1
Они встретились через два дня около полудня в зоне «В». Мюллер приветствовал Раулинса с явной радостью и облегчением. Раулинс подошел, наискосок пересекая овальный — может быть, танцевальный зал, расположенный между двумя сапфировыми башнями с плоскими крышами. Мюллер кивнул.
— Как ноги?
— Превосходно.
— А твой приятель? Понравился ему мой напиток?
— Безумно. — Раулинс вспомнил блеск в лисьих глазах Бордмана. — Он шлет тебе какой-то особенный коньяк и надеется, что еще раз угостишь его своей отравой.
Мюллер присмотрелся к бутылке в вытянутой руке Раулинса.
— К чертям это, — холодно произнес он. — Ты не уговоришь меня ни на какой обмен. Если ты дашь мне эту бутылку, я ее разобью.
— Но почему?
— Дай-ка, я тебе это покажу. Нет, подожди. Не разобью. Ну, давай.
Он обеими руками взял бутылку у Раулинса, открутил колпачок и поднес ее к своим губам.
— Вы — дьяволята! — ласково сказал он. — Что это? Из монастыря на Денебе XIII.
— Я не знаю. Он лишь сказал, что тебе это придется по вкусу.
— Дьяволы! Искусители! Товарообмен, чтоб нам всем гореть в аду! На этом конец. Если ты еще раз заявишься ко мне с этим проклятым коньяком… или каким-нибудь другим эликсиром… даже богов, даже… чем-то другим, я не возьму. Чем ты, собственно, занят целыми днями?
— Работаю. Я же говорил тебе. Им не нравится, что я посещаю тебя.
И все же он меня ждал, подумал Раулинс. Чарльз был прав: я уже добрался до него. Почему он такой упрямый?
— Где они сейчас копают? — спросил Мюллер.
— Нигде не копают. Мы исследуем акустическими зондами границу зоны «Е» и «F», чтобы установить хронологию… был ли этот лабиринт построен сразу или постепенно. А ты как думаешь, Дик?
— Чтоб ты сдох. Ничего нового из археологии ты от меня не услышишь! — Мюллер сделал еще один глоток коньяка. — Ты, вроде бы, слишком близко стоишь, — заметил он. — Метра четыре-пять.
— Ты был еще ближе, когда подавал мне эту фляжку. Я не видел, чтобы это тебе помешало.
— Ты не ощущаешь последствий?
— Ощущаю.
— Но скрываешь их, как положено стоику, верно?
Пожав плечами, Раулинс беззаботно ответил:
— Мне кажется, что впечатление слабеет по мере повторения. Оно и до сих пор сильное, но мне гораздо лучше, чем было в первый день. Ты уже замечал что-нибудь похожее в случаях с другими?
— Никто другой не отваживался на повторения, как ты это называешь, — сказал Мюллер. — Иди-ка сюда, малыш. Видишь вон это? Это мой водопровод. Прямо роскошь. Черная труба бежит вдоль всей зоны «В». Она из оникса, как мне кажется. Из полудрагоценного камня. В любом случае — смотрится прекрасно. — Мюллер погладил трубу и пошлепал по акведуку. — Там есть какая-то система насосов. Они выкачивают воду из каверны где-нибудь на глубине может в тысячу километров, не знаю. На поверхности Лемноса нет никакой воды.
— Моря есть.
— Независимо от… ну, от чего-то там. Вот здесь ты видишь один из кранов. Такие есть через каждые пятьдесят метров. Насколько я ориентируюсь, это был водопровод для всего города, из чего вытекает, что те, кто выстроил этот город, не нуждались в большом количестве воды. Скорее всего, вода не имела для них принципиального значения, поскольку они все это так спроектировали. Подключений я не нашел. Пить хочешь?
— Пожалуй, нет.
Мюллер подставил изогнутую ладонь под спиральный с тонкой гравировкой кран. Появилась вода. Он быстро сделал несколько глотков. Когда он убрал руку, вода перестала течь.
