В правой руке он держал лезвие бритвы, и я внезапно вспомнил, как у гаража Кинана его рука потянулась к лацкану.
— Джеггер? — спросил Сержант, щурясь от яркого луча.
Я не знаю, чья пуля первой достала его. То ли выпущенная из пистолета большого калибра, который держал во второй руке хозяин фонаря, то ли мои: я дважды нажимал на спусковой крючок. Сержанта бросило в стену с такой силой, что с одной ноги соскочил ботинок.
Фонарь погас.
Выстрелил я и в окно, но лишь разбил стекло. Лежал в темноте и думал о том, что не только я ждал, когда же жадность Кинана вырвется на поверхность. Этого ждал и Джеггер. И хотя в моей машине патронов хватало, в револьвере остался только один.
«Не следует тебе связываться с Джеггером, приятель. Джеггер съест тебя живьем».
Я уже достаточно хорошо ориентировался в комнате. Приподнялся и поспешил к стене, перешагнув через тело Сержанта. Залез в ванну, выглянул через край. Ни единый звук не нарушал тишину. Я ждал.
Пять минут тянулись, как пять часов.
Вновь вспыхнул фонарь, на этот раз в окне спальни. Я наклонил голову. Какое-то время луч «гулял» по спальне, потом потух.
Опять наступила тишина. Долгая, вязкая тишина. Лежа в грязной ванне, я видел все и всех. Кинана с трясущимися губами, Барни с запекшейся раной в животе, левее пупка, Сержанта, застывшего в свете фонаря, с бритвой зажатой между большим и указательным пальцами. Джеггера, темной тени без лица. И себя. Пятую четвертушку
Внезапно послышался голос. У самой двери. Вкрадчивый, мелодичный, чуть ли не женский, но отнюдь не женственный. В голосе слышался смертный приговор.
— Эй, красавчик.
Я молчал. К чему облегчать ему жизнь?
Голос раздался вновь, на этот раз от окна.
— Я собираюсь убить тебя, красавчик. Я пришел, чтобы убить их, но тебя ждет та же участь.
Вновь пауза, он выбирал новою позицию. На этот раз он заговорил, стоя у окна над ванной. Мои внутренности чуть не выплеснулись в горло. Если бы он включил фонарь.
— Пятое колесо никому не нужно. Извини.
Я гадал, где он объявится в следующий раз. Он решил вернуться к двери.
— Моя четвертушка при мне. Не хочешь выйти и взять ее?
В горле запершило, я едва подавил желание откашляться.
— Выйди и возьми ее, красавчик, — в голосе звучала насмешка. — Весь пирог будет твоим. Выйди и возьми.
Но выходить я не собирался, и он, думаю, знал это не хуже моего. Все козыри были у меня. С тремя четвертушками я мог найти деньги. А Джеггер, с одной-единственной, — нет.
На этот раз тишина сильно затянулась. Прошло полчаса, час, вечность. У меня начало затекать тело. Поднялся ветер, заглушая все остальные звуки. Я замерзал. Кончики пальцев просто окоченели.
А потом, в половине первого, в темноте что-то зашуршало. Я перестал дышать. Каким-то образом Джеггер проник в дом. Находился посреди комнаты…
Потом до меня дошло. Rigor mortis[22], ускоренное холодом, заставило Сержанта последний раз шевельнуться. Ничего больше. Я чуть расслабился.
Вот тут входная дверь распахнулась и Джеггер ворвался в дом, его силуэт четко обрисовался на фоне белого снега. Конечно же, я вогнал пулю ему в голову. Но даже короткой вспышки выстрела мне хватило, чтобы заметить, что стрелял я в чучело, одетое в рваные штаны и рубашку. Мешок, набитый соломой, который заменял чучелу голову, слетел на пол, а Джеггер открыл огонь.
Стрелял он из автоматического пистолета, и ванна аж загудела под ударами пуль. Эмаль отскакивала от стенок, царапая мне лицо.
Он стремительно приближался, не прекращая стрелять, не позволяя мне поднять головы.
Спас меня Сержант. Джеггер споткнулся о его мертвую ногу, и пули вместо меня полетели в пол. Вот тут я поднялся на колени. Вообразил себя Роджером Клеменсом. И хватил его по голове большим, сорок пятого калибра, револьвером, который достался мне от Барни.
Удар не вывел Джеггера из игры. Я перевалился через край ванны, чтобы броском в ноги уложить его на пол, когда раздались еще два выстрела. К счастью, точно прицелиться он не смог. Одна пуля задела мне левую руку, вторая — шею.
Джеггер, покачиваясь, отступал назад, пытаясь прийти в себя, подняв руку к уху, которое едва не оторвал удар револьвера. Вновь наткнулся на ногу Сержанта и повалился на спину. Но успел поднять пистолет и выстрелить. На этот раз пуля пробила потолок. Другого шанса я ему не дал. Ударом ноги вышиб пистолет из руки, услышал, как хрустнули ломающиеся кости. Изо всей силы ударил в пах, а потом в висок. Наверное, этого удара хватило, чтобы отправить его на тот свет, но я вновь и вновь пинал его, пока тело не превратилось в желе, а лицо — в кровавое месиво. В таком виде его не узнала бы и родная мать. Я прекратил избиение, лишь когда не осталось сил оторвать ногу от пола.
