Ночные крылья. Человек в лабиринте — страница 3 из 40

Путь в Джорслем

1

Наш мир теперь полностью принадлежал им. Пока мы шли через Эйроп, я видел, что захватчики захапали себе все. Мы принадлежали им, как животные на скотном дворе принадлежат фермеру.

Они были повсюду, как те мясистые сорняки, пускающие корни после странной грозы. Они расхаживали с видом хозяев, уже самой уверенностью своих движений давая нам понять, что Воля отвернулась от нас, но одарила своей милостью их. Они не были жестоки к нам, и все же одним своим присутствием среди нас они истощали нас, отнимая наши жизненные силы. Наше солнце, наши луны, наши музеи древностей, наши руины прежних циклов, наши города, наши дворцы, наше будущее, наше настоящее и наше прошлое – все теперь принадлежало им. Наши жизни лишились смысла.

Ночью свет звезд издевался над нами. Вся вселенная свысока взирала на наш позор. Холодный ветер зимы говорил нам, что наша свобода потеряна за наши грехи. Летний зной говорил нам, что мы унижены из-за нашей гордыни.

Мы брели через этот изменившийся мир и сами были совсем другими. Я, который когда-то каждый день блуждал среди звезд, теперь стал к ним равнодушен. Теперь, шагая в Джорслем, я тешил себя надеждой, что, будучи Пилигримом, я смогу получить в этом священном городе искупление и начать жизнь сначала.

С этой целью мы с Олмейн каждый вечер исполняли ритуалы нашего паломничества:

– Мы покоряемся Воле.

– Мы покоряемся Воле.

– Во всем великом и малом.

– Во всем великом и малом.

– И попросим прощения.

– И попросим прощения.

– За грехи совершенные и будущие.

– За грехи совершенные и будущие.

– И молим о снисхождении и покое.

– И молим о снисхождении и покое.

– В течение всех наших дней, пока не наступит искупление.

– В течение всех наших дней, пока не наступит искупление.

Таковы были слова нашей молитвы. Произнося их, мы сжимали полированные сферы звездного камня, холодные, как ледяные цветы, и вступали в общение с Волей. И так мы шли в Джорслем, пересекая мир, который больше не принадлежал нам, людям.

2

Случилось так, что на подходе к Сухопутному мосту со стороны Тальи Олмейн впервые проявила ко мне жестокость.

Олмейн вообще была жестока по своей натуре. Я имел возможность убедиться в этом еще в Перрисе. И все же мы в течение многих месяцев странствовали вместе, держа путь из Перриса на восток, затем через горы и вдоль Тальи к мосту, и все это время она не показывала своих коготков. До этого места.

Поводом послужило то, что нас остановила группа захватчиков, ехавшая на север из Африка.

Их было около двух десятков, высоких и суровых, гордых тем, что они теперь хозяева покоренной Земли. Они ехали в сверкающей крытой колеснице собственного производства, длинной и узкой, с толстыми песочного цвета гусеницами и небольшими окнами. Мы увидели их машину издалека: поднимая облако пыли, она двигалась нам навстречу.

Это было жаркое время года. Само небо было цвета песка и затянуто слоями теплового излучения – ужасными, светящимися потоками энергии бирюзового и золотистого оттенков.

Нас возле дороги стояло человек пятьдесят, за нашими спинами была Талья, перед нами – континент Африк. Мы были разношерстной толпой: некоторые Пилигримы, такие как Олмейн и я, шедшие в священный город Джорслем, но была также пестрая компания бездомных мужчин и женщин, которые за неимением других целей бродяжничали с континента на континент. Я насчитал среди них пять бывших Наблюдателей, а также несколько Индексаторов, Стража, пару Коммуникантов, Писца и даже нескольких Перерожденцев. Мы сбились в кучу, по умолчанию уступая дорогу захватчикам.

Сухопутный мост не широк, и в любое время его пропускная способность невелика, однако обычно движение шло по нему в обе стороны. Но сегодня, поскольку захватчики были близко, мы боялись идти вперед и, испуганно сбившись в кучки, наблюдали приближение наших завоевателей.

Один из Перерожденцев отделился от себе подобных и шагнул ко мне. Для своей породы он был небольшого роста, но широк в плечах. Его кожа казалась слишком тугой для его тела. Глаза были большие, с зеленым ободком. Волосы росли густыми, но редкими, похожими на кочки клоками, зато нос был едва различим, отчего казалось, будто ноздри вырастали прямо из верхней губы. Несмотря на это, его внешность была менее гротескной, чем у большинства Перерожденцев. Его лицо было серьезным, но за этой внешней серьезностью угадывался намек на странную игривость.

– Как вы думаете, Пилигримы, мы застрянем здесь надолго? – спросил он едва слышным шепотом.

В прежние времена никто не осмелился бы заговорить с Пилигримом первым, тем более Перерожденец. Подобные обычаи для меня ничего не значили, но Олмейн, что-то прошипев, с видимым отвращением отпрянула от него.

– Мы будем ждать здесь, пока наши повелители не позволят нам пройти, – ответил я. – Есть ли у нас выбор?

– Нет, друг, нет.

Услышав слово «друг», Олмейн снова зашипела и сердито посмотрела на невысокого Перерожденца. Он повернулся к ней, и его гнев проявился в том, что под глянцевой кожей щек внезапно ярко вспыхнули шесть параллельных полос алого пигмента. Тем не менее он отвесил ей учтивый поклон.

– Разрешите представиться, – сказал он. – Я Бернальт, естественно без гильдии, уроженец Найруба в Глубоком Африке. Я не спрашиваю ваших имен, Пилигримы. Вы направляетесь в Джорслем?

– Да, – ответил я, когда Олмейн повернулась к нему спиной. – А ты? Домой в Найруб после странствий?

– Нет, – сказал Бернальт. – Я тоже иду в Джорслем.

Я моментально ощутил холод и враждебность. Моей первоначальной приветливой реакции на учтивое обаяние Перерожденца как не бывало. У меня однажды уже был спутник-Перерожденец, пусть даже, как потом оказалось, ненастоящий. Он тоже был сама учтивость, но я больше не хотел иметь дела с такими, как он.

– Могу я спросить, какое дело может быть у Перерожденца в Джорслеме? – довольно холодно поинтересовался я.

Он уловил ледяные нотки в моем голосе, и в его огромных глазах промелькнула печаль.

– Напоминаю, что нам тоже разрешено посещать священный город. Даже нам. Или вы боитесь, что Перерожденцы вновь захватят алтарь обновления, как то случилось тысячу лет назад, до того, как нас вышвырнули из гильдии? – Он хрипло рассмеялся. – Я никому не угрожаю, Пилигрим. Да, я отвратителен внешне, но я не опасен. Пусть Воля дарует тебе то, что ты ищешь, Пилигрим. – Он сделал жест уважения и вернулся к своим собратьям.

Олмейн в ярости обернулась ко мне:

– Почему ты разговариваешь с этими мерзкими существами?

– Этот человек подошел ко мне. Он просто был приветливым. Мы здесь все заодно, Олмейн, и…

– Человек. Человек! Ты называешь Перерожденца человеком?

– Они люди, Олмейн.

– Едва ли. Томис, я ненавижу этих монстров. У меня мурашки бегают по коже, когда я вижу их рядом. Будь на то моя воля, я бы изгнала их из нашего мира!

– Где же та безмятежная терпимость, которую должен развивать в себе Летописец?

Услышав в моем голосе насмешку, она вспыхнула еще большим гневом:

– Мы не обязаны любить Перерожденцев, Томис. Они одно из проклятий, наложенных на нашу планету: пародия на людей, враги истины и красоты. Я их презираю!

Она была не одинока в своей ненависти. Но у меня не было времени упрекать Олмейн за ее нетерпимость. Между тем машина захватчиков приближалась. Я надеялся, что, как только она проедет мимо, мы сможем возобновить наше путешествие. Однако машина захватчиков замедлила ход и остановилась, и несколько ее пассажиров вышли наружу. Они не спеша направились к нам, и их длинные руки болтались, как плети.

– Кто здесь старший? – спросил один из них. Никто не ответил, потому что мы все были независимы друг от друга.

Спустя мгновение захватчик нетерпеливо повторил:

– Нет старшего? Неужели нет старшего? Очень хорошо, тогда вы все, слушайте. Освободите дорогу. Идет большой конвой. Возвращайтесь в Палерм и подождите до завтра.

– Но мне нужно в Агюпт… – начал было Писец.

– Сухопутный мост сегодня закрыт, – сказал оккупант. – Возвращайтесь в Палерм.

Его голос был спокоен. Захватчики никогда не командуют, никогда не подчеркивают свою власть. Есть в них невозмутимость и уверенность тех, кому нет причин в них сомневаться.

Писец вздрогнул, его брыли качнулись, и он больше ничего не сказал.

Несколько других странников на обочине дороги, похоже, собрались выразить протест. Страж отвернулся и плюнул. Человек, который храбро носил на щеке знак разгромленной гильдии Защитников, сжал кулаки и буквально задыхался от ярости. Перерожденцы перешептывались друг с другом. Бернальт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Вернуться в Палерм? Потратить целый день на этой жаре? Ради чего? Ради чего?

Захватчик небрежным жестом велел нам разойтись.

И вот тогда Олмейн проявила всю свою жестокость ко мне.

– Объясни им, Томис, – процедила она сквозь зубы, – что ты состоишь на службе у прокуратора Перриса, и они позволят нам двоим пройти.

В ее темных глазах блеснули насмешка и презрение.

Мои плечи поникли, как будто она навалила на меня груз целого десятка лет.

– Почему ты говоришь такое? – спросил я.

– Жарко. Я устала. С их стороны верх идиотизма отправлять нас обратно в Палерм.

– Согласен. Но я ничего не могу поделать. Зачем ты пытаешься сделать мне больно?

– То есть правда причиняет тебе боль?

– Я не коллаборационист, Олмейн.

Она рассмеялась:

– Ты так хорошо говоришь! Но ведь, Томис, ты он и есть! Ты продал им документы.

– Чтобы спасти Принца, твоего любовника, – напомнил я ей.

– Тем не менее ты вступил в сделку с захватчиками. Независимо от твоих мотивов этот факт остается фактом.

– Прекрати, Олмейн.

– А теперь ты мне приказываешь?

– Олмейн…

– Подойди к ним, Томис. Скажи им, кто ты такой, пусть они пропустят нас.

– Конвой раздавит нас по дороге. В любом случае я не имею никакого влияния на захватчиков. Я не человек прокуратора.

– Я скорее умру, чем вернусь в Палерм!

– Тогда умри, – устало сказал я и отвернулся от нее.

– Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я сделал вид, что не обращаю на нее внимания, хотя ее слова прожгли меня насквозь. В них не было фальши, одна лишь злоба. Да, я заключил сделку с завоевателями, я предал гильдию, которая приютила меня, я нарушил кодекс, который призывает к угрюмой пассивности как единственному способу протеста за поражение Земли. Все верно. И все же с ее стороны было несправедливо упрекать меня в этом. Когда я совершил вероломный поступок, я не думал о высших вопросах патриотизма. Я лишь пытался спасти человека, с которым ощущал себя связанным общим прошлым опытом, более того, человека, в которого она была влюблена. Со стороны Олмейн было некрасиво обвинять меня в измене, терзать мою совесть лишь затем, чтобы выместить на мне свою злость по поводу жары и дорожной пыли.

Но ведь эта женщина хладнокровно убила своего мужа. Почему бы ей не быть злобной даже в мелочах?

Приказ захватчиков был исполнен. Мы освободили дорогу и устало вернулись в Палерм, неприветливый, знойный, сонный город. В тот вечер в небесах я заметил пятерых Воздухоплавателей. Не знаю, чем приглянулся им город, но в эту безлунную ночь они, как будто желая утешить нас, снова и снова кружились над ним, трое мужчин и две женщины, призрачные, стройные и красивые.

Я стоял, наблюдая за ними, больше часа, пока моя душа, казалось, не оставила меня и не взмыла ввысь, чтобы присоединиться к ним. Их огромные мерцающие крылья пропускали сквозь себя звездный свет. Их бледные, худые тела напоминали изящные дуги – руки прижаты к бокам, ноги вместе, спины плавно изогнуты. Вид этих пятерых пробудил во мне воспоминания об Авлуэле и не приличествующие мне чувства.

Описав последний круг, Воздухоплаватели улетели. Вскоре после этого взошли ложные луны. Я вернулся в наше общежитие, и вскоре Олмейн попросила впустить ее в мою комнату. Она выглядела несчастной. В руках у нее была восьмиугольная колба с зеленым вином, не Тальянским, а каким-то инопланетным и, без сомнения, купленным по большой цене.

– Ты простишь меня, Томис? – спросила она. – Вот. Держи. Я знаю, ты любишь вино.

– Я бы вместо вина сейчас предпочел не слышать тех слов, – сказал я ей.

– От зноя у меня портится характер. Прости меня, Томис. Я сказала глупость и бестактность.