— Попей, — предложил Мюллер. — Чтобы потом не мучиться от жажды.
— Я не могу оставаться надолго, — сказал Раулинс, но воды немного глотнул.
Неторопливым шагом они оба добрались до зоны «А». Клетки вновь были закрыты. Раулинс при виде их содрогнулся. Сегодня я бы не хотел ставить подобных экспериментов, — подумал он. Они отыскали себе скамьи из полированного камня, изогнутые по бокам на манер кресел. Они уселись на этих скамьях и принялись беседовать. Их разделяло значительное расстояние, такое, чтобы Раулинс не чувствовал себя слишком нехорошо из-за эманации Мюллера и все же ощущение разделенности не возникало.
Мюллер разговорился. Он перескакивал с темы на тему, порой впадал в гнев, временами предавался самооплакиванию, но в общем-то, говорил спокойно, с обаянием — пожилой мужчина, которому приятно в обществе молодежи. Он высказывал мнения, философствовал.
Мюллер рассказывал о начале своей карьеры, частенько упоминал Бордмана. Раулинс старался относиться к этому безразлично. Отношение Мюллера к Бордману явно сочетало собой мешанину глубокого уважения и затаенной обиды. Мюллер все еще не мог справиться с тем, что Бордман воспользовался его слабостями и отправил его к гидрянам. Это нелогично, думал Раулинс. Если бы я сам обладал таким любопытством и честолюбием, я бы все сделал, чтобы именно мне поручили эту миссию. Безотносительно к Бордману, не глядя на риск.
— А у тебя как все было? — спросил Мюллер под конец. — Ты строишь из себя менее знающего, чем есть на самом деле. Кажешься нерешительным и наделен соображением, заботливо скрытым под маской старательного студента. Что тебе дает археология?
Раулинс посмотрел ему прямо в глаза.
— Возможность соприкоснуться с миллионом разных прошлых. Я хочу знать, как это все было, и почему именно было так, а не иначе. И не только на Земле, в нашей Солнечной системе. Везде.
— Хорошо сказано!
Еще бы, похвалил себя в душе Раулинс. Наверное, Чарльз оценит этот мой прилив красноречия.
— Может быть, я бы мог пойти на дипломатическую службу, — сказал он, — как это сделал ты. Но вместо дипломатии я выбрал археологию. Я думаю, что не буду жалеть. Тут столько всего для открытий… и в других местах! Мы еще только начинаем осматриваться.
— В твоем голосе слышится энтузиазм.
— Может быть.
— Я рад это слышать. Это мне напоминает то, что я говорил когда-то.
Раулинс вспылил:
— Но чтобы ты не считал, что я — этакий оптимист, я тебе скажу кое-что от души. Мной руководит скорее некий эгоистический интерес, а не абстрактная жажда знаний.
— Ясное дело. И простительное. Мы и в самом деле не особенно отличаемся друг от друга. Кроме того, конечно же, что между нами существует разница в возрасте… сорок лет с лишним. Ты не особенно придавай значение своим побуждениям, Нед. Лети к звездам, лети. Радуйся каждому полету. Рано или поздно жизнь сломает тебя так же, как и меня, но будет это не скоро. Когда-нибудь… А может и никогда… Не думай об этом.
— Постараюсь не думать, — сказал Раулинс.
Теперь он улавливал сердечность Мюллера, ниточку подлинной симпатии. И все же продолжала существовать эта волна кошмара, непрекращающееся излучение чего-то из нечистых глубин души, вони, ослабленной расстоянием и все же ощутимой. Повинуясь состраданию, Раулинс все откладывал то, что он должен был сказать, Бордман нетерпеливо подстегивал его:
— Ну, давай, парень! Переходи к делу.
— Ты куда-то далеко забрался мыслями, — сказал Мюллер.
— Собственно, я думал над тем, как это ни печально, что ты не хочешь нам помочь… что ты так враждебно относишься к человечеству.
— У меня есть на то право.
