Он мог сформировать свое собственное восприятие этого потока. Горести Мюллера не были присущи лишь ему одному, он транслировал всего лишь осознание тех кар, какие изобрел Космос для живущих в нем. В те мгновения Раулинс ощущал себя настроенным на каждый из диссонансов мироздания: упущенные возможности, растоптанная любовь, поспешные слова, несправедливые горести, голод, жадность, похоть, острый нож зависти, яд разочарований, смертоносные клыки времени, гибель на зиму крохотных насекомых, слезы всего незначительного. В те мгновения он познал старость, утраты, бессилие, ярость, беспомощность, одиночество, отчаяние, презрение к себе и безумие. Это был беззвучный рев гнева мироздания.
«Неужели все мы таковы, – поразился он. – И то же самое излучаем и я, и Бордман, и моя мать, и та девушка, которую я любил когда-то? Неужели все мы, блуждая по миру, издаем такие же сигналы, хотя и неспособны воспринимать волны такой частоты? Тогда слава Господу, что неспособны. Слушать эту песню было невероятно болезненно».
– Очнись, Нед, – сказал Бордман. – Перестань предаваться печальным размышлениям и следи за тем, чтобы тебя что-либо не убило. Ты уже почти в зоне C.
– Чарльз, что ты чувствовал, когда был рядом с Мюллером после его возвращения с беты Гидры?
– Об этом поговорим позже.
– Ты чувствовал себя так, словно внезапно понял, что такое человеческие существа?
– Я же сказал – поговорим позже…
– Позволь мне высказать то, что хочется, Чарльз. Мне сейчас ничего не угрожает. Я только что заглянул в душу человека, и меня это потрясло. Но… послушай, Чарльз… на самом деле он не такой. Он хороший человек. То, что он излучает, всего лишь фон. Какая-то мерзость, не говорящая ничего о Дике Мюллере. Что-то, чего мы не должны слышать… совсем не то, что должно бы излучаться, как если навести чувствительный микрофон на далекие звезды и вывернуть усилитель на максимум: услышишь какие-то завывания, и можно тогда решить, что даже от самой прекрасной звезды доносятся гнусные вопли, но это всего лишь отклик усилителя, не имеющий ничего общего с природой самой звезды, это… это…
– Нед?
– Прости, Чарльз!
– Возвращайся в лагерь. Никто не спорит, что Дик – прекрасный человек. Именно поэтому он нам и нужен. И ты нам тоже нужен, так что заткнись наконец и следи за окружающим. Будь осторожнее! Спокойнее. Спокойнее. Спокойнее. Что это за зверюга там слева? Прибавь шаг, Нед. Но сохраняй спокойствие. Да, именно так, сынок! Сохраняй спокойствие.
Глава восьмая
Когда они снова встретились на следующее утро, оба чувствовали себя свободнее. Раулинс, выспавшийся и отдохнувший после ночи в лагере с металлической сеточкой генератора сна на голове, отправился в сердце лабиринта и нашел Мюллера у высокого пилона на краю обширной центральной площади.
– Как ты думаешь, что это? – начал разговор Мюллер, едва заметив его появление. – Такой стоит здесь на каждом из восьми углов площади. Я уже много лет слежу за ними. Они поворачиваются. Вот, посмотри. – Он указал на один из боков пилона. Раулинс подошел ближе и с расстояния метров десять начал ощущать воздействие Мюллера. Однако он пересилил себя и подошел поближе. Вчера он держался от него дальше, за исключением того леденящего душу момента, когда Мюллер схватил его и притянул к себе. – Видишь это? – спросил Мюллер, постукивая по пилону.
– Какой-то знак.
– У меня ушло чуть ли не шесть месяцев на то, чтобы нацарапать его. Я использовал кристаллический обломок вон от той стены. Скреб каждый день час или два, пока не получилась заметная отметина. Я наблюдаю за ней. За местный год пилон совершает один полный оборот. То есть они вращаются. Это невозможно увидеть, но вращаются. Это что-то вроде календаря.
– А они… а ты можешь… а ты когда-нибудь…
– В твоих словах нет смысла, парень.
– Простите. – Раулинс отступил на пару шагов, стараясь не показывать, что близость Миллера плохо влияет на него. Он был ошеломлен, растерян. В пяти метрах ему стало несколько легче, но все равно приходилось прилагать усилия, убеждая себя, что скоро привыкнет.
– О чем ты спрашивал?
– Вы наблюдаете только за этим пилоном?
– Я сделал знаки еще на паре. Не сомневаюсь, что они все вращаются. Однако механизм для этого я не обнаружил. Под этим городом скрывается какой-то фантастический мозг. Ему миллионы лет, но он все еще работает. Возможно, какой-то жидкий металл, в котором плавают элементы примитивного сознания. Он поворачивает эти пилоны, следит за водопроводом, очищает улицы.
– И управляет ловушками.
– И управляет ловушками, – согласился Мюллер. – Но мне не удалось найти никаких его признаков. Я пытался вести тут раскопки, но везде находил только почву. Может быть, вы, сукины дети, археологи, сможете найти мозг этого города? А? Есть какие-нибудь наметки?
– Вроде бы никаких, – сказал Раулинс.
– Ты говоришь без особой уверенности.
