домой, – и в ванной, примыкающей к кабинету, я нашел лекарство, которое он принимал от лишая. Первую таблетку я выпил меньше чем через час после того, как пришел в себя на полу перед рабочим столом Лэндри и гудящей машинкой на нем. У меня было странное ощущение, что я проглотил не таблетку, а всю его жизнь.
Всю его жизнь…
Теперь я могу с радостью сообщить, что от лишая я все-таки вылечился. Может быть, он прошел сам по себе, но мне приятнее думать, что это Клайд Амни поборол болезнь силой воли и крепостью духа – ведь старина Клайд вообще никогда не болел, ни разу в жизни. И хотя в этом поизносившемся теле Сэма Лэндри меня постоянно донимает насморк, черта с два я ему сдамся… в конце концов толика позитивной самоуверенности еще никогда никому не вредила, правильно?
Случались у меня и совсем уже неудачные дни. Например, второй день моего пребывания в невероятном тысяча девятьсот девяносто четвертом. Я копался в лэндриеновском холодильнике на предмет чем-нибудь подкрепиться (вечером накануне я изрядно накачался крепким темным пивом из его запасов и подумал, что мне явно не помешает чего-нибудь съесть, чтобы меня не так сильно мутило), и вдруг мне скрутило живот. Боль была адской. Я испугался, что умираю. Потом мне стало хуже, и я понял, что умираю. Я упал на пол, стараясь не закричать. А через пару секунд во мне что-то случилось, и боль сразу прошла.
Я частенько использовал выражение: «Мне насрать». И в тот день я впервые испытал это на практике. Я помылся и поднялся на второй этаж в спальню, заранее зная, что простыни на постели Лэндри будут влажными и холодными.
Первую неделю в мире Лэндри я провел, в основном практикуясь в сортирных науках. В моем мире, понятное дело, никто не ходит в уборную. Или к зубному, уж если на то пошло. Когда я в первый раз посетил дантиста – я нашел его адрес в записной книжке у Лэндри, – я после этого… нет, не хочу вспоминать этот ужас.
Но не все было так плохо. Иногда случались и приятные вещи. Редкие подарки судьбы. Скажем, в этом безумном и суматошном мире, в ошеломительном мире Лэндри, у меня не было необходимости бегать – искать работу; видимо, его книги продавались вполне прилично, и у меня не было ни малейших проблем с обналичкой чеков, которые мне регулярно присылали по почте. Ясно, что наши с ним подписи были неразличимы: одна рука, все ж таки. В общем, я получал денежки по его чекам и не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. Да и с чего бы я стал угрызаться совестью? Эти деньги платили за книги обо мне. Лэндри только писал романы, а я в них жил. Черт, да мне полагалось кусков пятьдесят как минимум – плюс бесплатный курс уколов от бешенства – только за то, что я подходил к Мевис Вельд на расстояние вытянутой руки.
Я опасался, что у меня могут возникнуть проблемы с приятелями и друзьями Лэндри, но такой гениальный сыщик, как я, любимый, мог бы и сразу сообразить, что человек, у которого есть настоящие друзья, вряд ли захочет уйти от них в мир, созданный силой его воображения. У Лэндри было всего два друга: жена и сын. И когда они умерли, у него не осталось вообще никого. Были, конечно, знакомые и соседи… но они не заметили разницы. Только женщина из дома напротив время от времени озадаченно посматривает на меня, а ее маленькая дочурка поднимает крик всякий раз, когда я к ней подхожу, хотя раньше я с ней иногда сидел и мы замечательно ладили (так говорит сама женщина, а чего бы ей врать?). Но это так… пустяки.
Я даже общался с литагентом Лэндри, парнем из Нью-Йорка по фамилии Веррилл. Он все допытывается, когда я начну новую книгу.
Скоро, говорю я ему. Уже скоро.
В основном я сижу дома. У меня нет никакого желания исследовать мир, в который меня выпихнул Лэндри; я и так вижу больше, чем мне бы хотелось, в процессе своих еженедельных походов до банка и продуктового магазина. Эту кошмарную машину под названием телевизор я задвинул в чулан уже через два часа после того, как научился ею пользоваться. Меня вовсе не удивляет, что Лэндри стремился покинуть этот ужасный стонущий мир с его набором болезней, трагедий и бессмысленного насилия – мир, где в окнах ночных клубов танцуют голые женщины, любовь с которыми может тебя убить.
Нет, в основном я сижу дома. Мне есть чем заняться. Я прочел уже все романы Лэндри. Странное ощущение – как будто листаешь альбом с любимыми вырезками и фотографиями. И еще я научился работать с его компьютером. Это не как телевизор. Экран похож, но на компьютере ты сам создаешь картинки – те картинки, которые хочешь увидеть, потому что ты сам их выдумываешь.
Мне это нравится.
Я готовлюсь. Я практикуюсь в писательском мастерстве: подбираю слова и фразы, переставляю их с места на место, как кусочки в разрезной головоломке. Сегодня утром я написал почти то, что надо. Хотите послушать? Вот:
Я поднял взгляд и увидел, что в дверях стоит Пеория Смит. Весь поникший и очень несчастный.
– Когда мы в последний раз виделись, мистер Амни, я вам нагрубил. Я пришел извиниться.
С тех пор миновало почти полгода, но Пеория совершенно не изменился. То есть ни капельки.
– Ты все еще носишь эти очки.
– Да. Мне сделали операцию, но она не помогла. – Он вздохнул, потом улыбнулся и пожал плечами. Это был тот Пеория Смит, которого я знал. – Ну и ладно, мистер Амни… быть слепым – это не так уж и плохо.