— Но ты не должен так всю жизнь и провести в этом лабиринте. Есть же какой-то выбор!
— Позволить убрать себя вместе с отбросами?
— Послушай, что я тебе скажу, — начал Раулинс. Он набрал в грудь воздуху и сверкнул открытой мальчишеской улыбкой. — Я говорил о твоем случае с врачом нашей экспедиции. Это человек изучал нейрохирургию. О тебе он знал. Так вот, он утверждает, что теперь такие заболевания лечатся. Разработаны определенные методы… за последние два года. Можно блокировать источник этого излучения, Дик. Он просил, чтобы я тебе повторил это. А потом мы возьмем тебя с собой на Землю, тебе сделают операцию, и ты станешь здоров.
2
Это искрящееся, острое, ранящее слово среди слов тактичных, ласковых, попало прямо в сердце и пронзило его насквозь. Здоров! — эхом отразилось от темных, грозных стен лабиринта. Здоров! Здоров! Здоров! Мюллер ощутил яд этого искушения.
— Нет, — сказал он, — чепуха! Излечение невозможно.
— Откуда у тебя эта уверенность?
— Я знаю.
— Наука за эти девять лет ушла вперед. Люди уже исследовали, как работает мозг. Познакомились с электроникой мозга. И знаешь, что сделали? Соорудили в одной из лунных лабораторий огромную модель… ну да, года два назад… и провели на ней все эти опыты от начала до конца. Наверняка им не терпится, чтобы ты вернулся, тогда они смогут проверить верность своих теорий. И чтобы ты вернулся в том состоянии, в каком находишься. Они прооперируют тебя, заглушат то, что ты излучаешь, и тем докажут, что они правы. Тебе ничего не надо делать, просто вернуться вместе с нами.
Мюллер мерно постукивал ладонью о ладонь.
— Почему ты не говорил мне об этом раньше?
— Я не знал. Ничего не знал.
— Ну, конечно.
— Я, правда, не знал. Ведь мы же не могли рассчитывать, что встретим тебя здесь, верно же? Сперва мы могли только догадаться, кто ты такой и что здесь делаешь. Потом я тебя узнал. И только сейчас наш врач вспомнил об этом методе лечения… А что такое? Ты мне не веришь?
— С виду ты просто ангелочек, — сказал Мюллер. — Глазки голубые, полные сладости. Нед, в чем заключается твоя игра? Чего ради ты излагаешь мне все эти глупости?
Раулинс покраснел.
— Это не глупости!
— Я тебе не верю. И я не верю в исцеление.
— Можешь не верить. Но ты столько теряешь, если…
— Не пугай!
— Извини меня.
Настала неприятная пауза.
Мысли клубились в голове Мюллера. Улететь с Лемноса? Постараться, чтобы с него было снято это проклятие? Снова сжимать в объятиях женщину? Женские груди, округлые, жгущие как огнем… Губы, бедра… Восстановить карьеру? Еще раз достичь небес? Отыскать себя после девяти лет разлуки? Поверить?
— Нет, — осторожно произнес он. — Мой случай неизлечим.
— Это ты так говоришь. Но откуда ты знаешь?
— Я просто не вижу в этом смысла. Я верю в предназначение, мальчик. В то, что моя трагедия — это возмездие. Возмездие за тщеславие. Боги не посылают временное несчастье. Они не ограничивают свое наказание несколькими годами. Эдип не вернул себе глаз. Не вернул матери. Прометей не смог оторваться от скалы.
— Ты живешь в реальном мире, а не в греческих мифах, — напомнил ему Раулинс. — В настоящем мире. В нем не все обязано протекать согласно воле богов. Возможно, боги сочли, что ты достаточно натерпелся. А поскольку уж мы заговорили о литературе… Ореста они простили, верно? Так почему ты думаешь, что этих твоих девяти лет им показалось недостаточно?
— Действительно существует возможность исцеления?
— Наш врач говорит, что да.
— Мне кажется, что ты лжешь, сынок.