Я простил ее в надежде на более спокойное путешествие. Мы выпили большую часть вина, после чего она ушла спать в соседнюю комнату. Пилигримы должны вести целомудренную жизнь. Вряд ли Олмейн легла бы в постель с такой иссохшей древней окаменелостью, как я, но заповеди нашей приемной гильдии сняли сам вопрос.

Долгое время я лежал без сна, стегая себя плетью вины. В своем нетерпении и гневе Олмейн ужалила меня в мое самое уязвимое место: я был предателем человечества. Я терзался до самого рассвета:

– Что я наделал?

Я открыл нашим завоевателям нужный им документ.

– Разве у оккупантов было моральное право на документ?

В нем говорилось об унижениях, которые они терпели от рук наших предков.

– Что же тогда не так в том, что ты передал его им?

Победителям не принято помогать, даже если они морально превосходят вас.

– Небольшая измена – это серьезная вещь?

Маленьких измен не существует.

– Возможно, нужно исследовать сложность вопроса. Я действовал не из любви к врагу, но чтобы помочь другу.

Тем не менее я сотрудничал с нашими врагами.

– Это упрямое самоистязание попахивает грехом гордыни.

Но я чувствую свою вину. Я сгораю со стыда.

Таким бесполезным образом я провел всю ночь. Когда забрезжил рассвет, я встал и, посмотрев в небо, попросил Волю помочь мне найти искупление в водах дома обновления в Джорслеме, в конце моего Паломничества. После чего пошел будить Олмейн.

3

В этот день Сухопутный мост был открыт, и мы присоединились к толпе, которая переходила из Тальи в Африк. Я переходил мост во второй раз. Годом ранее – а кажется, будто уже давным-давно – я шел противоположным путем, из Агюпта в Роум.

Для паломников из Эйропа в Джорслем есть два основных маршрута. Северный предполагает путь через Темные Земли к востоку от Тальи, паромную переправу в Станбуле и далее в обход западного побережья Асьи до Джорслема. Лично я предпочел бы этот маршрут, поскольку из всех великих городов мира я ни разу не был в старом Станбуле. Но Олмейн была там, когда проводила исследования в свою бытность Летописцем, и город ей не нравился. Поэтому мы двинулись южным маршрутом – через Сухопутный мост в Африк и вдоль берега великого озера Средизем, через Агюпт и окраины пустыни Арбы и далее к Джорслему.

Настоящий Пилигрим идет только пешком. Олмейн была от этого не в восторге, и, хотя обычно мы шли своими ногами, мы при первой же возможности пользовались колесным транспортом. Олмейн останавливала колесницы самым бесстыдным образом. Уже на второй день нашего путешествия она усадила нас на колесницу богатого купца, державшего путь к побережью. Он не собирался делиться своим роскошным средством передвижения с кем-либо, однако не смог устоять перед чувственным, глубоким, музыкальным голосом Олмейн, хотя тот исходил из-под бесполой решетки маски Пилигрима.

Купец путешествовал с шиком. Для него никакого завоевания Земли как будто не существовало, равно как и долгих столетий упадка Третьего Цикла. Его самоходная колесница была длиной в четыре человеческих роста и довольна широка: в ней могли с комфортом разместиться пять человек. Она защищала своих пассажиров от воздействий внешнего мира столь же надежно, как материнская утроба. Непосредственного обзора не было, только серия экранов, по команде показывающих картины того, что было снаружи. Температура никогда не отличалась от заданной нормы. Краны поставляли ликеры и более крепкие напитки. Имелся запас пищевых таблеток. Надувные диваны предохраняли путешественников от тряской дороги. Для освещения имелся рабосвет, подчинявшийся прихотям пассажиров. Рядом с главным диваном стоял нейрошлем, но я так и не узнал, возил ли Купец для личного пользования в глубинах машины заспиртованный мозг или же имел удаленный доступ к контактам резервуаров памяти городов, через которые он проезжал.

Напыщенный и дородный, он явно холил и лелеял свою плоть. Смуглый, с густым коком прилизанных маслом черных волос и тяжелым, пристальным взглядом, он упивался своей солидностью и властью над изменчивым внешним миром. Как мы потом узнали, он торговал продуктами питания с других миров, обменивая наши убогие товары на деликатесы с далеких звезд. Теперь он направлялся в Марсей, чтобы осмотреть груз галлюциногенных насекомых, недавно доставленных с одной из планет созвездия Пояса.

– Как вам моя машина? – спросил он, заметив наше изумление. Олмейн, также большая любительница роскоши, жадно разглядывала плотную внутреннюю обивку алмазной парчи. – Она принадлежала графу Перриса, – продолжил Купец. – Да-да, я имею в виду самого графа. Теперь они превратили его дворец в музей.

– Я знаю, – тихо сказала Олмейн.

– Это была его колесница. Предполагалось, что она станет частью музея, но я выкупил ее у одного продажного захватчика. Вы не знали, что они тоже бывают продажными? – от мощного хохота Купца чувствительная обивка на стенах машины с презрением дернулась.

– Это был возлюбленный прокуратора. Да-да, такие тоже есть. Он искал какой-то причудливый корень, который растет на одной из планет созвездия Рыб, нечто такое, что могло бы придать ему мужественности, ну, вы знаете, о чем я. И он узнал, что все поставки целиком в моих руках, и в конечном итоге мы с ним поторговались и ударили по рукам. Разумеется, мне пришлось слегка приспособить машину под мои вкусы. Видите ли, граф держал впереди четырех Кастратов, и двигатель работал на продуктах их метаболизма, иначе говоря, на тепловых дифференциалах.

Что ж, наверное, это неплохой способ, если вы граф, но в течение года он требует большого расхода Кастратов, и я подумал, что если буду делать то же самое, то такие вещи мне просто не по статусу. Это также могло привести к неприятностям с захватчиками. Поэтому я снял двигатель и заменил его на стандартный, сверхмощный с роликовым приводом, – действительно, тонкая работа, – и вы видите результат. Вам крупно повезло прокатиться в моей колеснице. Это потому, что вы Пилигримы. Обычно я никого не пускаю внутрь. Людям свойственно чувство зависти, а завистники опасны для человека, который добился в своей жизни успеха. Но Воля привела вас двоих ко мне. Держите путь в Джорслем, а?

– Да, – ответила Олмейн.

– Я тоже, но пока нет! Еще нет, спасибо! – Он похлопал себя по пузу. – Я отправлюсь туда, не сомневайтесь, когда почувствую себя готовым к обновлению, но это, да видит Воля, будет еще не скоро! Вы двое давно в паломничестве?

– Нет, – ответила Олмейн.

– Сдается мне, после завоевания многие подались в Пилигримы. Ну, я их не виню. Каждый из нас по-своему приспосабливается к переменам. Скажите, у вас есть с собой эти маленькие камни, какие обычно носят Пилигримы?

– Да, – сказала Олмейн.

– Не против, если я взгляну? Меня всегда привлекали такие вещицы. Был один торговец с планеты Темной Звезды – крошечный тощий ублюдок с кожей, похожей на липкую смолу, – так он предлагал мне десять квинталов таких камней. Сказал, что они настоящие, дарят вам настоящее общение с Волей, как у Пилигримов. Я сказал ему нет, я не собирался играть в игры с Волей. Есть вещи, которые лучше не делать, даже ради выгоды. Но потом я пожалел, что не сохранил хотя бы один в качестве сувенира. Я даже не прикоснулся к ним пальцем. – Он протянул руку к Олмейн. – Можно взглянуть?

– Нам нельзя давать звездный камень другим людям, – сказал я.

– Я никому не скажу, что ты мне позволишь!

– Это запрещено.

– Посмотри, здесь мы одни, это самое уединенное место на Земле, и…

– Пожалуйста. Ты просишь невозможное.

Его лицо потемнело, и я на миг подумал, что он остановит машину и прикажет нам выметаться, что не слишком расстроило бы меня. Я сунул руку в сумку и дотронулся до холодного шара, который мне вручили в начале моего паломничества. Прикосновение пальцев вызвало у меня слабые резонансы транса-соприкосновения с Волей, и я вздрогнул от удовольствия. Нет, ему ни в коем случае нельзя давать камень в руки. Впрочем, спор разрешился без происшествий. Купец, проверив нашу стойкость и получив твердый отказ, решил больше не настаивать.

Мы на всей скорости покатили к Марсею.

Купец был малоприятный человек, но даже ему было свойственно своеобразное грубое обаяние, и мы редко обижались на его слова. Будучи женщиной привередливой, прожившей большую часть своих лет в глянцевом уединении Зала Летописцев, Олмейн терпела его с большим трудом, нежели я, моя нетерпимость была притуплена целой жизнью странствий. Но даже она находила забавным, когда он хвастался своим богатством и влиянием, когда рассказывал о женщинах, которые ждали его на многих планетах, когда перечислял свои дома, и трофеи, и старшин гильдий, которые искали его совета, когда он бахвалился дружбой с бывшими Мастерами и Доминаторами. Он почти всегда говорил о себе и редко о нас, за что мы были благодарны. Однажды он спросил, как получилось, что два Пилигрима, он и она, странствовали вместе, подразумевая, что мы, должно быть, любовники. Мы согласились, что такое и вправду вещь редкая, и перешли к другой теме, но, как мне кажется, он по-прежнему был убежден в нашем нецеломудрии. Его сальные догадки ничего не значили ни для меня, ни, я полагаю, для Олмейн. Нас обоих обременяли куда более серьезные грехи.

Казалось, в отличие от нас жизнь нашего Купца не пострадала от захвата нашей планеты: он был так же богат, окружен комфортом и роскошью и был свободен в своих передвижениях. Но даже его присутствие захватчиков порой раздражало, чему мы стали свидетелями ночью недалеко от Марсея, когда нас остановили на заставе.

Уловив наше приближение, сканеры-шпионы подали сигнал прядильным машинам, и поперек дороги возникла золотая паутина. Датчики нашей колесницы тотчас обнаружили ее и немедленно просигнализировали нам о препятствии. На экранах появился десяток бледных человеческих фигур, столпившихся снаружи.

– Бандиты? – спросила Олмейн.

– Хуже, – ответил Купец. – Предатели. – Он нахмурился и повернулся к коммуникатору. – В чем дело? – требовательно спросил он.

– Выходите для досмотра.

– По чьему приказу?

– Прокуратора Марсея, – последовал ответ.

Это было неприятное зрелище: люди, выступавшие в роли дорожной полиции наших захватчиков. Но было неизбежно, что мы постепенно начали поступать к ним на службу, поскольку работы не было, особенно для тех, кто ранее состоял в оборонительных гильдиях. Купец начал сложный процесс распечатывания машины. Его лицо побагровело от ярости, но он был загнан в тупик, так как без досмотра нельзя было проехать сквозь сеть заставы.

– Я вооружен, – прошептал он нам. – Ждите внутри и ничего не бойтесь.

Он вышел наружу и вступил с охранниками дороги в длительные переговоры, из которых мы ничего не расслышали. Не иначе как переговоры эти зашли в тупик, и потребовалось вмешательство высшей власти. Внезапно появились три захватчика и, отогнав в сторону наемных часовых, окружили Купца. Его поведение тотчас изменилось: лицо сделалось подобострастным и хитрым, руки быстро задвигались в выразительных жестах, глаза заблестели. Он подвел троих захватчиков к машине, открыл ее и показал им обоих своих пассажиров. Захватчики явно не ожидали увидеть среди такой роскоши пару Пилигримов, но не стали требовать, чтобы мы вышли. После коротких дополнительных переговоров Купец присоединился к нам и вновь запечатал машину. Сеть была распущена, и мы покатили к Марсею.

Пока мы набирали скорость, он сыпал проклятиями.

– Знаете, как я бы разделался с этими длиннорукими тварями? – сказал он. – Все, что нам нужно, – это согласованный план. Ночь ножей: каждые десять землян берут на себя уничтожение одного захватчика. Мы бы прикончили их всех разом.

– Почему никто не организовал такое движение? – спросил я.

– Это работа Защитников, но одна их половина мертва, а вторая подалась к ним на службу. Организовывать сопротивление не моя работа. Но без него никак. Действовать надо партизанскими методами: подкрался к врагу и всадил в него нож. Вжик, и готово. Старые добрые методы первого цикла. Они никогда не теряли своей ценности.

– Но на их место прилетят новые захватчики, – хмуро заметила Олмейн.

– Поступить с ними точно так же!

– Они ответят нам огнем. Они уничтожат наш мир, – сказала она.

– Эти захватчики притворяются цивилизованными, мол, они гуманнее нас, – ответил Купец. – Такое варварство вмиг создало бы им дурную репутацию в миллионах миров. Нет, они не придут с огнем. Они просто устанут от необходимости вновь и вновь покорять, теряя столько своих людей. И они уйдут, и мы снова будем свободны.

– Так и не искупив наши древние грехи? – уточнил я.

– Ты о чем, старик? Ты о чем?

– Ни о чем.

– Вряд ли вы двое присоединитесь к нам, если мы нанесем им ответный удар, а?

