Я не имел ни малейшего представления, что такое саркома Капоши, но спрашивать не собирался. Я и так уже знал больше, чем мне бы хотелось.
– Теперь ты понимаешь, Клайд, почему я так задержался с работой над книгой?
Я молча кивнул.
– Я пытался заставить себя работать. Главным образом, потому что я верил: этот воображаемый мир вылечит мою боль. Может, мне нужно было в это верить. Я пытался прийти в себя и жить дальше, но все продолжало лететь в тартарары – как будто на этом романе лежало проклятие, которое превратило меня в Иова. После смерти Дэнни моя жена впала в тяжелую депрессию. Я был так озабочен ее состоянием, что не сразу заметил какие-то красные пятнышки, проступившие у меня на ногах, животе и груди. Они ужасно чесались. Я знал, что это не СПИД, и вначале не стал обращать на них слишком много внимания. Но время шло, и мое состояние ухудшалось. У тебя когда-нибудь был лишай, Клайд? Опоясывающий лишай?
Но прежде чем я покачал головой, он рассмеялся и шлепнул себя по лбу с видом «какой же я идиот».
– Конечно же, не было. У тебя вообще не было ничего хуже похмелья. Лишай, дорогой мой сыщик, – это смешное название для одного очень противного хронического недуга. В моей версии Лос-Анджелеса есть неплохие лекарства для облегчения его симптомов, но мне они помогали слабо; к концу девяносто первого я весь извелся. Отчасти мои мучения происходили из-за ужасной депрессии после смерти Дэнни, но вдобавок у меня начались страшные боли и непрекращающаяся чесотка. Неплохое название для книги об исстрадавшемся писателе, как считаешь? «Агония и чесотка, или Томас Харди вступает в зрелость». – Он издал хриплый короткий смешок.
– Как скажешь, Сэм.
– Я скажу, что это был просто ад. Сейчас уже можно шутить и смеяться, но ко Дню благодарения того злополучного года мне было совсем не до шуток: спал я максимум три часа в сутки, и нередко бывали такие дни, когда мне казалось, что у меня кожа сползает и хочет удрать, как какой-нибудь колобок. Скорее всего я поэтому и не замечал, что творилось с Линдой. А потом…
Я не знал. Не мог знать… но все-таки знал.
– Она покончила с собой.
Он кивнул.
– В марте девяносто второго года, в годовщину смерти Денни. Больше двух лет назад.
Одинокая слеза скатилась вниз по его морщинистой, преждевременно постаревшей щеке, и мне вдруг пришло в голову, что он старел не постепенно, а сразу. Мне было не очень приятно думать, что меня создал такой занюханный мелкий божок явно из низшей божественной лиги, но зато это многое объясняло. Мои недостатки, в первую очередь.
– Ладно, хватит. – Его голос дрожал и от слез, и от злости. – Ближе к делу, как говорят у вас. У нас говорят «кончай базар», но это одно и то же. Я закончил роман. В тот день, когда я обнаружил Линду в постели мертвой – точно так же сегодня найдут и Глорию Деммик, – у меня уже было готово сто девяносто страниц. Я как раз дошел до того момента, когда ты выудил брата Мевис из озера Тахо. Через три дня после похорон я вернулся домой, запустил компьютер и принялся за страницу под номером сто девяносто один. Тебя это шокирует?
– Нет.
Я подумал, не спросить ли его, что такое компьютер, но счел за лучшее промолчать. Эта штука у него на коленях, наверное, и есть компьютер.
– Стало быть, ты в меньшинстве. Это шокировало тех немногих друзей, которые у меня еще оставались. Причем шокировало неслабо. Родственники Линды решили, что я бесчувственный и толстокожий, как кабан-бородавочник. У меня не было сил объяснять всем и каждому, что я пытался спастись. Пошли они на хрен, как говорит наш Пеория. Я схватился за книгу, как утопающий за спасательный круг. Я схватился за тебя, Клайд. Лишай по-прежнему меня мучил, и это сильно тормозило работу… а иногда так вообще не давало работать, иначе я появился бы здесь раньше… в общем, болезнь меня задержала, но все же не остановила. Я стал поправляться – по крайней мере физически, – как раз к концу работы над книгой. Но как только я завершил роман, я опять впал в депрессию. Когда я вычитывал рукопись на предмет правки, я был в каком-то тумане. Мало что соображал. Помню только пронзительное сожаление… и боль потери… – Он посмотрел мне в глаза и спросил: – Ты хоть что-нибудь понимаешь?
– Да.
Я и вправду его понимал. Пусть это звучит просто дико, но я его понимал.
– В доме оставалось еще много всяких таблеток. Мы с Линдой во многом походили на Деммиков, Клайд. Мы действительно верили в то, что химия делает нашу жизнь лучше, и пару раз я был очень близок к тому, чтобы проглотить пару горстей этой дряни. Я не думал об этом как о самоубийстве. Мне просто хотелось догнать своих. Линду и Дэнни. Догнать их, пока не поздно.
Я кивнул. Я знал, что это такое. То же самое думал и я, когда через три дня после нашего слезного расставания с Ардис Макгилл в той же «Блондиз», я нашел ее в этой душной мансарде с аккуратненькой синей дырочкой посреди лба. Только разница была в том, что на самом деле ее убил Сэм Лэндри, обставив это поганое дельце при помощи некоей умозрительной пули у себя в голове. Да, именно он, и никто другой. В моем мире Сэм Лэндри – этот усталый человек в дурацких джинсовых штанах – отвечал за все. Мысль, конечно, бредовая. Совершенно бредовая… но с каждой секундой она становилась все более здравой.