Раулинс отвел глаза:
— Но с какой целью?
— Понятия не имею.
— Ну хорошо, я вру, — отчаянно сказал Раулинс. — Нет способа, чтобы помочь тебе. Поговорим о чем-нибудь другом. Может, ты покажешь мне фонтан этого напитка?
— Он в зоне «С», — сказал Мюллер. — Но сейчас мы туда не пойдем. Зачем ты рассказал мне всю эту историю, если она неправда?
— Я же просил — переменим тему.
— Допустим, что она все-таки верна, — принялся рассуждать Мюллер. — Что, если я вернусь на Землю, меня, может быть, и вылечат. Так знай: меня это не интересует, даже если бы была гарантия. Я видел людей Земли такими, какие они есть в действительности. Они топтали меня, упавшего. Нет, игра кончилась, Нед. Они смердят. Воняют. Смакуют мое несчастье.
— Ничего подобного!
— Что ты можешь знать? Ты тогда был ребенком, еще более наивным детенышем, чем сейчас. Они относились ко мне как к мрази, поскольку я демонстрировал им тайны глубин их самих. Отражение их грязных душ. Зачем мне надо возвращаться к ним? Зачем они мне нужны? Черви. Свиньи! Я видел, какие они на самом деле, за те несколько месяцев, что провел на Земле после возвращения с Беты Гидры IV.
Выражения их глаз, улыбки, боязливые улыбки, стремление оказаться подальше. «Да, господин Мюллер. Разумеется, господин Мюллер. Только не подходите ближе». Сынок, приходи сюда как-нибудь ночью, и я покажу тебе созвездия такими, как они видны с Лемноса. Я назвал их по-своему. Там есть «Нож»… одно из них. Он длинный, острый. Направленный прямо в позвоночник. И есть «Стрела». Есть «Череп» и «Жаба». Эти два соединяются. Одна и та же звезда светит во лбу «Жабы» и в левой глазнице «Черепа». И звезда эта — Солнце, друг мой. Солнце Земли. Мерзкая, крохотная звездочка, желтоватая, как понос. И на ее планетах множество созданий, которые разливаются по Вселенной, как моча.
— Могу я сказать кое-что такое, что могло бы тебя обидеть? — спросил Раулинс.
— Ты меня обидеть не в состоянии. Но попробуй.
— Я думаю, что у тебя деформированное мировоззрение. За все эти годы ты утратил перспективу.
— Нет. Именно здесь я научился смотреть надлежащим образом.
— Ты ставишь человечеству упрек в том, что оно состоит из людей. И значит, нелегко иметь дело с кем-то вроде тебя. Если бы мы поменялись местами, ты бы понял. Пребывание рядом с тобой вызывает боль! Даже в эту минуту я ощущаю ее каждым нервом. Будь я немного поближе к тебе — я бы разрыдался. Ты не можешь потребовать, чтобы люди моментально приспособились к тебе. Даже твоим любимым понадобилось бы…
— У меня не было никаких любимых.
— Ведь ты же был женат.
— Это все кончилось.
— Ну, любовницы.
— Ни одна из них не могла меня вынести, когда я вернулся.
— Друзья.
— Разбежались, — сказал Мюллер. — Только пятки засверкали.
— Ты не давал им времени.
— Я им дал достаточно времени.
— Нет, — убежденно возразил Раулинс. Он не мог больше вынести и вскочил со скамьи. — А теперь я скажу тебе кое-что такое, что тебе и вправду покажется неприятным, Дик. Мне очень жаль, но я должен.
— Все, что ты скажешь, это бредни на манер тех, каких я наслушался в университете. Наивность студента со второго курса. Этот мир достоин сожаленья, повторяешь ты. Мерзкий, мерзкий. Ты видел, каково человечество в действительности, и не желаешь иметь с ним дела. Каждый так говорит, когда ему восемнадцать лет. Но это проходит. Мы психически организуемся и видим, что Вселенная — достаточно приятное место, и что все люди стараются, как могут… Да, мы не совершенны, но мы и не чудовища. Когда тебе восемнадцать лет, у тебя нет права на такие высказывания. Я же получил это право давным-давно. Я пришел к ненависти трудной и долгой дорогой.