Не шедевр, ясное дело. Я все-таки сыщик, а не писатель. Хотя… чего только не сделаешь, если прижмет всерьез. Тем более что по сути своей работа писателя и детектива очень похожа – и тот и другой украдкой подглядывают за людьми. Конечно, часами сидеть в засаде – это не то, что стучать по клавишам, но в итоге ты все равно наблюдаешь за частной жизнью других людей, а потом сообщаешь клиенту… или читателю, в данном случае… о том, что ты видел.
Я учусь писать книги по очень простой причине: мне не хочется здесь оставаться. Можете называть это место Лос-Анджелесом девятьсот девяносто четвертого года, я лично его называю кромешным адом. Здесь отвратительная замороженная еда, которую разогревают в пластиковой коробке под названием «микроволновка», спортивные туфли здесь выглядят как ботинки Франкенштейна, музыка здесь больше напоминает вопли вороны, которую заживо варят в скороварке…
Короче, здесь все не так.
Я хочу получить свою жизнь обратно, хочу вернуть все на свои места. И я, кажется, знаю, как это сделать.
Ты вор и скотина, Сэм… можно мне называть тебя запросто – Сэмом? Знаешь, мне тебя даже жалко. В сущности, ты несчастный уродец. Но ты все-таки вор. И тебе нет никаких оправданий. Я глубоко убежден, что умение создавать не дает права красть.
Чем ты сейчас занимаешься, вор? Вкусно обедаешь в ресторане «Пети Дижоне», который ты сам и создал? Спишь с роскошной пышногрудой красоткой, вцепившись в рукав ее шелкового пеньюара? Едешь развлечься в Малибу? Или просто сидишь, развалившись в моем старом рабочем кресле, и наслаждаешься жизнью, в которой нет боли, дерьма и вони? Что ты делаешь в эту минуту?
Я учился писать книги, очень упорно учился. Теперь я знаю, как мне вернуться, и не собираюсь засиживаться в этом проклятом мире. Я уже почти вижу тебя.
Завтра утром Клайд и Пеория пойдут завтракать в «Блондиз», который открылся после ремонта. На этот раз Пеория примет приглашение Клайда. Это будет второй шаг.
Да, я почти вижу тебя, Сэм, и очень скоро увижу тебя воочию. Но ты меня не увидишь. Ты меня не увидишь, пока я не выскочу из-за двери моего кабинета и не схвачу тебя за глотку.
На этот раз никто не вернется домой.
Голову ниже![84]
Примечание автора
Здесь, мой постоянный читатель, я вмешаюсь, чтобы сообщить тебе, что это не рассказ, а очерк – почти что дневник. Впервые он появился на свет в «Нью-Йоркере» весной 1990 года.
– Голову вниз! Голову держи вниз!
Это далеко не самый трудный фокус в спорте, но любой, кто пытался это сделать, согласится, что штука это достаточно хитрая: круглой битой стукнуть по круглому мячу прямо в точку. Достаточно хитрая, чтобы несколько человек, умеющих хорошо это делать, стали богатыми, знаменитыми и обожаемыми: Хосе Кансекос, Майк Гринвеллз, Кевин Митчеллз. Для тысяч мальчишек (и немалого числа девчонок) кумиры именно они, а не Эксл Роуз или Бобби Браун; постеры с их лицами гордо занимают почетные места на стенах спален и дверцах шкафов. И сегодня Рон Сент-Пьер учит кое-кого из этих мальчишек – мальчишек, которым предстоит отстаивать честь Бангор-Вест-Сайда в первенстве Малой Лиги Третьего округа – как ударять круглой битой по круглому мячу. Сейчас он работает с мальчиком по имени Фред Мур, а мой сын Оуэн стоит рядом и внимательно смотрит. Он следующий в очереди на истязание к Сент-Пьеру. Оуэн широкоплеч и крепко сбит, как и его старик, а Фред почти до болезненности худ в своем ярко-зеленом джерси. И контакт у него плохо получается.
– Голову ниже, Фред! – кричит ему Сент-Пьер. Он стоит на полпути между горкой и домом на одном из двух полей Малой Лиги на задворках бангорской кокакольной фабрики, а Фред почти возле бэкстопа. День выдался жаркий, но если жара и мешает Фреду или Сент-Пьеру, этого по ним не видно. Они слишком заняты тем, что делают.
– Вниз ее! – орет Сент-Пьер и дает тяжелую подачу.
Фред подныривает. Резко звучит удар алюминия по воловьей шкуре – будто кто-то ударил ложкой по жестяной кружке. Мяч ударяет в бэкстоп, отскакивает и трахает Фреда по шлему сзади. Фред и Сент-Пьер смеются, потом Сент-Пьер достает еще один мяч из стоящего рядом красного пластикового ведра.
– Внимание, Фредди! – кричит он. – Голову ниже!
Третий округ штата Мэн настолько велик, что его разделили на два. Команды округа Пенобскот составляют половину дивизиона, команды из округов Арустук и Вашингтон – другую половину. Детская команда всех звезд отбирается по заслугам из всех команд Малой Лиги. Десятки команд Третьего округа играют в проходящих одновременно турнирах. В конце июля в играх плей-офф определяются две команды, лучшие две из трех, и они сражаются за звание чемпиона округа. Победившая команда представляет округ в играх чемпионата штата, и уже много времени – восемнадцать лет – прошло с тех пор, как в чемпионат вышла команда Бангора.