Я обнаружил в себе достаточно сил, чтобы развернуть вращающееся кресло и посмотреть в окно. То, что я там увидел, почему-то не слишком меня удивило: Сансет-бульвар и все вокруг замерло. Машины, автобусы, пешеходы – все остановилось. За окном был не город в движении, а фотоснимок города. А почему бы и нет? Сейчас создателю этого мира было не до того, чтобы как-то оживлять свое творение. Он все еще был в плену собственной боли и горя. Черт возьми, мне еще повезло, что я сам мог хотя бы дышать.
– Так что же случилось? – спросил я. – Как ты сюда попал, Сэм? Можно мне тебя так называть? Ты не против?
– Нет, я не против. Но я тебе ничего особенного не скажу, потому что и сам не знаю. Я знаю только, что каждый раз, думая о таблетках, я вспоминал про тебя. Если конкретно, я думал: «Клайд Амни никогда бы такого не сделал, он бы высмеял всякого, кто так поступит. Он бы назвал это путем наименьшего сопротивления. Путем для трусов».
Я поразмыслил, решил, что это похоже на правду, и кивнул. Для человека, умирающего от неизлечимой болезни – типа рака Вернона или этого мерзкого вируса, который убил сына Лэндри, – я еще сделал бы исключение. Но добровольно откинуть копыта только потому, что у тебя депрессия… нет, это действительно для слабаков.
– Потом я стал думать: «Но кто такой этот Клайд Амни? Вымышленный персонаж… герой твоих книг. Ты его сам придумал». Но так продолжалось недолго. Только непробиваемые тупицы – в основном политики и адвокаты – насмехаются над фантазией и считают, что вещь не может быть реальной, если ее нельзя выкурить, или пощупать, или погладить, или трахнуть, в конце концов. Они насмехаются потому, что у самих у них воображение напрочь отсутствует и они просто не чувствуют его силы. А я ее чувствовал. Еще бы не чувствовать – оно меня кормит и поит последние десять лет, это самое воображение. И в то же время я знал, что не смогу жить в том мире, который я называл «реальным». А под словом «реальный» мы все, кажется, подразумеваем «единственный». Мне было ясно, что есть только одно место, куда можно уйти и встретить теплый прием, и только один человек, которым я могу стать, если туда попаду. Место – вот этот самый Лос-Анджелес тридцатых годов. Человек – ты. Клайд Амни.
Я услышал слабое жужжание, исходившее из его пластиковой машинки, но не повернулся к нему.
Отчасти – потому что боялся.
Отчасти – потому что уже и не знал, смогу ли.
VI. Последнее дело Амни
На улице, семью этажами ниже, застыл мужчина, уставившись на обнаженную ногу красотки, что поднималась по ступенькам в автобус – восемьдесят пятый автобус, в сторону центра. Дальше по улице маленький мальчик со старой обшарпанной бейсбольной перчаткой пытался поймать мячик, замерший в полуметре от его головы. Рядом, в футах шести над землей – как дух, вызванный второразрядной ярмарочной прорицательницей, – зависла одна из газет со столика, перевернутого Пеорией Смитом. Невероятно, но даже с такого немалого расстояния я сумел разглядеть на ней две фотографии: Гитлера над сгибом и почившего в бозе кубинского дирижера под ним.
Голос Лэндри звучал словно откуда-то издалека:
– Вначале я думал, что все закончится очень плачевно – меня определят в психушку, где я проведу весь остаток жизни, воображая, что я – это ты. Хотя… это было бы еще терпимо. Потому что в психушке было бы заперто только мое физическое Я, понимаешь? Но потом, постепенно, я стал понимать, что есть другой выход… я подумал, что должен быть способ… ну… как-нибудь проскользнуть в воображаемый мир. И знаешь, кто открыл мне дорогу?
– Да, – сказал я, не оглядываясь. У меня за спиной снова раздался треск клавиш, и газета, висевшая в воздухе, мягко опустилась на тротуар. Через пару секунд на перекресток Сансет и Фернандо вылетел старый седан модели «Де Сото». Он сбил парнишку с бейсбольной перчаткой, и оба исчезли. Но мячик остался. Он упал на мостовую, подкатился к канализационной решетке и снова замер.
– Знаешь? – Теперь голос Лэндри звучал удивленно.
– Да. Пеория.
– Правильно. – Он нервно рассмеялся и откашлялся. – Я все забываю, что ты – это я.
Мне подобная роскошь была недоступна.
– Я как раз взялся за новую книгу, но работа застопорилась с самого начала. Я шесть раз переписывал первую главу, но получалась какая-то ерунда. А потом я пришел к интересному заключению: Пеория Смит тебя не любит.
Тут я все-таки развернулся:
– Что за чушь.
– Я был уверен, что ты не поверишь. Но это правда, и я это чувствовал с самого начала. Я не хочу затевать очередной семинар по писательскому мастерству, но скажу одно, Клайд: писать книги от первого лица – занятие увлекательное и хитроумное. Тут хитрость в том, что писатель не может знать больше, чем знает главный персонаж. Автор как бы сливается со своим героем, и обычно у автора нет секретов, о которых не знает герой. Но у меня был секрет. Представь, что твой Сансет-бульвар – это как бы райский сад…