– Если вы не хотите, чтобы я был здесь, я уйду! – сказал Раулинс.
– Наверное, так будет лучше для нас обоих. Нет. Подожди. Останься. Ты очень паршиво чувствуешь себя в моем присутствии?
– Неуютное ощущение, – сказал Раулинс. – Но не так плохо, как было… ну, не знаю… С такого расстояния мне просто печально.
– А знаешь почему? – спросил Мюллер. – Судя по тому, как ты это говоришь, думаю, да, Нед. Ты только притворяешься, будто не знаешь, что случилось со мной на бете Гидры IV.
Раулинс покраснел.
– Ну, я, пожалуй, немного припоминаю. Что-то изменили в вашем сознании?
– Именно. То, что ты чувствуешь, Нед, это моя проклятая душа, просачивающаяся в воздух. Ты улавливаешь нервные импульсы, излучающиеся прямо из моей макушки. Как, нравится тебе это? Попробуй подойди поближе… Хватит. – Раулинс остановился. – Вот, – сказал Мюллер, – теперь это сильнее. Получаешь хорошую дозу. А теперь вспомни, каково было, когда ты стоял совсем близко. Не очень-то приятно, да? С расстояния в десять метров это вполне терпимо. С расстояния в один метр это невыносимо. Можешь себе представить, что держишь в объятиях женщину, когда от тебя исходит такая ментальная вонь? Нельзя заниматься любовью с расстояния в десять метров. По крайней мере, я не могу. Присядем, Нед. Здесь безопасно. У меня есть детекторы на тот случай, если сюда забредет какая-нибудь мерзкая тварь, а ловушек тут никаких нет. Сядь.
Он первым опустился на гладкий молочно-белый камень, местный аналог мрамора, придающий всей площади весьма элегантный вид. После недолгого раздумья Раулинс уселся в позе лотоса в десяти метрах от него.
– Нед, – поинтересовался Мюллер, когда они сели, – сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– Женат?
Застенчивая улыбка.
– Нет, увы.
– А девушка у тебя есть?
– Была одна, контракт на внебрачную связь. Мы разошлись, когда я подписался на эту работу.
– В вашей экспедиции есть женщины?
– Только сексаторы, – ответил Раулинс.
– Так себе замена, правда, Нед?
– Не очень. Мы могли взять с собой нескольких женщин, но…
– Что – но?
– Это слишком опасно. Лабиринт…
– Сколько человек вы уже потеряли? – спросил Мюллер.
– Вроде бы пятерых. Хотел бы я познакомиться с существами, которые смогли построить такое. Наверное, лет пятьсот затрачено только на проектирование, чтобы все это получилось таким дьявольским…
– Больше, – сказал Мюллер. – Это был величайший созидательный триумф их расы. Их шедевр, их памятник. Должно быть, они гордись смертоносностью этого места. Оно суммировало всю суть их философии: убей чужого.
– Вы лишь предполагаете или нашли какие-то ключи к пониманию их культуры?
– Единственный ключ к пониманию их культуры, который у меня есть, – это то, что нас окружает. Но я специалист по психологии инопланетян, Нед. Я знаю об этом больше, чем любой другой человек, потому что я единственный, кто когда-либо сталкивался с инопланетной расой. Убей чужого – это закон Вселенной. А если не убьешь, то надо хотя бы как следует надавать…
– Но мы же не такие! – ужаснулся Раулинс. – Мы вовсе не враждебно настроены к вам…
– Чушь.
– Но…
– Если на одну из наших планет, – сказал Мюллер, – вдруг опустится чужой звездолет, мы поставим его на карантин, поместим экипаж за решетку и будем допрашивать их до тех пор, пока они не помрут. Все наши хорошие манеры произрастают из упадничества и самодовольства. Мы притворяемся, что слишком благородны, чтобы ненавидеть чужаков, но это вежливость из слабости. Возьмем, к примеру, гидрян. Некая влиятельная фракция в Совете Земли настаивала на том, чтобы, прежде чем мы вышлем к ним эмиссара для знакомства, рассеять слой облаков, которые окружают их планету, и дать им увидеть солнце…
– Ничего себе!
– Это предложение отклонили, а эмиссара, который туда отправился, гидряне приняли чересчур хорошо. Меня. – Неожиданно Мюллеру что-то пришло в голову. – Что-нибудь было между нами и гидрянами за последние девять лет? Были какие-нибудь контакты? Война?
– Ничего, – ответил Раулинс. – Мы держимся подальше от них.
– Ты мне говоришь правду или, может быть, вы избавили Вселенную от этих сукиных сынов? Господь свидетель, я не имел бы ничего против, хотя вовсе не их вина в том, что они сотворили со мной. Просто они отреагировали своим, типично ксенофобским способом. Нед, с ними не воевали?
– Нет. Клянусь, что нет.
Мюллер успокоился. Чуть погодя он сказал:
– Я не буду просить посвятить меня во все остальные новости. По сути, мне плевать на Землю. Долго вы собираетесь оставаться на Лемносе?
– Пока не знаем. Полагаю, несколько недель. Мы даже толком еще не начали исследовать лабиринт. И к тому же надо изучить большую территорию снаружи. Мы хотим основываться на данных, полученных более ранними археологами, и…
– И ты пробудешь здесь какое-то время. Твои коллеги тоже собираются навестить центр лабиринта?
Раулинс облизнул губы.
