что уже и не помню», или «в незапамятные времена», или «дольше, чем мне бы хотелось», или «когда Гектор был еще щенком»?
– Нет, вроде бы не замечал. – Но теперь, когда он мне об этом сказал, я и вправду задумался. И заметил. И вспомнил «Лос-Анджелес таймс». Я каждый день читал эту газету, но какие конкретно это были дни? Только теперь до меня дошло, что в шапке на первой странице никогда не было даты, а только лозунг: «Честнейшая газета Америки в честнейшем городе Америки».
– Ты так говоришь потому, что в этом мире время не движется. И в этом… – Лэндри запнулся и вдруг улыбнулся. Улыбочка, исполненная тоски и какого-то странного голодного устремления, получилась настолько жуткой, что я отвернулся. – В этом часть его обаяния, – закончил он.
Я был напуган, да. Но я умел быть крутым парнем, если так было нужно. И сейчас был как раз такой случай.
– Так что, черт возьми, тут происходит? Объясни толком.
– Хорошо… Только ты сам уже начал понимать, Клайд.
– Может быть. Я не знаю имен матери и отца и имени первой девчонки, которую я уложил в постель, потому что вы их не знаете. Так?
Лэндри кивнул, улыбаясь мне, как учитель, чей ученик пошел по пути нелогичных решений и, вопреки ожиданиям, все-таки дал правильный ответ. Но в его глазах читалось все то же страшное сочувствие.
– И когда вы написали «Сан-Диего» на вашей машинке, эта мысль тут же передалась и мне…
Он снова кивнул, подбадривая меня.
– И вы владеете не только Фулвайдер-билдинг? – У меня в горле стоял комок. Я тяжело сглотнул, но это ни капельки не помогло. – Вы владеете всем.
Лэндри покачал головой.
– Нет, не всем. Только Лос-Анджелесом и его окрестностями. Этой версией Лос-Анджелеса с некоторыми подредактированными дополнениями.
– Хрень какая-то, – подытожил я, но едва слышным шепотом.
– Видишь картину слева от двери, Клайд?
Я глянул в ту сторону, хотя в этом не было необходимости. Я и так знал прекрасно, что на картине изображен Вашингтон на переправе через Делавэр, и висела там с… ну, с той поры, когда Гектор был еще щенком.
Лэндри снова поставил свою стенографическую машинку имени Бака Роджерса себе на колени и склонился над ней.
– Не надо! – заорал я, пытаясь дотянуться до него. Но у меня ничего не вышло. Руки мне не повиновались, как я ни старался. Меня охватила странная апатия. Я себя чувствовал обессиленным и совершенно опустошенным, как будто уже потерял пинты три крови и она все еще продолжала течь.
Он опять застучал по клавишам. Повернул свой агрегат ко мне, чтобы мне были видны слова в светящемся окне. Там было написано: На стене, слева от двери, ведущей в «Страну сладкой Кэнди», висит наш глубоко уважаемый президент… но всегда слегка косо. Такой у меня оригинальный способ держать его в перспективе.
Я посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте возник Франклин Рузвельт. Ф.Д.Р. улыбался с сигаретой во рту. Его мундштук торчал вверх под углом, который его приверженцы называли щегольским и лихим, а противники – вызывающе высокомерным. Фотография висела чуть криво.
– Вообще-то мне даже не нужен лэптоп, – сказал этот странный человек. Говорил он слегка смущенно, словно я его в чем-то обвинял. – Я могу это делать и просто сосредоточившись. Ты же видел, как исчезли номера с твоей картонки. Но с лэптопом все-таки проще. Может, я просто привык все записывать. А потом редактировать. Вообще, редактирование и правка – самое увлекательное в этой работе, потому что именно на данном этапе я вношу последние штрихи – маленькие, но характерные, – и картинка обретает живую четкость.
Я долго смотрел на Лэндри, а когда наконец заговорил, мой голос был мертвым.
– Вы меня придумали, да?
Он кивнул, и вид у него был смущенным. Как будто он сделал какую-то гадость.
– Когда? – Я испустил хриплый короткий смешок. – Или это не тот вопрос?
– Я не знаю, тот или не тот, и, наверное, любой писатель сказал бы тебе то же самое. Но я знаю одно: это случилось не в раз, а в процессе. Впервые ты у меня появился еще в «Алом Городе», который я написал в семьдесят седьмом. Но ты с тех пор здорово изменился.
Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Воистину, год Бака Роджерса. Я не хотел верить, что все это происходит на самом деле. Мне было удобнее думать, что это сон. Но вот что странно: мне бы, наверное, удалось убедить себя в нереальности происходящего, но мне мешал запах его одеколона – знакомый запах, которого я никогда в жизни не нюхал. Да и как бы я его понюхал? Это же «Арамис» – марка, знакомая мне не больше, чем «Тошиба».
