Ложись-ка спать, Марта. Сейчас же ложись, потому как до пяти тридцати всего ничего остается. Но я еще тридцать страниц прочла, хотя глаза у меня совсем слипались, а когда я чистить зубы пошла, был уже час без четверти.
Марта умолкла и поглядела на темнеющее окно, на все улыбки ночи за ним. Ее глаза затуманились от воспоминаний, губы сжались, брови чуть нахмурились. Она слегка покачала головой.
– Я не понимала, как человек, такой занудный, когда приходится его слушать, способен писать так, что не хочется закрыть книгу, не хочется, чтобы она кончилась. Как скверный холодный человек, вроде него, мог создать людей до того живых, что хотелось плакать, когда они погибали. И когда в конце «Огня Небес» Нью насмерть сбило такси всего через месяц после того, как война для него кончилась, я заплакала. Не понимаю, как бездушный циничный человек, вроде Джеффриса, сумел сделать таким важным то, чего вовсе и не было, то, что он выдумал из головы. И было в этой книге еще одно… что-то солнечное. В ней полно боли и всяких скверностей, но была в ней еще и теплота… и любовь.
Она вдруг так громко рассмеялась, что Дарси даже вздрогнула.
– В отеле тогда работал парень, Билли Бек, учился литературе в университете, когда не стоял у дверей. Мы с ним иногда разговаривали…
– Он был братом?
– Вот уж нет! – Марта снова рассмеялась. – В «Ле Пале» до шестьдесят пятого года черных швейцаров не бывало. Черные носильщики, рассыльные, сторожа на автостоянках, только не черные швейцары. Не было принято. Аристократам вроде мистера Джеффриса это не понравилось бы.
Ну, как бы то ни было, я спросила Билли, как может быть, что книги человека такие чудесные, а он сам такая сволочь. Билли спросил, знаю ли я анекдот про толстого диск-жокея с тонким голосом, а я сказала, что не понимаю, о чем он говорит. Тут он сказал, что ответа на мой вопрос не знает, но один его профессор вот что сказал про Томаса Вулфа. Этот профессор сказал, что есть писатели – и в том числе Вулф, – которые сами по себе не тянут, пока не садятся к письменному столу и не берут перо в руки. Он сказал, что перо для таких, это то же, что крылья для птицы. Он сказал, что Томас Вулф был как… – Она запнулась, потом продолжала с улыбкой: – …как божественная эолова арфа. Он сказал, что сама по себе эолова арфа – ничто, но когда дует ветер, он извлекает из нее чудесные звуки.
По-моему, Питер Джеффрис был именно таким. Аристократом. Его растили аристократом, и он им стал, но его заслуги в том не было. Словно Бог подарил ему банковский вклад, а он его просто транжирил. Я тебе скажу такое, чему ты, наверное, не поверишь: после того как я прочла пару его романов, мне стало его жалко.
– Жалко?
– Да. Потому что книги были прекрасными, а тот, кто их создал, был безобразен, как смертный грех. Он на самом деле был похож на моего Джонни, только по-своему Джонни повезло больше, потому что он никогда не мечтал о лучшей жизни, а мистер Джеффрис мечтал. Его мечтами были его книги, в них он позволял себе верить в тот мир, который высмеивал и поносил в жизни.
Она спросила Дарси, принести ли еще пива. Дарси ответила, что больше не хочет.
– Ну, если передумаешь, дай знать. А передумать ты можешь, потому что вот тут-то в воде и поднимается муть.
– И вот что еще, – сказала Марта. – Сексуальным он не был. Во всяком случае, не таким, как ты себе представляешь сексуального мужчину.
– То есть он был…
– Да нет, гомосексуалистом он не был, или голубым, или как их еще теперь называют. Его на мужчин не тянуло, но только и на женщин тоже не тянуло. За все эти годы, когда я прибирала за ним, всего два, ну, может, три раза в спальне в пепельнице лежали окурки с губной помадой и от подушек пахло духами. И в тот первый или второй раз я в ванной нашла карандашик для бровей – закатился в угол за дверью. Думается, это были девки по вызову (от подушек разило не теми духами, которыми душатся порядочные женщины), но ведь два-три раза за столько лет, это же совсем немного, верно?
– Куда уж меньше, – согласилась Дарси, вспоминая все трусики, которые выуживала из-под кроватей, все презервативы, которые плавали в неспущенных унитазах, все накладные ресницы, которые она находила на подушках и под подушками.
Марта некоторое время сидела молча, задумавшись, потом подняла голову.
– Знаешь, что я тебе скажу? Его на себя тянуло! Получается чокнуто, да только это так. Молофьи у него хватало. Я столько простыней там перестирала, так уж знаю. – Дарси кивнула. – И всегда баночка с кольдкремом стояла в ванной, а иногда на тумбочке у кровати. Думаю, он им пользовался, когда дрочил. Чтобы кожу не натереть.
Они посмотрели друг на друга и вдруг истерично захихикали.
– А ты не думаешь, деточка, что его в обратную сторону тянуло? – наконец выговорила Дарси.
– Так я же сказала «кольдкрем», а не «вазелин», – ответила Марта, и ее слова явились последней соломинкой: следующие пять минут они хохотали и хохотали. До слез.
Только на самом деле ничего смешного тут не было, и Дарси это знала. И дальше она просто слушала Марту, не веря своим ушам.