– В прошлой жизни, – сказал я, – я был Наблюдателем, и я посвятил всего себя защите этой планеты от их вторжения. Я люблю наших новых хозяев ничуть не больше тебя, и хотел бы, чтобы они убрались отсюда. Но твой план не только не осуществим: он морально ущербен. Простое кровавое сопротивление разрушило бы план Воли, уготованный нам. Мы должны заслужить нашу свободу более благородным способом. Эти испытания ниспосланы нам не для того, чтобы мы могли набить руку в перерезании глоток врагов.

Купец с презрением посмотрел на меня и фыркнул:

– Как же я забыл! Ведь я разговариваю с Пилигримами. Ладно. Забудем. В любом случае я пошутил. Вдруг мир нравится тебе таким, какой он есть, откуда мне это знать.

– Нет, не нравится, – сказал я.

Он посмотрел на Олмейн. Я тоже, ожидая, что она скажет Купцу, что я уже сотрудничал с завоевателями. Но Олмейн, к счастью, промолчала, как будет молчать еще несколько месяцев до того проклятого дня на подходе к Сухопутному мосту, когда, злая на весь мир, она бросит мне в лицо упрек в моем единственном акте малодушия и вероломства.

Расставшись с нашим благодетелем в Марсее, мы переночевали в общежитии Пилигримов и на следующее утро отправились пешком вдоль побережья. И так мы шли, Олмейн и я, по приятным землям, кишащим захватчиками. Мы то брели пешком, то ехали в крестьянской роликовой повозке, иногда даже нас подвозили завоеватели. Войдя в Талью, мы обошли Роум стороной и повернули на юг. И, наконец, подошли к Сухопутному мосту, где нас ждала задержка и между нами вспыхнула ссора, после чего нам разрешили пройти по узкому песчаному языку, который соединяет разделенные озером континенты.

И, наконец, мы добрались до Африка.

4

В наш первый вечер на другой стороне, после длинного и пыльного перехода, мы забрели в грязноватую гостиницу, стоящую на берегу озера. Это была квадратная, практически без окон, побеленная каменная постройка с прохладным внутренним двориком. Большинство постояльцев, как и мы, похоже, были паломниками, но были здесь и представители других гильдий, главным образом Торговцы и Транспортеры. В угловой комнате проживал Летописец, которого Олмейн всячески избегала, хотя и не знала его лично. Просто ей не хотелось вспоминать о своей бывшей гильдии.

Среди тех, кто снимал здесь комнату, был и Перерожденец Бернальт. Согласно новым законам захватчиков Перерожденцы могли останавливаться в любой общественной гостинице, а не только в тех, которые были отведены специально для них. И все же было немного странно видеть его здесь. Мы прошли по коридору. Бернальт робко улыбнулся мне, как будто собрался заговорить снова, но улыбка тотчас погасла, как и свет в его глазах. Казалось, он понял, что я не готов принять его дружбу. Или же просто вспомнил, что законы их гильдии запрещают Пилигримам любое общение с такими, как он. Это требование никто не отменял.

Мы с Олмейн поужинали наваристым супом и рагу. Потом я проводил ее до ее комнаты и уже собрался пожелать ей спокойной ночи, как вдруг она сказала:

– Погоди. Давай проведем наш вечерний ритуал вместе.

– Люди видели, как я вошел в твою комнату, – сказал я. – Если я задержусь в ней, они будут шептаться.

– Тогда мы пойдем к тебе!

Она выглянула в коридор. Ни души: она схватила меня за руку, и мы поспешили в мою комнату.

– Твой звездный камень, вынимай его! – сказала она, закрыв и запечатав за нами кособокую дверь.

Я извлек камень из складок моих одежд. Она достала свой, и наши пальцы сомкнулись вокруг них.

На протяжении всего паломничества этот камень дарил мне утешение. С тех пор, как я в последний раз вошел в транс Наблюдателя, утекло немало времени, но я так и не смирился с утратой этой своей старой привычки. Звездный камень предлагал замену тому экстазу, который охватывал меня в моменты Бдения.

Звездные камни происходят с одной из далеких планет – затрудняюсь сказать, с какой именно – и могут быть получены только путем обращения в гильдию. Камень сам определяет, можете ли вы быть Пилигримом. Ибо он испепелит руку того, кого посчитает недостойным облачиться в одежды пилигрима.

Говорят, что все без исключения вступающие в гильдию Пилигримов с опаской впервые берут в руки камень.

– Когда тебе дали твой, – спросила Олмейн, – ты волновался?

– Еще как.

– Я тоже.

Мы ждали, когда камни подействуют на нас. Я крепко сжимал свой. Темный, сияющий, более гладкий, чем стекло, он светился в моих руках, словно гранула льда, и я чувствовал, как настраиваюсь на воздействие Воли.

Сначала обострилось восприятие всего, что меня окружало. Каждая трещина в стенах древней гостиницы теперь казалась горной расщелиной. Тихое стенание ветра снаружи переросло в резкий вой. В тусклом свете лампы я различал цвета за пределами спектра.

Качество транса от звездного камня в целом мало отличалось от того, в какой некогда вводили меня мои инструменты. Тогда я тоже покидал свое тело. Пребывая в состоянии Бдения, я оставлял свою земную личность, чтобы устремиться на невероятной скорости в невероятные глубины пространства, четко воспринимая все мироздание, и это было максимальное приближение к божественности, какое только дано человеку. Звездный камень не открывал мне тех конкретных данных, какие дарил мне транс Наблюдателя.

Находясь под его воздействием, я ничего не видел и не мог определить, где я нахожусь. Я знал только, что, когда я поддавался его воздействию, меня поглощало нечто большее, нежели я сам, и что я был в прямом контакте с матрицей вселенной. Можете назвать это общением с Волей.

Как будто издалека, я услышал, как Олмейн сказала:

– Ты веришь тому, что некоторые люди говорят об этих камнях? Что нет никакого слияния, что это электрический обман?

– У меня нет теории на этот счет, – ответил я. – Причины интересуют меня в меньшей степени, чем следствия.

Скептики говорят, что звездные камни – это не что иное, как петли, которые, многократно усилив, возвращают излучения человеческого мозга обратно в него же. Эти насмешники считают, что удивительная бесконечная сущность, с которой человек вступает в контакт, – это просто громоподобные повторения одиночного электрического импульса под сводом собственного черепа Пилигрима. Может быть. Может быть.

Олмейн протянула руку с зажатым в ней камнем.

– Когда ты был среди Летописцев, Томис, – сказала она, – ты изучал историю ранней религии? Человек всегда искал единения с бесконечным. Многие религии – не все – вселяли надежду на такое божественное слияние.

– Этой цели также служили наркотики, – пробормотал я.

– Некоторые наркотики, да, особо ценимые за их способность мгновенно дарить человеку ощущение единства со Вселенной. Эти звездные камни, Томис, всего лишь последние в длинной цепочке устройств для преодоления величайшего из проклятий человека, а именно заключения каждой отдельной души в одном-единственном теле. Наша ужасная изоляция друг от друга и от самой Воли – такого не пережили бы большинство рас Вселенной. Похоже, это уникальное качество нас, людей.

Ее голос сделался приглушенным, неясным. Она говорила дальше, делясь со мной мудростью, которую обрела у Летописцев, но смысл ее слов ускользал от меня. Я всегда быстрее, чем она, входил в транс благодаря моим навыкам Наблюдателя, и часто ее последние слова не откладывались в моей памяти.

Той ночью, как и в другие, я взял свой камень и, ощутив его холод, закрыл глаза. Я тотчас услышал отдаленный звон могучего гонга, плеск волн на неведомом берегу, шепот ветра в чужом, далеком лесу. И ощутил призыв. И покорился. И вошел в транс. И отдал себя Воле.

И проскользнул сквозь слои моей жизни, сквозь мои юные и средние годы, мои странствия, мои старые любови, мои мучения, мои радости, мои нелегкие последующие годы, мои измены, мои недостатки, мои печали, мои несовершенства. И освободился от самого себя. Избавиться от своего «я». И слился с миром, став одним из тысяч Пилигримов, а не только Олмейн рядом со мной, но многих других странствующих по горам Хинда и пескам Арбы Пилигримов, возносящих молитвы в Асье, Палаше и Стралье, Пилигримов, бредущих в Джорслем в паломничестве, которое для некоторых длится месяцы, для некоторых – годы, а для некоторых не завершается никогда. И разделил со всеми ними момент погружения в Волю. И увидел во тьме на горизонте пурпурный свет. Он с каждым мигом усиливался, пока не стал всеобъемлющим алым сиянием. И я вошел в него, недостойный, нечистый, в ловушке плоти, целиком и полностью отдаваясь в его объятия и не желая ничего другого, кроме этого избавления от самого себя. И был очищен. И очнулся в одиночестве.

5

Я хорошо знал Африк. В годы молодости я много лет прожил в темном сердце континента. Но затем мною овладела охота к перемене мест, и я в конце концов покинул те края и отправился на север, в Агюпт, где древние реликвии Первого Цикла сохранились лучше, чем где-либо еще. Впрочем, в те времена древность меня не интересовала. Я вел свои наблюдения и бродил с места на место, поскольку Наблюдателю не нужно сидеть на одном месте. Я уже вновь собрался отправиться в странствия, когда случай свел меня с Авлуэлой, и я ушел из Агюпта в Роум, а затем в Перрис.

Теперь я вернулся сюда с Олмейн. Мы держались близко к побережью и избегали песчаных пустошей. Будучи Пилигримами, мы могли не опасаться большинства превратностей путешествия: мы никогда не остались бы голодными или без крова даже там, где не было странноприимного дома нашей гильдии, и все относились к нам с уважением. Великолепная красота Олмейн, возможно, таила в себе опасность, ибо она путешествовала лишь в сопровождении сморщенного старика, но за маской и в одеждах Пилигрима она была в безопасности. Мы снимаем маску крайне редко и никогда там, где нас могут увидеть.

Я не питал иллюзий относительно моей важности для Олмейн. Для нее я был просто частью дорожного снаряжения – кем-то, кто помогал ей в ритуалах, находил для нее жилье и всячески облегчал и скрашивал ей утомительный путь. Эта роль меня устраивала. Я знал, что она опасная женщина, подверженная странным прихотям и непредсказуемым фантазиям. Тесные отношения с ней были мне ни к чему.

Ей не хватало чистоты Пилигрима. Хотя она и прошла испытание звездным камнем, она не одержала победы – как то положено Пилигриму – над своей плотью. Иногда она на полночи или даже дольше тайком исчезала куда-то, и я представлял себе, как она лежит, без маски, в каком-нибудь переулке, задыхаясь в потных объятьях какого-нибудь Сервитора. Это было полностью ее личное дело. По возвращении я никогда не спрашивал ее об этих отлучках.

В наших комнатах она тоже не слишком заботилась о своей добродетели. Мы ни разу не делили с ней комнату – такие вещи строжайше запрещены в общежитиях Пилигримов, но обычно мы занимали соседние комнаты, и она вызывала меня к себе или сама приходила ко мне, когда ей это взбредало в голову. При этом она часто бывала раздета. Однажды ночью в Агюпте она достигла высот гротеска, когда я застал ее в одной только маске, и вся ее блестящая белая плоть опровергала назначение бронзовой решетки, скрывавшей ее лицо. Лишь однажды ей, похоже, подумалось, что когда-то я был достаточно молод, чтобы испытывать желание.

– Интересно, как ты будешь выглядеть после обновления в Джорслеме? – сказала она, окинув взглядом мое тощее, сморщенное тело. – Я пытаюсь представить тебя молодым, Томис. Ты доставишь мне удовольствие?

– Я доставлял удовольствие в свое время, – уклончиво сказал я.

Олмейн не любила зной и сухость Агюпта. Мы шли главным образом ночью, а дневную жару пережидали под крышей очередного странноприимного дома. Дороги были многолюдны в любое время суток. Поток Пилигримов в сторону Джорслема был особенно мощным. Мы с Олмейн размышляли о том, сколько времени нам придется ждать, прежде чем мы получим доступ к водам обновления.

– Ты когда-нибудь уже проходил обновление? – спросила она.

– Никогда.

– Я тоже. Говорят, там принимают не всех желающих.

– Обновление – это привилегия, а не право, – сказал я.

– Многим в нем отказывают.

– Насколько мне известно, – добавила Олмейн, – что не все, кто входит в священные воды, успешно обновляются.

– Я мало что знаю об этом.

– Некоторые, вместо того чтобы омолодиться, стареют. Некоторые слишком быстро молодеют и гибнут. Есть риски.

– Ты бы пошла на такой риск?

Она рассмеялась:

– Только дурак будет колебаться.

– Но ты пока не нуждаешься в обновлении, – заметил я.

– Насколько я помню, тебя отправили в Джорслем ради очищения твоей души, а не тела.

– В Джорслеме я позабочусь и о своей душе тоже.

– Но ты говоришь так, будто дом обновления – единственная святыня, которую ты намерена посетить.

– Она самая важная, – сказала Олмейн и, встав, сладострастно изогнула свое тело. – Да, я должна искупить мои грехи. Но неужели ты думаешь, что я иду в Джорслем только ради моего духа?

– Да, я так думал, – признался я.