– Постепенно ты развивался во что-то более сложное и интересное, – продолжал Лэндри. – Но вначале был все-таки пресноват. Я бы сказал, одномерный образ.
Он умолк, чтобы откашляться, и улыбнулся каким-то своим мыслям.
– Позор на мою неседую голову, – ввернул я.
Он поморщился, уловив злость в моем голосе, но заставил себя посмотреть мне в глаза и продолжить:
– Последняя книга с твоим участием называется «Вполне в духе падшего ангела». Я ее начал в девяностом, но закончил только в девяносто третьем. У меня были проблемы. Жизнь в это время вообще была… интересной. – Его улыбка вышла кривой и горькой. – А в интересные времена писатель не пишет хороших книг, Клайд. Уж поверь мне на слово.
Глядя на его дурацкую одежду, которая висела на нем как на вешалке, я решил, что тут ему можно верить.
– Может быть, вы поэтому так по-крупному и прокололись на этот раз, – сказал я. – Насчет лотереи и сорока тысяч долларов. Это же полная ерунда. Там, за границей, они платят в песо.
– Да, знаю. Я и не говорю, что у меня не бывает проколов. В этом мире я, может быть, и претендую на роль Создателя… в этом мире или для этого мира… но сам по себе я простой человек. Однако когда я лажаюсь, ты и другие мои персонажи об этом не знают, Клайд. Потому что все мои противоречия и накладки – это все составляющие вашей жизни. Но Пеория лгал тебе. Я это знал и хотел, чтобы ты догадался.
– Зачем?
Он пожал плечами и снова смутился, как будто ему было стыдно.
– Наверное, чтобы немного тебя подготовить ко встрече со мной. Для этого все и делалось, начиная с Деммиков. Мне не хотелось уж слишком тебя пугать.
Любой сыщик, который не зря ест свой хлеб, всегда замечает, когда сидящий перед ним человек лжет, а когда говорит правду; а вот улавливать, когда клиент говорит правду, но при этом что-то скрывает – талант куда более редкий. И я глубоко убежден, что даже у гениев сыска подобные озарения случаются не всегда. Не знаю, может быть, сейчас у меня получилось только из-за того, что мы с Лэндри были настроены на одну мыслительную волну, но я чувствовал: он что-то недоговаривает. Вопрос был в другом: хочу ли я это знать?
Я уже было решил задать ему вопрос в лоб, но меня остановила внезапная и ужасная догадка, всплывшая ниоткуда, точно безумный призрак, просочившийся из стены проклятого дома. Я подумал о Деммиках. Вчера ночью у них было тихо. И причина тому проста: мертвые не орут и не ссорятся – это непреложный закон природы, из тех, что гласят, что вода мокрая или что камни падают вниз. Есть вещи, которые просто и есть и никогда не меняются. Никогда. Я сразу почувствовал – буквально с первого дня знакомства, – какой яростный нрав скрывается у Джорджа под корочкой «мирного человека из общества» и что за миленьким личиком и взбалмошными повадками Глории Деммик притаилась кусачая сука, готовая вцепиться вам в горло в любой момент. Они были какими-то уж слишком ненатуральными, больше похожими не на реальных людей, а на персонажей бродвейских мюзиклов Коула Портера, понимаете? И теперь я был почему-то уверен, что Джордж все же сорвался и придушил свою милую женушку… а заодно и визгливого пса. Не исключено, что в данный момент Глория подпирает стену в ванной между душем и толчком, лицо у нее почернело, глаза выпучены наподобие мутных мраморных шариков, а между синими губами торчит вывалившийся язык. Корги лежит головой у нее на коленях с проволочной вешалкой, туго обмотанной вокруг шеи. Его истошные визги и лай затихли уже навсегда. А сам Джордж? Валяется бездыханный где-нибудь на кровати с пустой упаковкой Глориного снотворного под боком. Никаких больше плясок в клубе «Аль Ариф», никаких вечеринок, никаких громких дел об убийствах в богемных кругах Палм-Дезерт или Беверли-Глен. Сейчас они потихонечку остывают, привлекают мух и меняют цвет своего модного бронзового загара на мертвенно-синюшный.
Джордж и Глория Деммик, которые умерли в странной машинке этого человека. Которые умерли у него в голове.
– То есть вы не хотели меня пугать. Дерьмово у вас получилось, скажу я вам, – заметил я.
И тут же подумал: а как такое могло получиться нормально? Как можно вообще подготовить обычного смертного человека к встрече с Господом Богом? Готов спорить, что и Моисей весь вспотел под своим балахоном, увидев огненный куст. А я – всего-навсего частный сыщик, работающий на ставке сорок долларов в час плюс еще кое-что на покрытие расходов.
– «Вполне в духе падшего ангела» – это история Мевис Вельд. Само имя, Мевис Вельд, взято из романа «Сестричка» Реймонда Чандлера. – Он взглянул на меня с видом смущенной растерянности с легким налетом вины. – Это литературная реминисценция.