— Тогда почему ты остался при своих юношеских убеждениях? Ты ведешь себя так, словно любуешься собственным несчастьем. Возвращайся с нами на Землю и забудь о прошлом. Или, хотя бы, прости.
— Не забуду. И не прощу.
Мюллер поморщился. Неожиданно он испытал такой страх, что весь задрожал. А если это правда? Если существует способ исцеления? Покинуть Лемнос? Что-то я расстроился. Парнишка прав: веду себя как студент-второкурсник, не иначе. Неужели я такой мизантроп? Нет. Это он меня вынудил. Спора ради. И теперь тешится своей победой. Но ведь лечение наверняка невозможно. Ловко парень смог преподать: вру, мол, хотя и сам не знаю зачем. Он хочет поймать меня в ловушку, заманить на их корабль. А если он не лжет? Почему бы мне и не вернуться на Землю? Мюллер с трудом дал себе на это ответ. Это страх сдерживает. Вновь увидеть эти миллиарды людей… Броситься в круговерть жизни… Девять лет я провел на необитаемом острове и теперь боюсь возвращения. Его охватило безмерное отчаяние, когда он отдал себе отчет в неприятных, но неоспоримых фактах. Человек, который возжелал стать богом, оказался жалким одиночкой, цепляющимся за свою самоизоляцию, сходящим с ума и презрительно отвергающим помощь. Это невесело, — подумал Мюллер. — Это весьма невесело.
— Я чувствую, — сказал Раулинс, — как запах твоих мыслей меняется.
— Чувствуешь?
— Ничего конкретного. Ты был такой самоуверенный, непоколебимый. А в эту минуту мне видится что-то вроде… тоски… что-то жалобное…
Мюллер изумился:
— Никто никогда не говорил мне, что способен различать значения излучения. Никто! Мне лишь говорили, что находиться в моем обществе невыносимо.
— Так от чего же ты так растрогался? Это я явственно ощутил. От мыслей о Земле?
— Возможно.
Мюллер снова замкнулся. Сжал зубы. Поднялся и неторопливо подошел к Раулинсу, наблюдая, как тот борется с собой, чтобы не показать тревоги. Затем сказал:
— Не пора ли тебе вернуться к своим археологическим занятиям, Нед? Твои коллеги будут вновь недовольны тобой.
— У меня есть еще немного времени.
— Уже нет. Иди.
3
Вопреки ясному приказу Чарльза Бордмана, Раулинс настоял, чтобы вернуться прямо в лагерь в зоне «F» под тем предлогом, что должен доставить новую бутылку напитка, которую он в конце концов все-таки смог выпросить у Мюллера. Бордман хотел выслать кого-нибудь за бутылкой, чтобы избавить его от риска не отдохнув преодолеть силки зоны «Р». Ему же, однако, нужен был непосредственный контакт. Он чувствовал себя безгранично потрясенным. И знал, что он во все большей и большей растерянности.
Бордмана он застал за обедом. Перед стариком помещалась плита из темного полированного дерева, инкрустированная деревом светлым. В прекрасных керамических сосудах помещались овощи в сахаре, зелень в коньячном соусе, мясные экстракты, пикантные приправы. Бутылка вина темнооливкового цвета возвышалась рядом с его мясистой рукой. Разные загадочные таблетки располагались в углублениях вытянутой пластины из черного стекла. Время от времени Бордман совал одну из них в рот. Достаточно долго он делал вид, что не видит гостя, стоящего у входа в эту часть палатки.
— Я тебе сказал, чтобы ты не приходил, Нед, — сказал он наконец.
— Это от Мюллера. — Раулинс поставил бутылку рядом с вином.
— Чтобы поговорить со мной, вовсе нет нужды приходить ко мне в гости.