– Ты! Ты стар и немощен! Вот кому нужно позаботиться о своем духе и плоти. Впрочем, я не против сбросить несколько лет. Совсем немного. Восемь, десять, всего лишь. Годы, которые я потратила на этого дурака Элегро. Мне не нужно полное обновление. Ты прав: я все еще в расцвете красоты. – Ее лицо омрачилось. – Но если город полон Пилигримов, возможно, меня вообще не впустят в дом обновления! Скажут, что я-де еще слишком молода – велят мне вернуться лет через сорок-пятьдесят. Скажи, Томис, они поступят так со мной?

– Трудно сказать.

Она задрожала.

– Тебя точно впустят. Ты уже ходячий труп – тебя наверняка обновят! Но я… Томис, я не позволю им выставить меня вон! Клянусь, я проникну внутрь, даже если ради этого мне придется не оставить от Джорслема камня на камне!

Я про себя задался вопросом, была ли ее душа в том состоянии, какое требуется от кандидата на обновление? Когда кто-то вступает в ряды Пилигримов, от него ждут смирения. Но у меня не было ни малейшего желания испытать на себе ярость Олмейн, и я промолчал. Возможно, несмотря на ее недостатки, ее все же допустят в дом обновления. У меня же имелись свои проблемы. Если Олмейн двигало исключительно тщеславие, то мои цели были иные. Я долго странствовал и совершил немало разных поступков, и не все они были образцами добродетели. Пожалуй, в священном городе мне в первую очередь требовалось очистить мою совесть, нежели сбросить с себя груз прожитых лет.

Или в этом мною тоже двигало тщеславие?

6

Через несколько дней к востоку от того места, когда мы с Олмейн шли по выжженной зноем местности, к нам бросились деревенские дети и в страхе и волнении затараторили, дергая нас за одежды.

– Пожалуйста, придите! – кричали. – Пилигримы, придите!

Олмейн посмотрела на них с недоуменным раздражением.

– Что они говорят, Томис? Я не могу понять их проклятый агюптский акцент!

– Они хотят, чтобы мы им помогли, – сказал я и выслушал их крики. – В их деревне, – продолжил я, – вспышка болезни кристаллизации. Они хотят, чтобы мы попросили Волю смилостивиться над страдальцами.

Олмейн отпрянула. Я представил брезгливую гримасу под ее маской. Она взмахнула руками, чтобы дети не прикасались к ней.

– Мы не можем пойти туда! – сказала она мне.

– Мы должны.

– Но мы спешим! Джорслем переполнен. Я не хочу терять время в какой-то захудалой деревне.

– Мы нужны им, Олмейн.

– Разве мы лекари?

– Мы Пилигримы, – тихо сказал я. – И наши привилегии вытекают из наших обязательств. Если мы имеем право рассчитывать на гостеприимство всех, кого мы встречаем на нашем пути, мы также должны отдать наши души в распоряжение страждущих. Идем.

– Я никуда не пойду!

– Как это прозвучит в Джорслеме, когда ты будешь рассказывать о себе, Олмейн?

– Это гадкая болезнь. Что, если мы ее подцепим?

– Это тебя беспокоит? Положись на Волю! Как ты можешь ожидать обновления, если твоей душе недостает благодати?

– Что б тебе сгнить, Томис, – сказала она убитым голосом. – И когда только ты сделался таким благочестивым? Ты делаешь это нарочно, из-за тех слов, что я наговорила тебе на Сухопутном мосту. В тот глупый момент я насмехалась над тобой, и теперь в отместку ты готов подвергнуть нас обоих ужасной опасности. Не делай этого, Томис!

Я пропустил ее обвинение мимо ушей.

– Дети напуганы, Олмейн. Подожди меня здесь или ступай в следующую деревню и жди меня в тамошнем общежитии.

– Не бросай меня одну посреди пустыни!

– Я должен идти к больным, – твердо сказал я.

В конце концов, она пошла со мной – думаю, не из-за внезапного желания помочь, а скорее из-за страха, что ее эгоистичный отказ может неким образом навредить ей в Джорслеме. Вскоре мы пришли в деревню, крошечную и убогую, потому что Агюпт лежит усыпленный зноем и почти не меняется тысячелетиями. Контраст с оживленными городами южной части Африка – городами, которые процветают благодаря производству предметов роскоши на своих огромных мануфактурах, – огромен. Дрожа от жары, мы последовали за детьми в дома больных.

Болезнь кристаллизации мы получили в качестве «подарка» от звезд. Не многие из болезней инопланетных пришельцев передаются землянам, но из миров созвездия Копья пришел этот недуг, принесенный инопланетными туристами, и болезнь обосновалась среди нас. Случись это в славные дни Второго Цикла, мы бы искоренили ее за один день, но теперь наши навыки притупились, и ни один год не проходит без вспышки. Когда мы вошли в первую из глинобитных хижин, в которых лежали жертвы, Олмейн была явно напугана.

Для того, кто заразился этой болезнью, надежды нет. Остается лишь надеяться на то, что она пощадит здоровых. И к счастью, это не очень заразная болезнь. Она коварна, она передается неизвестным образом, часто не переходит даже от мужа к жене и вместо этого прыгает в дальний конец города, а порой и в другую страну.

Первый ее симптом – шелушение кожи, зуд, перхоть на одежде, воспаление. Затем по мере вымывания кальция следует слабость в костях. Тело становится мягким и резиноподобным, но это все еще ранняя фаза. Вскоре наружные ткани затвердевают. На роговице глаз образуются толстые матовые мембраны. Ноздри закрываются и наглухо слипаются, кожа становится грубой, шершавой. В этой фазе заболевания распространено ясновидение. У страдальца проявляются таланты Сомнамбулиста, и он произносит пророчества. Душа может часами блуждать, отделяясь от тела, хотя жизненные процессы продолжаются. Затем, в течение двадцати дней после начала болезни, происходит кристаллизация. В то время как скелетная структура растворяется, кожа идет трещинами, покрываясь геометрическим орнаментом кристаллов.

В это время жертва смотрится довольно красиво – этакая точная копия себя сплошь в драгоценных камнях. Кристаллы светятся ярким внутренним светом, фиолетовым, зеленым, красным. Их острые грани час от часа образуют новые углы. Малейшее освещение в комнате заставляет кожу страдальца играть сияющими отражениями, которые слепят и радуют глаз. Все это время внутри тело меняется, как будто образуя некую странную куколку. Чудесным образом на каждом этапе трансформации жизненно важные органы продолжают функционировать, хотя в кристаллической фазе жертва больше не способна общаться с другими и, возможно, даже не догадывается об изменениях в себе. В конечном итоге метаморфоза достигает внутренних органов, и тогда конец близок. Инопланетная инфекция не в состоянии изменить их, не убив при этом своего хозяина. Кризис наступает быстро: короткая судорога, последний выброс энергии по нервной системе кристаллизованного, тело на миг изгибается дугой, что сопровождается нежными дребезжащими звуками подрагивающего стекла, и все заканчивается. На планете, откуда пришла эта зараза, кристаллизация – не болезнь, а обыкновенная метаморфоза, результат тысячелетней эволюции в направлении симбиотических отношений. К сожалению, у землян такой эволюционной подготовки не было, и агент изменений неизменно приводит своего напарника к смертельному исходу.

Поскольку процесс необратим, мы с Олмейн не могли здесь ничем помочь, кроме как предложить утешение этим невежественным, напуганным людям. Я тотчас понял, что болезнь захватила эту деревню некоторое время назад. Тут были люди на всех ее стадиях, от первой сыпи до окончательной кристаллизации. Они все лежали в хижине в зависимости от стадии заражения. Слева от меня был мрачный ряд новых жертв, пребывающих в полном сознании – глядя на ужасы, которые ожидали их, они остервенело чесали зудящие руки. Вдоль задней стены стояли пять коек, на которых лежали больные в шелудивой и пророческой фазе. Справа от меня были жертвы в разной степени кристаллизации, а прямо напротив – венец всей этой жуткой картины – тот, кто доживал последние часы своей жизни. Его тело, сплошь покрытое ложными изумрудами, рубинами и опалами, играло и переливалось болезненной красотой. Он едва мог пошевелиться: – закованный в сияющий панцирь, он был погружен в некий экстатический сон, познав в конце своих дней большую страсть и больший восторг, чем за все свои суровые крестьянские годы.

Олмейн отпрянула от двери.

– Это ужасно, – прошептала она. – Я не войду туда!

– Мы должны. Это наш долг.

– Я никогда не хотела быть Пилигримом!

– Ты хотела искупления, – напомнил я ей. – Его нужно заработать.

– Мы заразимся!

– Воля может заразить нас где угодно, Олмейн. Болезнь всегда настигает случайных жертв. Здесь внутри мы подвергаем себя не большей опасности, чем в Перрисе.

– Тогда почему в этой деревне так много жертв?

– Эта деревня чем-то прогневала Волю.

– Как гладко ты мелешь всякую мистику, Томис, – с упреком сказала она. – Похоже, я ошиблась в тебе. Я думала, ты разумный человек. Этот твой фатализм коробит.

– Я видел, как пал мой мир, – возразил я. – Я видел, как пал принц Роума. Бедствия порождают такой взгляд на вещи. Пойдем, Олмейн.

Мы вошли, Олмейн – с явной неохотой. Теперь страх охватил и меня, но я не подал виду. Я был почти самодоволен в своем благочестии, споря с прекрасной женщиной-Летописцем, моей спутницей, но я не мог отрицать, что в эти мгновения в моих жилах бурлил страх.

Я мысленно приказал себе сохранять спокойствие. Искупления бывают разные, сказал я себе. Если эта болезнь станет источником моего, так тому и быть.

Возможно, когда мы вошли, Олмейн пришла к такому же решению, или же присущая ей склонность к драматизму вынудила ее сыграть ненавистную роль сестры милосердия. Она вместе со мной обошла больных. Склонив головы и держа в руках камни, мы прошли от матраса к матрасу. Мы произносили слова успокоения. Мы улыбались, когда новые больные просили у нас ободрения. Мы предлагали молитвы. Остановившись перед девушкой во второй фазе болезни, чьи глаза уже покрылись роговой тканью, Олмейн встала на колени и коснулась своим звездным камнем ее чешуйчатой щеки. Девушка бормотала какие-то пророчества, но мы, к сожалению, не поняли, на каком языке.

Наконец, мы подошли к больному в последней стадии, закованному в его великолепный сияющий саркофаг. Странным образом я почувствовал, что очистился от страха, как и Олмейн. Мы долго молча стояли перед этим гротескным зрелищем, а затем она прошептала:

– Как ужасно! Как чудесно! Как красиво!

Нас ждали еще три хижины вроде этой.

У дверей каждой толпились местные жители. Когда мы по очереди выходили из каждой хижины, здоровые окружали нас, цепляясь за полы наших одежд, яростно требуя, чтобы мы заступились за них перед Волей. В ответ мы говорили им такие слова, какие казались уместными и не слишком неискренними. Те, что лежали в хижинах, безучастно слушали нас, как будто уже поняли, что надежды для них нет. Те, что ждали снаружи, еще не затронутые болезнью, внимали каждому нашему слову. Староста деревни, вернее, исполняющий обязанности старосты – настоящий вождь кристаллизовался, – снова и снова благодарил нас, как будто мы сделали что-то реальное. По крайней мере, мы дали утешение, что невозможно было презирать.

Выйдя из последнего лазарета, мы увидели тощую фигуру, с расстояния наблюдавшую за нами, – Перерожденца Бернальта. Олмейн локтем толкнула меня в бок.

– Эта тварь следует за нами, Томис. Всю дорогу от Сухопутного моста!

– Он также идет в Джорслем.

– Да, но почему он остановился здесь? В этом ужасном месте?

– Тише, Олмейн. Будь вежлива с ним.

– С Перерожденцем?

Бернальт подошел к нам. Одет он был в мягкую белую робу, слегка смягчавшую его уродливую внешность. Печально кивнув в сторону деревни, он сказал:

– Какая страшная трагедия! Воля немилосердна к этому месту.

Он объяснил, что прибыл сюда несколько дней назад и встретил друга из своего родного Найруба. Я было решил, что он имел в виду еще одного Перерожденца, но нет, друг Бернальта был Хирургом, сказал он, который задержался здесь, чтобы по возможности облегчить страдания заболевших жителей деревни. Дружба между Перерожденцем и Хирургом показалась мне весьма странной, а Олмейн – возмутительной, и она не стеснялась выражать свою неприязнь к Бернальту.

Из одной из хижин, сжимая изуродованные руки, вышла частично кристаллизовавшаяся фигура. Бернальт шагнул вперед и бережно направил больного обратно внутрь.

– Бывают случаи, когда человек искренне рад, что он Перерожденец, – сказал он, вернувшись к нам. – Эта болезнь не влияет на нас. – Его глаза внезапно блеснули. – Я навязываюсь вам, Пилигримы? Ваши лица кажутся каменными за вашими масками. Я не собираюсь делать вам ничего плохого… мне уйти?