– Может, неделя прошла с того разговора у Мамы Делорм, может, две, – сказала Марта. – Не помню. С того времени столько воды утекло. И тогда я уже не сомневалась больше, что беременна – не то чтобы меня по утрам рвало или еще что-нибудь, но было такое чувство. И исходило не от тех мест, о каких ты подумала бы. А вроде бы твои десны и ногти на ногах и переносица узнали, что с тобой происходит, прежде остального твоего тела. Или вдруг в три часа дня тебя потянет на китайский салат под соевым соусом, и ты говоришь себе: «Э-эй! Это еще что такое?» Только я ни словечка Джонни не сказала. Знала, что все равно придется сказать, только боялась.
– Я тебя не виню, – сказала Дарси.
– Как-то поздно утром я убиралась в спальне номера Джеффриса и все думала про Джонни и про то, как лучше ему сказать про маленького. Джеффрис куда-то ушел – может, на встречу со своими издателями. Кровать была двуспальная, и простыни смяты по обоим краям. Хотя это ничего не значило: спал он беспокойно. Иной раз нижняя простыня совсем из-под матраса выбивалась.
Ну я сняла покрывало и два одеяла под ним. У него кровь жидкая была, и он всегда укрывался всем, чем мог. А когда начала сдергивать верхнюю простыню, так сразу и увидела. То, что он сбросил, и где оно присохло.
Стояла я там и смотрела на это… уж не знаю, сколько времени. Будто меня загипнотизировали. Так и вижу: вот он лежит на кровати совсем один – все его приятели уже разошлись по домам, лежит тут, а кругом пахнет только дымом от их сигарет, да его собственным потом. Вижу, как он лежит там, а потом начинает заниматься любовью с Матушкой-Большой-Палец и четырьмя ее дочками. Так ясно это вижу, Дарси, как вот сейчас тебя. И не видела я только то, о чем он думал, картинки, какие рисовал у себя в голове… Ну, если вспомнить, как он разговаривал и каким бывал, когда не писал свои книги, я только радуюсь, что не видела.
Дарси смотрела на нее, как окаменевшая, и ничего не сказала.
– И тут это… это чувство поднялось во мне. – Она помолчала, размышляя, потом медленно и раздумчиво покачала головой. – Тут меня подчинила эта потребность. Ну, как захотелось китайского салата под соевым соусом в три часа дня, или мороженого с маринадом в два ночи, или… а чего тебе хотелось, Дарси?
– Обрезков бекона, – ответила Дарси, еле шевеля губами. – Муж пошел их купить, но их не было, и он вернулся с пакетом свиных обрезков, так я их прямо-таки сожрала.
Марта кивнула и опять заговорила. Тридцать секунд спустя Дарси кинулась в ванную, где попыталась сдержать тошноту, а потом ее вырвало всем выпитым пивом.
Ищи светлую сторону, подумала она, слабой рукой нашаривая спуск. Можно не опасаться похмелья! – И сразу же: Как я ей в глаза посмотрю? Как?
Но она напрасно тревожилась. Когда она повернулась, то увидела, что у двери ванной стоит Марта и смотрит на нее с теплым сочувствием.
– Ты ничего?
– Да. – Дарси попыталась улыбнуться и, к своему огромному облегчению, почувствовала, как ее губы раздвинулись в искренней улыбке. – Я… я просто…
– Я понимаю, – сказала Марта. – Поверь, я понимаю. Ну, так мне дорассказать или с тебя хватит?
– Дорасскажи, – решительно ответила Дарси и взяла подругу под руку. – Но только в комнате. Я на холодильник даже смотреть не могу, а чтобы дверцу открыть…
– Аминь!
Минуту спустя они с облегчением расположились в противоположных концах старенькой, но удобной кушетки.
– Ты и правда хочешь дослушать, деточка?
Дарси кивнула.
– Ну хорошо. – Однако Марта немного помолчала, глядя на свои худые, сложенные на коленях руки, озирая прошлое, как командир подлодки озирает через перископ враждебные воды. Наконец она подняла голову, повернулась к Дарси и продолжила свой рассказ.
– До конца дня я работала, будто в тумане. Точно меня загипнотизировали. Со мной говорили, я отвечала, но слышала, будто сквозь стеклянную стену и отвечала сквозь нее. Я под гипнозом, вот что я думала. Она меня загипнотизировала. Старуха эта. Сделала мне внушение, ну как гипнотизер на эстраде говорит: «Когда вам скажут «цыпочка», вы встанете на четвереньки и залаете», и тот, кому он это внушил, встанет на четвереньки и залает, если ему скажут «цыпочка» хоть через десять лет. Она что-то подлила в чай и загипнотизировала меня и внушила мне сделать это. Эту гадость.
И я знала, зачем она это сделала. Старуха до того суеверная, что верит в заклятия на воде из гнилого пня и верит, будто можно приворожить мужика, если капнуть ему на пятку кровью от месячных, пока он спит, и что если по шпалам идешь, ни одной пропустить нельзя, и еще только Богу известно во что… Если такая старуха, свихнутая на подлинных отцах, умеет гипнотизировать, так для нее самое милое дело гипнозом заставить такую, как я, сделать то, что я сделала. Потому что она верит в это. И ведь я назвала его ей, верно? Еще бы!