— С меня довольно всех этих разговоров на расстоянии. Мне надо было с тобой увидеться. — Раулинс стоял, поскольку сесть ему не предложили, в явной растерянности от того, что Бордман даже не прервал обед. — Чарльз… я думаю, что я больше не смогу ему врать.
— Сегодня ты лицемерил первоклассно, — заметил Бордман, потягивая вино. — Весьма убедительно.
— Да, я учусь лгать. Но что из того? Ты же его слышал. Он испытывает отвращение к человечеству. Он в любом случае не захочет сотрудничать с нами, когда мы извлечем его из лабиринта.
— Он не искренен. Ты сам это заметил, Нед. Глупый щенячий цинизм. Этот человек любит людей. Именно потому он так себя и вел… поскольку он измеряет их этой своей любовью. Но она не переходит в ненависть. На самом деле — нет.
— Ты там не был, Чарльз. Ты с ним не говорил.
— Я наблюдал. Я присутствовал, вслушиваясь в него. Я ведь уже сорок лет знаю Дика.
— Только последние девять лет не в счет. Те, за которые он так переменился. — Раулинс согнулся чуть ли не пополам, чтобы смотреть в глаза сидящему Бордману. Бордман насадил засахаренную грушу на вилку, уравновесил ее и лениво поднес к губам. Он намеренно меня игнорирует, подумал Раулинс.
— Чарльз, — снова начал он, — будь же серьезен. Я хожу туда и рассказываю Мюллеру жуткую ложь. Я очаровываю его этим исцелением, а он мне все мои предложения швыряет назад в лицо.
— С оговоркой, что он не верит в такую возможность. Но он уже поверил, Нед. Он просто боится покинуть свое убежище.
— Я прошу тебя, Чарльз, послушай. Допустим, он поверил. Допустим, он выйдет из лабиринта и отдастся нам в руки. Что же дальше? Кто возьмет на себя труд разъяснить ему, что ни одним из способов излечить его невозможно, и что он был бессовестно обманут, и что мы хотим, чтобы он вновь был нашим послом среди чужих существ, в двадцать раз более странных и в пятьдесят раз более опасных, чем те, которые разбили ему жизнь? Я ему это говорить отказываюсь.
— Тебе и не придется, Нед. Я сам это сделаю!
— Но как он прореагирует? Ты надеешься, что он улыбнется, поклонится и еще похвалит: «Ах, как ты дьявольски пронырлив, Чарльз, опять ты своего добился!» И отправится, и будет во всем послушен? Нет! Наверняка нет. Может быть, тебе и удастся выманить его из лабиринта, но именно те методы, к которым ты прибегаешь, сделают так, что все это окажется ни к чему.
— Не исключено, что так и будет, — спокойно согласился Бордман.
— Так может ты посвятишь меня в свою тактику с того момента, когда ты сообщишь ему, что излечение — это ложь, а ты подготовил ему рискованное задание?
— Пока бы я предпочел об этом не говорить.
— Тогда я складываю свои полномочия, — заявил Раулинс.
4
Бордман ожидал чего-то в таком духе. Какого-нибудь благородного жеста: внезапного раскаяния, ударившей в голову порядочности. Отбрасывая свое деланное равнодушие, он внимательно поглядел на Раулинса. Да, в этом парнишке есть сила. Решительность. А вот ловкости нет. Пока еще нет.
Он негромко произнес:
— Ты хочешь сложить полномочия? Это после стольких уверений в заботе о благе человечества? Ты нам нужен, Нед. Необходим. Ты являешь собой нить. Ты являешь собой нить, связывающую нас с Мюллером.
— В мою сферу входит также и Дик Мюллер, — строптиво возразил Раулинс. — Дик Мюллер также является частью человечества вне зависимости от того, так ли он считает сам или нет. Я уже достаточно провинился перед ним. Если ты не скажешь мне, как ты намерен довести эту интригу до конца, пусть меня черти утащат, если я приму в этом хоть какое-то участие.
— Меня удивляет твое поведение.