– Конечно, нет, – сказал я, покривив душой. Его общество вселяло в меня беспокойство. Возможно, обычное презрение к Перерожденцу тоже было заразой, и она наконец настигла меня. – Останься ненадолго. Я бы предложил тебе пойти с нами в Джорслем, но, как ты знаешь, это нам строго запрещено.

– Разумеется. Я все понимаю. – Он был хладнокровно учтив, но клокотавшая в нем горечь кипела слишком близко к поверхности. Большинство Перерожденцев – это тупые полузвери, не способные понять, насколько они омерзительны в глазах нормальных людей, но Бернальт явно обладал мучительным даром понимания.

– А вот и мой друг, – с улыбкой сказал он, указывая в сторону.

К нам подошли три фигуры. Одна из них оказалась Хирургом, упомянутым Бернальтом, – стройный темнокожий мужчина со спокойным голосом, усталым взглядом и редкими желтоватыми волосами. С ним были чиновник из числа захватчиков и еще один пришелец с другой планеты.

– Я слышал, что сюда призвали двух Пилигримов, – сказал оккупант. – Я благодарен вам за утешение, какое вы смогли дать этим страдальцам. Я Покоритель Земли номер Девятнадцать. Этот район находится под моим руководством. Не желаете стать моими гостями за ужином этим вечером?

Лично я сомневался, стоит ли нам принимать гостеприимство захватчиков. Олмейн внезапно сжала в кулаке звездный камень, и я понял, что она тоже колеблется. Покоритель Земли номер Девятнадцать, похоже, с нетерпением ждал нашего согласия. Он был не так высок, как большинство представителей его расы, и его непомерно длинные руки свисали ниже колен. Под палящим солнцем Агюпта его толстая восковая кожа слегка лоснилась, хотя он и не потел.

– Не стесняйтесь, – сказал Хирург, прерывая неловкое, напряженное молчание. – В этой деревне мы все братья. Ждем вас сегодня вечером, договорились?

И мы отправились в гости. Покоритель Земли номер Девятнадцать занимал виллу на берегу озера Средизем. В ясном свете позднего вечера я подумал, что могу разглядеть слева от меня Сухопутный мост и даже Эйроп на противоположной стороне озера. Нам прислуживали члены гильдии Сервиторов, которые принесли нам во внутренний дворик прохладительные напитки. У захватчика была многочисленная прислуга, вся из землян. Для меня это стало еще одним свидетельством того, что большинство населения воспринимало завоевание как свершившийся факт. За напитками и беседами мы просидели до самого вечера, пока танцующие вспышки небесного сияния не возвестили нам наступление ночи.

Перерожденец Бернальт весь вечер держался в стороне. Возможно, в нашем обществе он чувствовал себя неловко. Олмейн тоже держалась хмуро и замкнуто. В охваченной болезнью деревне ею овладела странная смесь ужаса и восторга. Присутствие же на званом ужине Бернальта погрузило ее в молчание: она понятия не имела, как ей сохранять учтивость в присутствии Перерожденца. Захватчик, наш хозяин, был галантен и внимателен и пытался избавить ее от дурного настроения. Мне уже доводилось видеть галантных завоевателей прежде. Я странствовал с тем, кто накануне завоевания выдавал себя за землянина, Перерожденца Гормона. Этот, Покоритель Земли номер Девятнадцать, был в своем родном мире поэтом.

– Мне не дает покоя вопрос, – сказал я, – как, будучи поэтом, вы одновременно можете участвовать в оккупации.

– Любой опыт идет на пользу искусству, – ответил Покоритель Земли номер Девятнадцать. – Я стремлюсь к познанию самого себя. В любом случае я не воин, а администратор. Что странного в том, что поэт может быть администратором или администратором-поэтом? – Он рассмеялся. – Среди ваших многочисленных гильдий нет ни одной гильдии Поэтов. Почему?

– Есть Коммуниканты, – сказал я. – Они служат своей музе.

– Но религиозным образом, – возразил он. – Они толкователи Воли, а не их собственных душ.

– И то и другое неразделимо. Стихи, которые они слагают, вдохновлены высшей силой, но исходят из сердец их создателей, – сказал я.

Похоже, мои слова его не убедили, потому что он сказал:

– То есть, если я правильно тебя понял, ты утверждаешь, что вся поэзия по своей сути религиозна. Но то, что сочиняют ваши Коммуниканты, слишком узко по своей тематике. Ваша поэзия воспевает исключительно покорность перед лицом Воли.

– Это парадокс, – сказала Олмейн. – Воля охватывает все, вы же говорите, что тематика поэзии наших Коммуникантов ограничена.

– Для поэзии существуют и другие темы, помимо слияния с Волей, друзья мои. Любовь человека к человеку, радость защиты своего дома, чудо стоять нагим под пылающими звездами… – Захватчик улыбнулся. – Не потому ли Земля пала так быстро, что ее единственные поэты были поэтами покорности судьбе?

– Земля пала, – вмешался Хирург, – потому что Воля потребовала, чтобы мы искупили грех, совершенный нашими предками, когда они отнеслись к вашим предкам как к животным. Качество нашей поэзии тут ни при чем.

– Воля распорядились, что вы проиграли нам в наказание, а? Но если Воля всемогуща, то кто, как не она, попустила грех ваших предков, который в свою очередь сделал наказание необходимым. А? А? Воля играет в игры сама с собой? Вам видна вся трудность веры в божественную силу, которая определяет все события? Где элемент выбора, который придает смысл страданию? Ввести вас в грех, а затем ради его искупления заставить вас потерпеть поражение? Лично мне это кажется полной бессмыслицей. Простите мне мое богохульство.

– Вы неправильно понимаете, – возразил Хирург. – Все, что произошло на этой планете, – это часть процесса нравственного воспитания. Воля не формирует каждое событие, большое или малое. Она обеспечивает событиям исходный материал и позволяет нам действовать по собственному усмотрению.

– Например?

– Воля наделила землян навыками и знаниями. Во времена Первого Цикла мы стремительно поднялись из дикости. Во Втором Цикле мы достигли величия. И в этот наш момент величия гордыня вскружила нам головы, и мы решили превзойти самих себя.

Под предлогом «изучения» мы держали в неволе разумные существа с других планет, хотя на самом деле нами двигало высокомерное желание позабавиться. Мы играли с климатом собственной планеты, пока океаны не слились в один, континенты ушли под воду, а наша старая цивилизация была уничтожена. Так Воля показала нам границы наших желаний.

– Мне еще больше не нравится эта ваша темная философия, – сказал Покоритель Земли номер Девятнадцать. – Я…

– Позвольте мне закончить, – перебил его Хирург. – Коллапс Второго Цикла был наказанием за нашу гордыню. Поражение Третьего Цикла, какое нам нанесли вы, пришельцы с далеких звезд, – не что иное, как завершение этого более раннего наказания, но и начало новой фазы. Вы инструменты нашего искупления. Подвергнув нас окончательному унижению завоевания, вы тем самым бросили нас на самое дно колодца наших бедствий. Теперь мы обновляем наши души. Закаленные невзгодами, мы начинаем расправлять плечи.

Я с удивлением посмотрел на Хирурга. Тот излагал мысли, не дававшие мне покоя на всем пути в Джорслем, мысли об искуплении, как личном, так и для всего человечества. Наверное, зря я почти не обращал внимания на него раньше.

– Позвольте мне сказать, – внезапно подал голос Бернальт. Это были его первые слова за несколько часов.

Мы все посмотрели на него. Пигментированные полосы на его лице пылали – признак того, что он взволнован.

– Мой друг, – сказал он, кивком указав на Хирурга, – ты говоришь об искуплении для землян. Ты имеешь в виду всех землян или только членов гильдий?

– Конечно, всех, – мягко ответил Хирург. – Разве мы не все в равной степени покорены?

– Однако мы не равны в других вещах. Возможно ли искупление грехов для планеты, которая заставляет миллионы своих людей быть изгоями? Разумеется, я имею в виду себе подобных.

Когда-то давно мы согрешили, думая, что боремся против тех, кто создал нас монстрами. Мы пытались отнять у вас Джорслем, и за это были наказаны, и наше наказание длится вот уже тысячу лет. Мы все еще изгои, не так ли? Где все это время была наша надежда на искупление? Можете ли вы, члены гильдий, считать себя очищенными и добродетельными благодаря вашим недавним страданиям, если вы по-прежнему унижаете нас?

Его речи явно пришлись Хирургу не по душе:

– Ты говоришь опрометчиво, Бернальт. Я знаю, что у Перерожденцев есть свои обиды. Но вы, как и я, знаете: время вашего избавления близко. В грядущие дни ни один землянин не будет презирать вас, и вы будете стоять плечом к плечу с нами, когда мы все вернем себе свободу.

Бернальт потупил глаза:

– Прости меня, мой друг. Конечно, конечно, ты говоришь правду. Я слишком увлекся. Жара… это великолепное вино… и я наговорил глупостей!

– Вы говорите мне, что формируется некое движение сопротивления, которое вскоре изгонит нас с вашей планеты? – спросил Покоритель Земли номер Девятнадцать.

– Я говорю лишь абстрактно, – сказал Хирург.

– Я думаю, что ваше движение сопротивления также будет чисто абстрактным, – спокойно ответил захватчик. – Прости меня, но я вижу мало сил у планеты, которую можно покорить всего за одну ночь. Мы ожидаем, что наша оккупация Земли будет длительной и почти не встретит сопротивления. За те месяцы, что мы провели здесь, мы не заметили никаких признаков усиления враждебности к нам. Наоборот, нас здесь все больше привечают.

– Это часть процесса, – сказал Хирург. – Как поэт, вы должны понимать, что слова несут в себе самые разные смыслы. Нам нет нужды свергать наших инопланетных повелителей, чтобы освободиться от них. Надеюсь, это звучит поэтично для вас?

– Великолепно, – ответил Покоритель Земли номер Девятнадцать, вставая. – А сейчас приглашаю вас всех к ужину.

6

Увы, к этой теме так и не удалось вернуться. Философскую дискуссию трудно поддерживать за обеденным столом. Да и наш хозяин, похоже, чувствовал себя не слишком комфортно, слушая этот анализ судеб Земли. Он быстро обнаружил, что до своего превращения в Пилигрима Олмейн была Летописцем, и после этого переключил свой интерес на нее: расспрашивал ее о нашей истории и о нашей древней поэзии. Как и большинство захватчиков, он питал сильное любопытство к нашему прошлому.

Олмейн оттаяла и подробно рассказала ему о своих исследованиях в Перрисе. Она со знанием дела говорила о нашем скрытом прошлом. Покоритель Земли номер Девятнадцать время от времени вставлял весьма разумный, хорошо информированный вопрос. Тем временем мы ужинали деликатесами разных миров, возможно, поставленных тем самым толстым, напыщенным купцом, который подвез нас из Перриса в Марсей. На вилле было прохладно, а Сервиторы – само внимание. Эта несчастная, зачумленная инопланетной заразой деревня всего в получасе ходьбы отсюда вполне могла находиться в другой галактике, настолько далека она была от нашей вечерней беседы.

Когда мы утром покинули виллу, Хирург попросил разрешения присоединиться к нашему паломничеству.

– От меня никакой пользы здесь больше нет, – пояснил он. – Узнав о вспышке болезни, я приехал сюда из моего дома в Найрубе и пробыл здесь много дней, больше утешая, нежели исцеляя. Теперь меня зовут в Джорслем. Однако если ваши обеты запрещают вам иметь спутников…

– Отнюдь, так что пойдем с нами, – сказал я.

– Со мной будет еще один человек, – сказал нам Хирург.

Он имел в виду третьего, который встретил нас в деревне: загадочный инопланетянин, который в нашем присутствии не проронил ни слова. Это было сплюснутое существо в форме шипа, ростом чуть выше человека, установленное на угловатую треногу. Происходил этот пришелец с одной из планет в созвездии Золотой Спирали. Его кожа была грубой и ярко-красной, а с трех сторон от вершины конической головы вниз спускались вертикальные ряды полупрозрачных овальных глаз. Я никогда не видел такого существа раньше.

По словам Хирурга, он прибыл на Землю с миссией по сбору данных и уже исходил большую часть Асьи и Стральи. Теперь его путь пролегал по землям вокруг озера Средизем. После посещения Джорслема он собирался направить свои стопы в крупные города Эйропа. Серьезный, он раздражал своей вечной бдительностью, ни разу не моргнув своими многочисленными глазами и не комментируя то, что видели эти глаза. Он казался скорее некой странной машиной, этаким источником информации для резервуара памяти, а не живым существом. Но в целом он не представлял для нас угрозы, и его вполне можно было взять с собой в священный город.

Хирург попрощался со своим другом-Перерожденцем, который в одиночестве пошел впереди нас, и в последний раз навестил зараженную деревню. Мы остались. В нашем посещении не было никакого смысла. Когда он вернулся, лицо его было мрачным.

– Четыре новых случая, – сказал он. – Вся деревня погибнет. На Земле еще ни разу не было вспышки такого рода – такой концентрированной эпидемии.

– Что-то новое, да? – спросил я. – Распространится ли болезнь повсюду?