– Они послали меня вперед, чтобы я установил с вами деловые отношения. Конкретного плана у нас пока нет. Многое зависит от вас. Мы не хотим навязываться вам. Так что если вы не хотите, чтобы мы тут работали…
– Не хочу, – быстро сказал Мюллер. – Передай это своим коллегам. Лет через пятьдесят-шестьдесят, когда меня уже не будет в живых, пусть копаются. Но пока я здесь – не хочу, чтобы они меня беспокоили. Пусть работают во внешних четырех-пяти зонах. Но если кто-то из них войдет в зоны A, B или C, я убью его. Я вполне способен это сделать, Нед.
– А что насчет меня… я могу приходить?
– Время от времени. Не могу предсказать свое настроение. Если тебе захочется поболтать со мной, приходи, попробуй, но если я при этом скажу: «Нед, убирайся к дьяволу!» – немедленно уходи. Ясно?
Раулинс радостно улыбнулся:
– Ясно!
Он встал с мостовой. Мюллер, не желая, чтобы кто-то стоял над ним, тоже поднялся. Раулинс сделал несколько шагов к нему.
– Куда это ты собрался?
– Ненавижу разговаривать издалека, кричать друг другу. Могу я подойти к тебе немного поближе?
Заподозрив неладное, Мюллер спросил:
– Ты не какой-нибудь там мазохист?
– Извини, нет.
– Ну, а я не имею склонности к садизму. И предпочитаю, чтобы ты не приближался.
– Это вовсе не так уж и неприятно, Дик.
– Ты лжешь. Ты не переносишь этого воздействия так же, как и все остальные. Я словно прокаженный, и, если тебе это нравится, приятель, мне тебя жаль, но не подходи ближе. Мне неприятно видеть, как другие страдают из-за меня.
Раулинс остановился:
– Как скажешь. Послушайте, Дик, я не хочу причинить вам неудобства. Просто пытаюсь быть дружелюбным и готов помочь, чем смогу. Если вы от моих действий чувствуете себя как-то неловко, скажите, и я постараюсь действовать по-другому. Мне совершенно незачем осложнять вам тут жизнь.
– Звучит весьма запутанно, парень. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
– Ничего.
– Так почему бы тебе не оставить меня в покое?
– Вы человек, и вы уже давно здесь в одиночестве. Мой естественный порыв – предложить вам дружеское общение. Или это звучит слишком глупо?
Мюллер пожал плечами.
– Я плохо гожусь для общения, – сказал он. – Возможно, лучше, если ты со своими естественными христианскими порывами пойдешь куда подальше. Ты ничем не сможешь помочь мне, Нед. Только разбередишь рану, напоминая о том, что мне больше недоступно. – Мюллер, напрягшись, смотрел мимо Раулинса на скачущие по стенам тени животных. Он уже проголодался, и сейчас как раз было время охоты за ужином. Он грубо закончил: – Парень, похоже, мое терпение подходит к концу. Тебе пора убираться.
– Хорошо. Но я могу вернуться завтра?
– Возможно. Возможно.
Парень простодушно улыбнулся:
– Спасибо, что позволили мне поговорить с вами, Дик. Я вернусь.
В неспокойном свете лун Раулинс выбрался из зоны A. Голос мозга корабля вел его назад тем же самым путем, а порой, в самых безопасных местах, в этот канал вторгался голос Бордмана.
– Хорошо начал, – говорил Бордман. – Это большой плюс, что он вообще тебя терпит. Как себя чувствуешь?
– Паршиво, Чарльз.
– Потому что был к нему близко?
– Потому что поступаю как свинья.
– Не стоит об этом, Нед. Если мне придется читать тебе нотации всякий раз, когда ты туда отправляешься…
– Свое задание я выполню, – сказал Раулинс. – Но это не значит, что мне оно нравится.
Он осторожно перешагнул через подпружиненный каменный блок, который скинет его в пропасть, если неправильно перенести свой вес. Какой-то некрупный, невероятно зубастый зверек фыркнул в этот момент, словно смеялся над ним. Сразу за этим каменным блоком он ткнул стену в нужном месте, и открылся проход в зону B. Глянув наверх, на притолоку прохода, он заметил углубление, в котором, несомненно, было что-то для визуального наблюдения, и улыбнулся в его сторону на случай, если Мюллер следит за его уходом.
Теперь он понимал, почему Мюллер решил изолироваться от мира. В подобных обстоятельствах он сам мог бы поступить точно так же. Мюллер из-за гидрян получил духовное увечье, причем в эпоху, когда любое увечье воспринимается как достойный сожаления пережиток прошлого. Отсутствие конечностей, глаза или носа считалось эстетическим преступлением, но эти недостатки несложно исправить, хотя бы из беспокойства о ближних. Демонстрировать свои недостатки обществу безусловно антисоциальный поступок.
Однако никакой пластический хирург не сможет исправить уродство Мюллера. Такому оставалось лишь изолироваться от общества. Кто-нибудь послабее избрал бы смерть; Мюллер предпочел изгнание.
Раулинса все еще чуть трясло от недолгого прямого контакта с Мюллером. Ведь он чуть ли не минуту ощущал воздействие неприкрытых, обнаженных эмоций, действующих без слов. Поток их, бьющий из глубин человеческой души, действовал почти болезненно и вызывал подавленность.
То, чем одарили его гидряне, не вполне относилось к телепатии. Мюллер не мог «читать» мысли или передавать свои мысли другим. Из него бил неконтролируемый гейзер темных сторон его личности; бурный поток пронзительной безысходности, река горести, грусти и печали, все душевные нечистоты. Он не мог удержать этого в себе. И в ту минуту, длинную, как вечность, Раулинса словно бы окунуло в это; а до того и после он ощущал просто общее смутное беспокойство.