— Я повторяю свой отказ.
— Я могу даже согласиться с твоей точкой зрения, — сказал Бордман. — Я нисколько не горжусь тем, что мы вынуждены здесь делать. Однако, я воспринимаю это как историческую необходимость. Время от времени приходится опускаться до обмана, если это делается исключительно ради пользы всех. Пойми, Нед, у меня тоже есть совесть. Ей, этой совести, уже пятьдесят лет, и она очень чуткая. Ведь совесть человеческая не подвержена атрофии с ходом времени. Мы просто учимся справляться с укорами совести, и ничего больше.
— И каким способом ты намерен принудить Мюллера к сотрудничеству? При помощи наркотиков? Пыток? Или же промыванием мозга?
— Ни одним из этих способов.
— Тогда каким же? Я серьезно спрашиваю, Чарльз. Моя роль во всей этой истории сейчас подойдет к концу, если я не буду знать, что мы собираемся делать дальше.
Бордман закашлялся, допил вино до конца, съел персик и быстро, одну за другой, проглотил таблетки. Он знал, что бунта Раулинса не избежать, и приготовился к нему. И все же ему было неприятно. Пришла пора идти на намеренный риск. Он сказал:
— Я вижу, что пришла пора покончить со всеми недомолвками, Нед, и потому скажу тебе, что ждет Дика Мюллера. Однако, я хочу, чтобы ты посмотрел на это с более широкой точки зрения. Не забывай, что маленькая игра, которую мы затеяли на этой планете, это не вопрос чьих-то моральных принципов. Хоть мы и стараемся избегать громких слов, я вынужден тебе напомнить, что ставка в ней — судьба всего человечества.
— Я слушаю, Чарльз.
— Вот и хорошо. Дик Мюллер должен отправиться к нашим внегалактическим знакомым и убедить их, что мы, люди, представляем собой вид разумных существ. Согласен? Он один сможет справиться с этим заданием, поскольку лишь он один проявляет уникальную в своем роде неспособность экранировать свои мысли.
— Верно.
— Нам нет нужды доказывать тем существам, что мы добрые, добропорядочные, или попросту милые. Достаточно, чтобы они поняли, что мы наделены сознанием и обладаем способностью думать. Что мы чувствуем, переживаем, что мы не бездушные, мудро сконструированные машины. Таким образом, неважно, что излучает Мюллер, важно лишь то, что он вообще излучает что-то.
— Я начинаю понимать.
— Когда он выйдет из лабиринта, я сообщу ему, какое задание его ожидает. Вне сомнения, он будет в ярости, что его обманули. Но, может быть, в нем перевесит чувство долга. Я надеюсь на это. Ты вот думаешь, что нет. Но это ни в коем случае не изменит ситуацию. Я не дам Мюллеру никакого выбора, пусть только он выберется из этой пещеры. Он будет доставлен куда следует и отправлен к тем чужим существам, чтобы наладить с ними контакт. Отправлен силой, как я знаю. Но иного решения тут нет.
— Значит, все дело не в его желании помочь нам, — отметил Раулинс. — Его попросту отправят туда. Как мешок.
— Как мыслящий мешок. В чем наши знакомые смогут убедиться.
— Я…
— Нед, Нед. Сейчас мне ничего не говори. Я вижу все твои мысли. Тебе неприятен весь этот разговор? Разумеется. Мне тоже все это омерзительно. А теперь иди и подумай над сказанным. Разбери ситуацию со всех точек зрения, а потом принимай решение. Если утром ты решишь покинуть нас, то дай мне знать, я уж как-нибудь попытаюсь обойтись без тебя… Но поклянись, что ты не станешь принимать поспешных решений. Это дело слишком большой ценности.
Какое-то время Раулинс был бледен, как полотно. Потом щеки его заполыхали. Он прикусил губу. Бордман добродушно улыбнулся. Сжав кулаки и прищурив глаза, Раулинс отвернулся и поспешно вышел.
Намеренный риск.