– Кто знает? В соседних деревнях пока никто не заразился. Модель совершенно незнакомая: одна деревня полностью погибает, а вокруг все чисто. Эти люди видят в ней божественное возмездие за некие неведомые грехи.

– Что такого могли сделать крестьяне, – спросил я, – что Воля обрушила на них свой гнев?

– Они задают себе тот же вопрос, – сказал Хирург.

– Если есть новые случаи, – рассудила Олмейн, – значит, наш вчерашний визит был бесполезен. Мы только зря рисковали собой и ничего хорошего не сделали.

– Неправда, – возразил ей Хирург. – Эти случаи уже зрели, когда вы пришли. Будем надеяться, что эта болезнь не распространится на тех, кто все еще был в полном здравии.

Казалось, он сам не был в этом уверен.

Олмейн каждый день осматривала себя на наличие симптомов болезни, но ни одного не появилось. Она доставила Хирургу немало хлопот, вечно докучая ему вопросами о реальных или мнимых дефектах ее кожи, смущая его тем, что снимала в его присутствии маску, чтобы он мог определить, не было ли пятнышко на ее щеке первым признаком кристаллизации.

Хирург воспринимал все это добродушно, ибо если инопланетянин был лишь загадочным шифром, шагавшим с нами рядом, то Хирург был человеком глубоким, терпеливым и мудрым. Уроженец Африка, он был при рождении посвящен в свою гильдию отцом, так как исцеление людей было семейной традицией. Странствуя по всему свету, он повидал большую часть нашего мира и не забыл того, что видел. Он рассказывал нам о Роуме и Перрисе, о полях ледяных цветов Стральи, о моем собственном месте рождения в западной группе островов Затонувших Континентов. Он тактично расспрашивал нас о наших звездных камнях и эффекте, который те производили, – я видел, что ему не терпелось испробовать сам камень. Увы, это было строжайше запрещено тем, кто не объявил себя Пилигримом. Когда же он узнал, что в прошлой жизни я был Наблюдателем, он много расспрашивал меня об инструментах, с помощью которых я сканировал небеса, желая узнать, что именно я видел и как я определял, что это не обман зрения. Я старался по возможности полно отвечать на его вопросы, хотя на самом деле мало что знал.

Обычно мы держались зеленой полосы плодородной земли, окаймлявшей берега озера, но однажды по настоянию Хирурга мы отправились в знойную пустыню, чтобы увидеть нечто такое, что, как он обещал, будет нам интересно. Он отказался сообщить, что именно. На тот момент мы путешествовали в наемных роликовых фургонах, открытых сверху, и резкий ветер швырял нам в лицо песок. Тот прилипал к глазам пришельца ненадолго: я видел, как он каждые несколько минут эффективно промывал каждый глаз потоком синих слез. Остальные из нас всякий раз, когда поднимался ветер, горбились и втягивали головы в плечи.

– Ну, вот мы и приехали, – наконец объявил Хирург. – Я впервые посетил это место очень давно, путешествуя вместе с отцом. Мы войдем внутрь, и тогда ты, бывший Летописец, скажешь нам, где мы находимся.

Это было двухэтажное здание, сложенное из белых стеклянных кирпичей. Двери казались запечатанными, но при малейшем нажатии они открылись. Как только мы вошли, внутри вспыхнул свет.

В длинных проходах, слегка присыпанных песком, стояли столы с инструментами.

Все здесь было выше моего понимания. Тут были устройства, похожие на руки, в которые можно было вставить свои собственные. От странных металлических перчаток к сверкающим закрытым шкафам вели трубки, а хитроумно расположенные зеркала передавали изображения изнутри этих шкафов на гигантские экраны над головой.

Хирург вставил руки в перчатки и пошевелил пальцами. Экраны зажглись, и я увидел изображения крошечных иголок, движущихся по плоским дугам. Он подошел к другим машинам, которые испускали капли неизвестных жидкостей. Он коснулся маленьких кнопок, которые производили музыкальные звуки. Он свободно перемещался по лаборатории чудес, явно древней, но которая, судя по всему, была в полном порядке и ждала возвращения своих пользователей.

Олмейн была в восторге. Она хвостом ходила за Хирургом от прохода к проходу, пробуя все приборы.

– Ну, Летописец? – наконец спросил он. – Что это?

– Хирургия, – прошептала она еле слышно. – Хирургия Лет Магии!

– Точно! Замечательно! – нашим гидом владело странное возбуждение. – Здесь мы умели делать потрясающих монстров! Мы умели творить чудеса! Воздухоплаватели, Пловцы, Перерожденцы, Сдвоенные, Пылающие, Скалолазы – изобретайте свои собственные гильдии, создавайте людей сообразно своим прихотям! Все это творилось именно здесь!

– Мне описывали эти хирургические, – сказала Олмейн. – Их осталось шесть: одна в северном Эйропе, одна в Палаше, одна здесь, одна далеко на юге в Глубоком Африке, одна в западной Асье… – Она запнулась.

– И одна в Хинде, величайшая из всех! – сказал Хирург.

– Да, да, в Хинде! Родина Воздухоплавателей!

Их благоговейный трепет был заразителен.

– Это то самое место, где меняли формы людей? – спросил я. – Как это делалось?

Хирург пожал плечами:

– Это искусство утрачено. Годы Магии были давным-давно, старик.

– Да, да, я знаю. Но ведь если оборудование в рабочем состоянии, как…

– Этими ножами, – сказал Хирург, – мы разрезали ткань нерожденного, редактируя человеческое семя. Хирург клал свои руки вот здесь… и в этом инкубаторе ножи делали свое дело. Отсюда вышли Воздухоплаватели и все остальные. Искусственно созданные формы. Некоторые из них на сегодняшний день вымерли, но наши Воздухоплаватели и наши Перерожденцы обязаны своим происхождением таким зданиям, как это. Перерожденцы, конечно же, были ошибками Хирургов. Их не следовало оставлять в живых.

– Я думал, что эти монстры были результатами воздействия тератогенных препаратов, которые им вводили, когда они еще были в утробе матери, – сказал я. – Ты же говоришь мне сейчас, что Перерожденцы – это творения рук Хирургов. Это так или нет?

– Верно и то, и другое, – ответил он. – Все нынешние Перерожденцы – результат промахов и ошибок, допущенных Хирургами Лет Магии. Тем не менее матери в этой несчастной группе часто усиливают уродство своих детей разными снадобьями, чтобы они лучше продавались. Это племя уродливо не только внешне. Неудивительно, что их гильдия была распущена и они оказались вне общества. Мы…

Что-то яркое пронзило воздух, пролетев мимо его лица на расстоянии меньше ширины ладони. Хирург бросился на пол и крикнул, чтобы мы тоже укрылись. Падая, я увидел, что к нам летит вторая ракета. Инопланетянин, наблюдавший за всем, что его окружало, в оставшийся ему момент жизни бесстрастно следил за ее приближением. В следующий миг снаряд пробил верхнюю треть его тела и отсек ее. За первым залпом последовали и другие. Снаряды с грохотом отскакивали от стены позади нас. Я увидел наших нападающих: банда Перерожденцев, свирепых, уродливых, омерзительных.

Мы были безоружны. Они двинулись на нас. Я приготовился умереть.

Внезапно в дверном проеме раздался голос. Знакомый голос, произносивший незнакомые, режущие слух слова языка, на котором Перерожденцы общаются между собой. Нападение мгновенно прекратилось. Те, кто угрожал нам, повернулись к двери. В хирургическую шагнул Бернальт.

– Я увидел вашу повозку, – сказал он. – И подумал, что вы можете быть здесь, и, возможно, в беде. Похоже, я пришел вовремя.

– Не совсем, – сказал Хирург. Он указал на поверженного пришельца, которому уже было невозможно помочь. – Но зачем было нападать на нас?

– Пусть скажут они сами, – ответил Бернальт, взмахом руки указав на бандитов.

Мы посмотрели на пятерых Перерожденцев, устроивших нам засаду. В отличие от Бернальта ни один из них не принадлежал к образованному, цивилизованному типу и ни один не был похож на другого. Каждый был крив и сгорблен, этакая ходячая пародия на человеческое тело. У одного с подбородка свисали похожие на веревки отростки, у другого вместо лица был просто плоский блин, уши третьего были гигантскими чашами и так далее. От ближайшего к нам существа, по всему телу которого торчали маленькие кожистые выступы, мы узнали причину нападения нас. На грубом агюптском диалекте он объяснил нам, что своим вторжением мы осквернили священный для Перерожденцев храм.

– Мы держимся подальше от Джорслема, – сказал он нам. – Почему вы пришли сюда?

Что ж, по-своему он был прав. Мы как можно более искренне попросили прощения, а Хирург объяснил, что он посетил это место очень давно и тогда оно не было храмом. Это, похоже, успокоило Перерожденца, который признал, что бывшая хирургия стала использоваться ими как храм только в последние годы. Он еще больше остыл, когда Олмейн открыла накладной карман, застегнутый между ее грудями, и предложила несколько блестящих золотых монет, часть сокровищ, которые она захватила с собой из Перриса. Похоже, ее подношение удовлетворило этих причудливых, деформированных уродцев, и они позволили нам покинуть здание. Мы бы забрали с собой и мертвого пришельца, но за время нашего разговора с Перерожденцами его тело практически исчезло: на песчаном полу оставалась лишь едва заметная серая полоска, указывавшая, где он упал.

– Энзим разложения, – пояснил Хирург. – Его действие запускается прерыванием жизненных процессов.

Когда мы вышли на улицу, рядом со зданием нас поджидали другие члены этого сообщества обитающих в пустыне Перерожденцев. Это было племя ходячих кошмаров, с кожей любой текстуры и цвета, уродливейшими лицами, самыми немыслимыми генетическими импровизациями органов и частей тела. Даже Бернальт, хотя он и был их собрат, похоже, был в ужасе от их чудовищности. Они же смотрели на него с благоговением. При виде нас некоторые из них принялись поглаживать метательное оружие на бедрах, но резкий окрик Бернальта предотвратил любые поползновения пустить его в ход.

– Я сожалею, – сказал он, – что вы подверглись нападению, а также о смерти инопланетянина. Однако рискованно входить в место, священное для этих отсталых и жестоких людей.

– Мы понятия не имели, – начал было Хирург. – Мы бы никогда не вошли, знай мы…

– Да-да. Конечно, – согласился он. Послышалась ли мне в мягком, учтивом голосе Бернальта снисходительность? – А пока я вновь прощаюсь с вами.

– Нет! – внезапно выпалил я. – Пойдем вместе с нами в Джорслем! Просто смешно порознь идти в одно и то же место!

Олмейн ахнула. Даже Хирург, похоже, не поверил своим ушам. Лишь Бернальт остался спокоен.

– Ты забыл, мой друг, – сказал он, – что Пилигримам не пристало идти вместе с изгоем. К тому же я здесь, чтобы помолиться в этом храме, и это займет некоторое время. Не хотел бы задерживать вас. – Его рука потянулась к моей. Затем он отошел и шагнул в древнюю хирургию. Вслед за ним туда бросились десятки его собратьев. Я был благодарен Бернальту за его такт. Мое импульсивное предложение пойти вместе с нами хотя и было искренним, принять его было невозможно.

Мы сели на наши повозки. И в следующий миг до нас донесся жуткий звук: разноголосый гимн Перерожденцев, восхваляющий, я не смею даже думать, какое божество, – скребущая, скрежещущая, визжащая песнь, столь же уродливая, как и те, кто ее исполнял.

– Брр, мерзкие животные! – пробормотала Олмейн. – Святилище! Храм Перерожденцев! Фу, какая гадость! Они могли убить нас всех, Томис. Не представляю даже, как у этих монстров может быть религия?

Я не ответил. Хирург посмотрел на Олмейн и грустно покачал головой, явно неприятно удивленный таким жестокосердием со стороны той, кто утверждала, что она Пилигрим.

– Они тоже люди, – возразил он.

В ближайшем городке на нашем маршруте мы доложили оккупационным властям о смерти пришельца. После чего, опечаленные и молчаливые, мы, трое выживших, продолжили путь к тому месту, где береговая линия сворачивает с востока на север. Мы покидали сонный Агюпт и теперь входили в границы страны, в которой нас ждал священный город Джорслем.

7

Город Джорслем расположен на некотором удалении от озера Средизем на прохладном плато, в окружении кольца невысоких, бесплодных, каменистых гор. Казалось, вся моя жизнь была лишь подготовкой к моей первой встрече с золотым городом, чей образ я долгие годы носил в душе. Неудивительно, что, увидев на востоке его шпили и зубцы стен, я испытал не столько благоговейный трепет, сколько ощущение, что я вернулся домой.

Извилистая дорога привела нас через окружающие холмы к городской стене, сложенной из прямоугольных каменных блоков золотисто-розового цвета. Дома и святилища тоже были сложены из этого камня. Вдоль дороги росли рощи деревьев, но не инопланетных, а исконно земных, как то и положено самому древнему – старше, чем Роум, старше, чем Перрис – из всех человеческих городов, чьи корни уходили глубоко в Первый Цикл.