– Потому что не знаю. Я не принимал участия в работах на территории лабиринта. – Раулинс застенчиво улыбнулся. И тут же услышал упрек со стороны Бордмана, заметившего по их каналу связи, что Мюллер скоро поймет: застенчивая улыбка, как правило, предвещает грядущую ложь. – Я работал в основном снаружи, – объяснил он Мюллеру, – координировал проникновение в лабиринт. А потом, когда вошел, то направился прямо сюда. Так что я не знаю, что наоткрывали тут другие. Если вообще что-то открыли.
– Они собираются вести раскопки на улицах? – спросил Мюллер.
– Не думаю. Мы на самом деле редко копаем. У нас есть специальные сканеры, сенсорные устройства и зондирующие лучи. – Вдохновившись этой импровизацией, он понесся сломя голову дальше: – Разумеется, когда-то археология несла разрушения. Чтобы узнать, что под пирамидой, приходилось пирамиду разбирать. Но сейчас многое можно сделать автоматами. Это, по сути, совсем новый подход – заглядывать под землю без ведения раскопок, сохраняя тем самым памятники прошлого…
– На одной из планет эпсилон Индейца, – сказал Мюллер, – каких-то пятнадцать лет назад группа археологов полностью разобрала древний погребальный павильон неизвестного происхождения, а затем обнаружила, что не может восстановить это сооружение, поскольку никто не понимает структурную композицию этого здания. Они попытались сложить его заново, он развалился и оказался полностью потерян для нас. Спустя несколько месяцев мне довелось увидеть эти руины. Разумеется, тебе этот случай известен.
Раулинс истории этой не знал. Покраснев, он сказал:
– Ну… в любой области всегда бывают неудачники…
– Надеюсь, здесь их нет. Не хочу, чтобы лабиринт повредили. Впрочем, возможностей для этого будет немного. Лабиринт превосходно защищает себя. – Мюллер неторопливо отошел от пилона. Раулинс почувствовал себя лучше, когда расстояние между ними увеличилось, но Бордман приказал ему пойти за Мюллером. Тактика преодоления недоверчивости Мюллера заключалась в долговременном пребывании в его эмоциональном поле. Не оглядываясь, Мюллер сказал словно бы самому себе:
– Клетки опять закрыты.
– Клетки?
– Посмотри вон туда… на ту улицу, что отходит от площади.
Раулинс увидел в стене здания нишу. Вдоль нее прямо из мостовой вырастали несколько десятков прутьев из белого металла, постепенно изгибающихся и упирающихся в стену на высоте примерно четырех метров, образуя нечто вроде клетки. Дальше по улице он приметил еще такую же клетку.
– Всего их двадцать, – сказал Мюллер, – расположены симметрично на улицах, отходящих от площади. Трижды за то время, пока я здесь, клетки открывались. Прутья как-то уходят в тротуар и исчезают. Третий раз случился позапрошлой ночью. Я никогда не видел самого процесса открытия или закрытия и на этот раз тоже проворонил.
– Для чего, как вы думаете, нужны эти клетки? – поинтересовался Раулинс.
– Чтобы держать в них опасных зверей. Или же плененных врагов. Для чего же еще могут быть нужны клетки?
– И если они открывались сейчас…
– Город все еще пытается заботиться о своих жителях. В наружные зоны проникли враги. Вот клетки и наготове на тот случай, если кто-то из врагов будет пойман.
– Имеете в виду нас?
– Да. Врагов, – в глазах Мюллера неожиданно блеснула параноидальная ярость; вызывало тревогу то, как легко он перешел от логических рассуждений к этому холодному пламени. – Хомо сапиенс! Самый опасный, самый безжалостный и самый презренный зверь во Вселенной!
– Вы говорите так, будто сами в это верите.
– Верю.
– Да ну ладно, – сказал Раулинс. – Вы же всю свою жизнь посвятили служению человечеству. Не может быть, чтобы вы верили в такое…
– Всю свою жизнь, – медленно произнес Мюллер, – я посвятил служению на благо Ричарда Мюллера. – Он повернулся к Раулинсу. Их разделяло метров шесть-семь. Его воздействие казалось почти таким же сильным, как если бы они стояли лицом к лицу. – О человечестве я заботился гораздо меньше, чем ты думаешь, парень, – продолжил он. – Я видел звезды и хотел владеть ими. Я стремился достичь состояния божества. Одного мира мне казалось мало. Я жаждал обладать всеми мирами. Поэтому я выбрал себе карьеру, сделавшую звезды доступными для меня. Я тысячу раз был перед лицом смерти. Я оказывался в фантастических перепадах температуры. Я потерял легкие от дыхания экзотическими газами, так что пришлось отрастить их заново. Я ел мерзости, один рассказ о которых вызывает тошноту. А детишки, такие, как ты, обожали меня и писали рефераты о моей самоотверженности в труде на благо человечества, о моих неустанных поисках знаний. Позволь же сказать об этом прямо. Во мне не больше самоотверженности, чем в Колумбе, Магеллане или Марко Поло. Они были великими путешественниками, конечно же, но искали они при этом жирную прибыль. Прибыль же, которой добивался я, – все вокруг. Я хотел сделаться стокилометрового роста. Хотел, чтобы памятники мне из золота были установлены на тысячах планет. Знаешь, как в стихах: «Слава – вот наши шпоры… последняя слабость утонченного ума». Мильтон. Ты знаешь о древних греках? Когда человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз. Это называется