Внезапно до меня дошло, что я кричу не своим голосом, а услышать меня могут только мертвецы.
Вытер рот и наклонился над телом Джеггера.
Как выяснилось, насчет последней четвертушки он солгал. Впрочем, меня это не удивило. Совершенно не удивило.
Свою колымагу я нашел там, где и оставил ее, неподалеку от дома Кинана, на нее уже навалило снега. В город я вернулся в «фольксвагене» Сержанта, но последнюю милю прошел пешком. Оставалось только надеяться, что обогреватель работал, потому что я весь продрог. Рана на шее уже не кровоточила, а вот рука сильно болела.
Двигатель завелся, пусть и не с пол-оборота. Обогреватель работал, один оставшийся «дворник» очищал мою половину ветрового стекла. Джеггер солгал насчет своей четвертушки, ее не было и в «хонде сивик», возможно, украденной, на которой он приехал. Но его адрес лежал у меня в бумажнике, и я полагал, что смогу найти эту четвертушку, если она мне понадобится. Впрочем, я склонялся к мысли, что вполне смогу без нее обойтись, поскольку крест значился на четвертушке Сержанта.
Я осторожно тронул машину с места. Я знал, что осторожность еще долго будет основой моей жизни. В одном Сержант не ошибся: Барни, конечно, был идиотом. Но он был и моим другом, и я за него рассчитался полностью.
А ради таких денег можно и поосторожничать.
Пер. Виктор Вебер
Дом на Кленовой улице
Хотя Мелиссе было только пять лет и она была самой младшей из детей Брэдбери, глазенки ее отличались остротой. Потому нет ничего удивительного, что по приезде она первой обнаружила нечто странное в доме на Кленовой улице, пока вся семья проводила лето в Англии.
Она побежала, нашла своего среднего брата Брайана и сказала ему, что наверху, на третьем этаже, появилось что-то непонятное. Пообещала показать ему это, но не раньше чем он поклянется не говорить никому о том, что она обнаружила. Брайан поклялся, зная, что Лисса больше всего боится отчима. Папа Лью не любил, когда кто-нибудь из детей занимался «глупостями» (так он всегда прибегал именно к такой формулировке), и пришел к выводу, что главным виновником в подобных делах являлась Мелисса. Не будучи ни глупой, ни слепой, Лисса знала о предубеждениях Лью и относилась к нему с изрядной опаской. Более того, все дети точно так относились ко второму мужу их матери.
Брайан подумал, что там, по-видимому, не окажется ничего интересного, но Брайан был счастлив вернуться домой и согласился удовлетворить желание своей младшей сестры (он был старше ее на целых два года). Он без всяких возражений последовал за ней в коридор на третьем этаже и всего разок дернул ее за косичку, что называлось у него «аварийным стоп-сигналом».
Им пришлось пройти на цыпочках мимо кабинета Лью — единственной до конца отделанной комнатой в доме, — потому что Лью находился там и распаковывал свои записные книжки и прочие бумаги, с явным раздражением бормоча что-то себе под нос. Вообще-то мысли Брайана были сосредоточены на том, что покажут сегодня по телевизору (он заранее предвкушал, как станет смотреть нормальное американское кабельное телевидение после трех месяцев Би-би-си и Независимого телевидения Англии), и не заметил, как они оказались в конце коридора.
От того, что он увидел у кончика указательного пальца своей младшей сестры, из головы Брайана Брэдбери испарились все мысли о телике.
— А теперь поклянись снова! — прошептала Лисса. — Никогда не скажу никому, ни папе Лью, ни кому-нибудь другому, клянусь или я умру!
— Или я умру, — согласился Брайан, все еще уставившись на это место. Прошло целых полчаса, прежде чем он рассказал об увиденном своей старшей сестре Лори, которая распаковывала вещи у себя в комнате. Лори так ревностно относилась к своей комнате, как только может относиться к своим владениям одиннадцатилетняя девочка, и она выругала Брайана за то, что он вошел к ней не постучавшись, хотя Лори и была полностью одета.
— Извини, — сказал Брайан, — но я должен показать тебе что-то. Совершенно удивительное.
— Где? — Лори продолжала раскладывать одежду по ящикам своего шкафа, словно ей было безразлично, словно все сказанное полусонным семилетним братом не может представлять для нее ни малейшего интереса. Тем не менее она знала, что, как только речь заходит о чем-то любопытном, глаза Брайана оказываются весьма острыми. Он почувствовал, что Лори заинтересовало его сообщение.
— Наверху. На третьем этаже. В конце коридора, когда пройдешь мимо кабинета папы Лью.
Лори сморщила нос — эта гримаса всегда появлялась на ее лице, когда Брайан или Лисса называли отчима «папой». Она и Трент помнили своего настоящего отца, и его замена им совсем не нравилась. Они не стеснялись подчеркивать, что для них он просто Лью. Льюис Эванс был этим недоволен. Более того, считал это до некоторой степени дерзким, и потому уверенность Лори и Трента в том, что именно так следует обращаться к мужчине, спавшему теперь (фу!) с их матерью, становилась только сильнее.
— Я не хочу идти туда, — сказала Лори. — У него плохое настроение с первой минуты, как мы вернулись. Трент считает, что его настроение не изменится, пока не начнутся занятия и он не займется обычным делом.