Захватчикам хватило ума не вмешиваться в управление Джорслемом. Город оставался под управлением старшины гильдии Пилигримов, и даже любой захватчик должен был получить его разрешение на въезд. Впрочем, это была чистой воды формальность. Старшина гильдии Пилигримов, как и канцлер Летописцев, и другие им подобные чиновники, на самом деле были марионетками в руках наших завоевателей. Но об этом было не принято говорить вслух. Захватчики предоставили нашему священному городу видимость свободы, так что мы не увидим на улицах Джорслема их вооруженных отрядов.

У внешней стены мы запросили у охранявшего ворота Стража формальное разрешение войти в город.

Хотя в других местах большинство Стражей теперь остались без работы – поскольку города были открыты по приказу наших новых хозяев, – этот, в полном облачении своей гильдии, неторопливо подверг нас тщательной процедуре досмотра. Как Пилигримы, Олмейн и я имели право на беспрепятственный доступ в город. Тем не менее Страж велел нам предъявить наши звездные камни в доказательство того, что под нашими одеждами и масками не скрываются самозванцы, а затем, надев нейрошлем, проверил наши имена в архивах нашей гильдии. Нам пришлось какое-то время ждать, прежде чем мы получили добро на вход в город. Хирургу, нашему спутнику, было легче. Он заранее, еще в Африке, подал заявку на въезд, и, как только его личность была установлена, его впустили.

Внутри городских стен все несло на себе печать глубокой древности. Джорслем единственный из городов мира сохранил большую часть архитектуры Первого Цикла: не просто разбитые колонны и разрушенные акведуки, как в Роуме, но целые улицы, крытые аркады, башни, бульвары, которые пережили все невзгоды и потрясения, какие только видел наш мир. Войдя в город, мы, разинув от удивления рты, блуждали среди его древних камней, по вымощенным булыжником улицам, по узким переулкам, забитым детьми и нищими, по пахнущим пряностями рынкам. Проблуждав так целый час, мы почувствовали, что пришло время искать жилье. Здесь нам пришлось расстаться с Хирургом, поскольку он не имел права останавливаться в странноприимном доме Пилигримов, для нас же было бы дорого и глупо искать себе какой-то другой кров. Мы проводили его до гостиницы, где он заранее забронировал комнату. Я поблагодарил его, сказав, что нам было приятно пройти путь в его обществе. В свою очередь он со всей серьезностью поблагодарил нас и выразил надежду, что в ближайшие дни мы снова увидимся в Джорслеме. На этом Олмейн и я простились с ним и сняли себе комнаты в одном из многочисленных общежитий для таких Пилигримов, как мы.

Город существует исключительно за счет обслуживания паломников и случайных туристов и, по сути, представляет собой огромный постоялый двор. На улицах Джорслема Пилигримы в их одеждах такое же обычное зрелище, как Воздухоплаватели в Хинде. Поселившись в общежитии, мы некоторое время отдыхали. Затем, поужинав, прогулялись по широкой улице, откуда на востоке была видна внутренняя и самая священная часть Джорслема. Здесь есть город внутри города. Самая древняя часть, такая крошечная, что ее можно пешком пересечь менее чем за час, окружена собственной высокой стеной. Внутри нее расположены святыни древних религий Земли: Христеров, Хеберов, Мисламов. Говорят, там есть место, где якобы умер Бог Христеров, но, возможно, это позднее искажение, ведь какой это бог, если он умирает? На возвышенности в одном углу Старого города высится позолоченный купол, священный для Мисламов, за которым аккуратно ухаживают простые люди Джорслема. А перед этим высоким местом есть огромные серые блоки каменной стены, которой поклонялись Хеберы. Все эти строения сохранились, но стоящие за ними идеи давно утрачены. Ни разу, пока я был среди Летописцев, я не встречал ни одного ученого, который мог бы объяснить мне смысл поклонения стене или позолоченному куполу. Тем не менее старые записи уверяют нас, что три этих вероучения Первого Цикла были глубоки и богаты смыслами.

В Старом городе также имеется место Второго Цикла, представлявшее куда более живой интерес для меня и Олмейн. Пока мы смотрели сквозь тьму на священные камни, Олмейн сказала:

– Завтра мы должны подать прошение в доме обновления.

– Согласен. Я жажду сбросить часть моих лет.

– А они одобрят мое прошение, Томис?

– Гадать об этом бесполезно, – сказал я ей. – Мы пойдем туда, подадим прошение, и ты получишь ответ.

Она сказала что-то еще, но я не расслышал ее слов, потому что в тот момент надо мной, направляясь на восток, пролетели три Воздухоплавателя. Один мужчина и две женщины. Согласно обычаю их гильдии они летели нагие. В центре группы летела стройная, хрупкая девушка, как говорится, кожа да кости. Ну и крылья, конечно. Ее движения были полны грации, редкой даже для ее крылатых соплеменников.

– Авлуэла! – ахнул я.

Трио Воздухоплавателей исчезло вдали за стенами Старого города. Ошеломленный, потрясенный увиденным, я, чтобы не упасть, уцепился за дерево и жадно хватал ртом воздух.

– Томис? – испуганно спросила Олмейн. – Томис, тебе дурно?

– Я знаю, это была Авлуэла! Я слышал, что она вернулась в Хинд, но нет, это была Авлуэла! Я не мог обознаться!

– Ты говорил это про каждого Воздухоплавателя, которого вы видели с тех пор, как ушли из Перриса, – холодно заметила Олмейн.

– Но на этот раз я уверен! Где нейрошлем? Я должен немедленно связаться с Ложей Воздухоплавателей!

Олмейн положила руку мне на плечо.

– Уже поздно, Томис. Не пори горячку. Стоит ли так волноваться по поводу твоей тощей Воздухоплавательницы? Что она значила для тебя?

– Она…

Я запнулся, не в силах подобрать нужные слова. Олмейн знала историю моего путешествия из Агюпта вместе с крылатой девушкой: как я, старый безбрачный Наблюдатель, проникся к ней едва ли не отцовскими чувствами, а может, даже чем-то более сильным, как ложный Перерожденец Гормон отнял ее у меня, а у него – в свою очередь принц Роума. И все же, кем была для меня Авлуэла? Почему мимолетный взгляд на любую крылатую девушку ввергал меня в кипящий вихрь мыслей и чувств? В своем бурлящем уме я преследовал символы и не находил ответов.

– Вернись в гостиницу и отдохни, – сказала Олмейн. – Завтра нам предстоит обновление.

Тем не менее я сначала надел нейрошлем и связался с Ложей Воздухоплавателей. Мои мысли проскользнули сквозь защитный интерфейс к мозгу – хранилищу реестра гильдии. Я сделал запрос и получил ответ, который искал. В данный момент Воздухоплавательница Авлуэла действительно числилась жительницей Джорслема.

– Передайте ей это сообщение, – сказал я. – Наблюдатель, которого она знала в Роуме, сейчас находится здесь как Пилигрим и завтра в полдень хочет встретиться с ней у дома обновления.

После этого я проводил Олмейн в нашу гостиницу. Она казалась угрюмой и отчужденной. Когда же в моей комнате она сняла с себя маску, ее лицо показалось мне окаменевшим… от ревности? Да. Для Олмейн все мужчины были вассалами, даже такой немощный старик, как я. Ее злило то, что другая женщина была способна зажечь во мне пламя страсти. Когда я вытащил свой звездный камень, Олмейн не сразу присоединилась ко мне в общении с Волей. Лишь когда я начал ритуал, она смягчилась. Но в тот вечер я был так напряжен, что был просто не в состоянии слиться с Волей. Не получилось это и у нее. Мы около получаса, насупившись, смотрели друг на друга, после чего оставили наши попытки и расстались до утра.

8

В дом обновления приходят поодиночке. На рассвете я проснулся, совершил короткий и более успешный ритуал общения с Волей и, даже не позавтракав, один, без Олмейн, вышел на улицы Джорслема. Через полчаса я уже стоял перед золотистой стеной Старого города. Еще через полчаса я пересек запутанный лабиринт переулков в центре города. Миновав серую стену, столь священную для древних Хеберов, я поднялся на возвышенность. Здесь я прошел мимо позолоченного купола исчезнувших Мисламов и, свернув налево, влился в поток Пилигримов, которые уже в этот ранний час направлялись к дому обновления.

Построен он во времена Второго Цикла, поскольку именно тогда был придуман процесс обновления. Из всей науки той эпохи только обновление пришло к нам примерно в том же виде, в каком оно практиковалось в то славное время. Как и немногие другие сохранившиеся здания Второго Цикла, дом обновления элегантен и гладок, архитектурно приглушен, с изящными изгибами и гладкими текстурами. Он не имеет окон и лишен каких бы то ни было внешних украшений. Зато в нем много дверей. Я встал перед самым восточным входом и через час был допущен внутрь.

Прямо у входа меня встретил член гильдии Обновителей в зеленых одеждах – первый представитель этой гильдии, которого я когда-либо видел. Обновителей набирают исключительно из числа Пилигримов, которые готовы посвятить этому делу жизнь – остаться в Джорслеме и помогать в обновлении другим. Их гильдия находится под управлением той же администрации, что и Пилигримы. Судьбами обеих управляет один и тот же старшина гильдии. Даже одежда у них одинаковая, за исключением цвета. В сущности, Пилигримы и Обновители – это одна и та же гильдия, просто они представляют разные фазы одной и той же принадлежности. Но различие всегда проводится.

– Добро пожаловать в этот дом, Пилигрим. Кто ты, откуда ты? – Голос Обновителя звучал легко и весело.

– Я Пилигрим Томис, бывший Томис из Летописцев, а до этого Наблюдатель, нареченный при рождении именем Вуэллиг. Я родом с Затонувших Континентов и много странствовал как до, так и после начала моего паломничества.

– Что ты ищешь здесь?

– Обновление. Искупление.

– Да исполнит Воля твои желания, – сказал Обновитель. – Пойдем со мной.

Меня провели по тускло освещенному проходу в маленькую каменную камеру. Обновитель велел мне снять маску, войти в состояние общения с Волей и ждать. Я освободился от бронзовой решетки и крепко сжал свой звездный камень. Знакомые ощущения тотчас нахлынули на меня, но никакого слияния с Волей не произошло. Скорее, я ощутил некую связь с разумом другого человека. Но, даже будучи заинтригован, я не оказал сопротивления.

Что-то прощупало мою душу. Все было извлечено и разложено, как будто для осмотра, на полу камеры: мои проявления эгоизма и трусости, все мои слабости и недостатки, мои сомнения, мои моменты отчаяния, прежде всего самые позорные из моих поступков, продажа документа Летописцев захватчику. Я видел эти вещи и знал, что я не достоин обновления. В этом доме можно продлить свою жизнь дважды, а то и трижды. Но с какой стати Обновители должны предлагать это право недостойным, таким, как я?

Я долго созерцал свои грехи. Затем связь прервалась, и в камеру вошел другой Обновитель, высокий и статный.

– Воля милосердна к тебе, друг, – сказал он, протягивая необычайно длинные пальцы, чтобы коснуться кончиков моих.

Стоило мне услышать этот низкий голос, увидеть эти белые пальцы, как я тотчас понял: передо мной человек, с которым у меня в свое время состоялась краткая встреча, когда я стоял за воротами Роума накануне завоевания Земли. Это был тот самый Пилигрим, который пригласил меня присоединиться к нему в его паломничестве в Джорслем, но тогда я отказался, потому что Роум манил меня.

– Легко ли прошло твое паломничество? – спросил я.

– Это был ценный опыт, – ответил он. – А ты? Я вижу, ты больше не Наблюдатель.

– Я уже в третьей гильдии за этот год.

– Еще одна впереди, – сказал он.

– Я должен стать Обновителем?

– Я не имел в виду эту гильдию, друг Томис. Но мы еще поговорим об этом, когда ты сбросишь с себя груз прожитых лет. Я рад сообщить тебе, что ты получил разрешение на продление жизни.

– Несмотря на мои грехи?

– Нет, благодаря твоим грехам. Завтра на рассвете ты войдешь в первый из резервуаров обновления. Я буду твоим проводником во втором рождении. Я Тальмит-Обновитель. Иди и спроси меня, когда вернешься.

– Один вопрос…

– Да?

– Я совершил свое паломничество вместе с женщиной, Олмейн, она бывший Летописец из Перриса. Можешь ли ты сказать мне, получила ли она одобрение на продление жизни?

– Мне ничего не известно про эту Олмейн.

– Она не очень хорошая женщина, – сказал я. – Тщеславная, властная, жестокая. И все же я думаю, что ее еще можно спасти. Ты мог бы ей чем-то помочь?

– Я не имею никакого влияния на такие вещи, – ответил Тальмит. – Она подвергнется допросу, как и все остальные. Но я могу сказать тебе вот что: добродетель не единственный критерий для обновления.

Он проводил меня из здания. Город освещал холодный солнечный свет. Я был душевно истощен и опустошен до такой степени, что даже не чувствовал радости от того, что получил право на обновление. Между тем уже был полдень. Я вспомнил про встречу с Авлуэлой. В растущем беспокойстве я обошел дом обновления. Придет ли она?

Она ждала перед зданием, рядом со сверкающим памятником дней Второго Цикла. Пурпурная куртка, пушистые легинсы, стеклянные пузыри на ногах, горбики сложенных крыльев на спине: я разглядел ее издалека.

– Авлуэла! – позвал я.

Она резко обернулась. Она выглядела бледной, худой и даже моложе, чем когда я видел ее в последний раз. Она впилась глазами в мое лицо, все еще скрытое маской, и на мгновение как будто растерялась.

– Наблюдатель? – сказала она. – Наблюдатель, это ты?

– Зови меня Томис, – сказал я ей. – Но да, я тот же человек, которого ты знала в Агюпте и Роуме!

– Наблюдатель, о, Наблюдатель Томис! – Она прильнула ко мне. – Как давно это было! Так много всего произошло! – Теперь она сияла и искрилась, бледность покинула ее щеки. – Давай, давай пойдем в таверну, куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить! Как ты меня здесь нашел?

– Через твою гильдию. Вчера вечером я видел тебя в небесах.

– Я прибыла сюда зимой. Некоторое время я провела в Фарсе, это на полпути к Хинду, а потом передумала. Куда угодно, только не домой. Теперь я живу рядом с Джорслемом, помогаю с… – Она умолкла, не договорив. – Ты получил право на обновление, Томис?

Мы спустились в более скромную часть внутреннего города.

– Да, – сказал я, – мне позволено стать моложе. Мой проводник – Обновитель Тальмит. Это тот самый Пилигрим, которого мы встретили у ворот Роума, помнишь?

Разумеется, она забыла. Мы уселись в патио под открытым небом рядом с гостиницей, и Сервиторы принесли нам еду и вино. Ее веселье было заразительным. Я чувствовал себя обновленным просто от того, что она была рядом. Она рассказала мне о тех последних катастрофических днях в Роуме, когда ее привели во дворец принца как наложницу. Описала тот страшный момент, когда в ночь завоевания Гормон победил принца Роума, объявив себя не Перерожденцем, а переодетым захватчиком, как он отнял у Принца сразу все: его трон, его наложницу и его зрение.

– Принц умер? – спросила она.

– Да, но не потому, что лишился зрения. – Я рассказал ей, как этот гордый человек под видом Пилигрима бежал из Роума, как я сопровождал его до Перриса и как, пока мы были среди Летописцев, он связался с Олмейн и был убит ее мужем, как того в свою очередь убила его неверная жена. – В Перрисе я также видел Гормона, – сказал я. – Теперь его имя Победоносный номер Тринадцать. Он занимает высокий пост в администрации захватчиков.

Авлуэла улыбнулась:

– Гормон и я были вместе лишь некоторое время после завоевания. Он хотел посмотреть весь Эйроп. Я полетела с ним в Донск и Свед, и там он потерял ко мне интерес. Тогда я поняла, что должна вернуться домой в Хинд, но позже передумала. Когда начинается твое обновление?

– На рассвете.

– О, Томис, как все будет, когда ты вновь станешь молодым? Знаешь ли ты, что я любила тебя? Все время, пока мы странствовали, я делила постель с Гормоном и спала с принцем, но по-настоящему желала я только тебя! Но ты был Наблюдателем, и это было невозможно. Кроме того, ты был так стар… Теперь ты больше не Наблюдатель, а скоро ты уже не будешь старым, и… – Ее рука легла на мою. – Мне не следовало расставаться с тобой. Это избавило бы нас от многих страданий.

– Мы учимся на страданиях, – возразил я.

– Да. Да. Понимаю. Сколько времени займет твое обновление?

– Обычное время, сколько, точно не знаю.

– После этого что ты станешь делать? Какую гильдию выберешь? Ты не можешь быть Наблюдателем, сейчас их больше нет.

– Нет, и Летописцем тоже не стану. Мой проводник Тальмит говорил о какой-то другой гильдии, которую он так и не назвал, и я предположил, что вступлю в нее, как только завершу обновление. Мне казалось, он думал, что я останусь здесь, вступлю в ряды Обновителей, но он сказал, что это некая другая гильдия.

– Не Обновители, – сказала Авлуэла и наклонилась почти к самому моему уху. – Искупители, – прошептала она.

– Искупители? Первый раз о такой слышу.

– Она основана недавно.

– Ни одной новой гильдии не было создано более чем за…

– Это та гильдия, которую имел в виду Тальмит. Ты был бы желанным членом. Навыки, которые ты развил в себе, будучи Наблюдателем, делают тебя исключительно полезным.

– Искупители, – сказал я, прощупывая тайну. – Искупители. Чем занимается их гильдия?

Авлуэла весело улыбнулась:

– Они спасают мятущиеся души и несчастные миры. Но сейчас не время говорить об этом. Заверши свои дела в Джорслеме, и все станет ясно.

Мы встали. Ее губы коснулись моих.

– Я в последний раз вижу тебя стариком. Томис, будет довольно непривычно, когда ты обновишься!

С этими словами она оставила меня.

К вечеру я вернулся в свою гостиницу. Олмейн не было в ее комнате. Сервитор сказал мне, что она отсутствовала весь день. Я подождал ее, пока не стало поздно, затем совершил ритуал и лег спать. На рассвете я на миг остановился у ее двери. Та была запечатана. Я поспешил в дом обновления.

9

Обновитель Тальмит встретил меня у входа и по облицованному зеленой плиткой коридору провел к первому резервуару обновления.

– Прошение Пилигрима Олмейн удовлетворено, – сообщил он мне, – и она придет сюда сегодня, но чуть позже.

Это были последние слова о делах другого человека, которые мне предстояло услышать в течение некоторого времени. Тальмит провел меня в комнату с низким потолком, тесную и сырую, освещенную тусклыми каплями рабосвета, в которой витал слабый аромат смертоцвета. Взяв у меня одежду и маску, Обновитель накрыл мою голову тонкой золотисто-зеленой сеткой из какого-то хрупкого металла, через которую он послал ток. Когда же он убрал сетку, мои волосы исчезли, а моя голова была такой же блестящей и гладкой, как кафельные стены.

– Это упрощает установку электродов, – объяснил Тальмит. – Можешь войти в резервуар прямо сейчас.

По пологому пандусу я спустился в резервуар, небольшого размера ванну. Я почувствовал под ногами теплую, мягкую, скользкую грязь. Тальмит кивнул и сказал, что это облученная регенеративная грязь, которая будет стимулировать скорость деления клеток, что должно привести к моему обновлению. Я принял его объяснение. Затем я растянулся на дне ванны, наполненной мерцающей темно-фиолетовой жидкостью, из которой теперь торчала лишь моя голова. Грязь мягко обволакивала меня, ласкала мое уставшее тело. Тальмит возвышался надо мной, держа в руках нечто похожее на клубок спутанных медных проводов, но, как только он прижал их к голой коже моей головы, они сами распутались, и их кончики принялись тыкаться в мой череп, проникая сквозь кожу и кость в изборожденное извилинами серое вещество внутри. Я не чувствовал ничего, кроме легких покалываний.

– Электроды, – пояснил Тальмит, – ищут в твоем мозге центры старения. Мы передаем сигналы, призванные вызвать замедление естественных процессов распада, и твой мозг утратит восприятие направления потока времени. Таким образом, твое тело станет более восприимчивым к стимуляции, которую оно получает от питательной среды резервуара. Закрой глаза. – Он надел мне на лицо дыхательную маску и слегка меня подтолкнул. Мой затылок соскользнул с края ванны, и я выплыл на ее середину. Тепло усилилось. Я смутно слышал булькающие звуки. Я представил черные сернистые пузыри, поднимающиеся из грязи и сквозь жидкость, в которой я плавал. Я представил, что жидкость приобрела цвет грязи. Дрейфуя в безбрежном море, я лежал, смутно осознавая, что по электродам течет ток, что-то щекочет мой мозг. Я чувствовал, что погружен в грязь и в то, что вполне могло быть амниотической жидкостью. Откуда-то издалека доносился низкий голос Тальмита-Обновителя. Он призывал меня вернуться в юность, уводил назад, прокручивал передо мной десятилетия моей жизни.

Во рту ощущался привкус соли. Я вновь пересекал Земной Океан, отбивался от пиратов, защищал от их насмешек и посягательств мои приборы для наблюдения. Я вновь стоял под палящим солнцем Агюпта, я впервые встретился с Авлуэлой. Я снова жил на Палаше. Я вернулся в место моего рождения на западных островах Затонувших Континентов, где раньше был Юса-Амрик. Я во второй раз увидел, как пал Роум. Обрывки воспоминаний проплывали сквозь мой размягченный мозг. Последовательности, нормального хода событий не было. Я был ребенком. Я был усталым стариком. Я был среди Летописцев.

Я посетил Сомнамбулистов. Я видел, как принц Роума пытался купить глаза у ремесленника в Дижоне. Я заключил сделку с прокуратором Перриса. Я схватился за ручки моих приборов и вошел в состояние Бдения. Я ел сласти из далеких миров. Я втягивал в ноздри весенние ароматы на Палаше. Я по-старчески зябко ежился от зимнего холода. Я плавал в бушующем море, жизнерадостный и счастливый. Я пел; я плакал; я сопротивлялся искушению. Я поддавался искушениям; я ссорился с Олмейн; я обнимал Авлуэлу. Я переживал мелькающую смену ночей и дней, пока мои биологические часы то начинали обратный отсчет, то вновь ускорялись. Меня окружали иллюзии. С небес падал огненный дождь; время неслось в нескольких направлениях. Я делался то маленьким, то огромным. Я слышал голоса, звучавшие оттенками алого и бирюзового. В горах пульсировали вспышки музыки. Биение моего сердца было подобно раскатам грома. Я был пойман в ловушку ударов моего мозгового поршня, мои руки были прижаты к бокам, чтобы я занимал как можно меньше места и он мог таранить меня снова, и снова, и снова. Звезды пульсировали, сокращались, таяли.

Авлуэла мягко сказала:

– Мы обретаем вторую молодость благодаря благосклонным импульсам Воли, а не благодаря нашим отдельным добрым делам.

Олмейн сказала:

– Какая я теперь гладкая!

Тальмит сказал:

– Эти колебания восприятия означают лишь растворение желания к самоуничтожению, которое лежит в основе процесса старения.

Гормон сказал:

– Это восприятие колебаний означает лишь самоуничтожение желания к растворению, которое лежит в основе процесса старения сердца.

Прокуратор Наместник номер Семь сказал:

– Мы были посланы в ваш мир как средство вашего очищения. Мы инструменты Воли.

Покоритель Земли номер Девятнадцать сказал:

– С другой стороны, позволю себе не согласиться. Пересечение судеб Земли и нашей – чистой воды случайность.

Мои веки превратились в камень. Крошечные существа, составляющие мои легкие, начали цвести. Моя кожа начала облезать, обнажая мышечные волокна, цепляющиеся за кости.

Олмейн сказала:

– Мои поры сужаются. Мое тело становится упругим. Мои груди становятся маленькими.

Авлуэла сказала:

– После этого ты полетишь с нами, Томис.

Принц Роума закрыл глазницы руками. Башни Роума раскачивались на солнечном ветру. Я вырвал шаль у проходящего мимо Летописца. На улицах Перриса плакали Клоуны.

Тальмит сказал:

– Пробудись, Томис, выйди и открой глаза.

– Я снова молод, – сказал я.

– Твое обновление только началось, – возразил он.

Я больше не мог двигаться. Его помощники схватили меня, завернули в пористую обертку, посадили на катящуюся машину и отвезли ко второму, гораздо больших размеров резервуару, в котором плавали десятки людей, каждый в сонном уединении в стороне от других. Их голые черепа обвивали электроды. Их глаза были заклеены розовой лентой, руки – мирно сложены на груди. Я вошел в этот резервуар. Здесь не было иллюзий, только долгий сон, без грез и сновидений. На этот раз я проснулся от звуков стремительного прилива и обнаружил, что несусь ногами вперед сквозь узкий трубопровод в герметичный резервуар. В нем я вдыхал только жидкость и оставался больше минуты, но меньше столетия, пока с моей души, слой за слоем, счищали грехи.

Это была медленный, трудоемкий процесс. Хирурги работали на расстоянии, засунув руки в перчатки, действуя крошечными ножами. Искусно орудуя их острыми лезвиями, они срезали с меня зло, удаляя вину и печаль, ревность и ярость, жадность, похоть и нетерпение.

Закончив свою работу, они открыли крышку резервуара и вытащили меня наружу. Я не мог стоять самостоятельно. Они прикрепили к моим конечностям приборы, которые разминали и массировали мои мышцы, восстанавливая их тонус. Я снова смог ходить. Я посмотрел вниз на мое обнаженное тело, крепкое, упругое, полное жизненных сил. Тальмит подошел ко мне и бросил в воздух горсть зеркальной пыли, чтобы я мог увидеть себя. И как только крошечные частицы слились воедино, я посмотрел на свое блестящее отражение.

– Нет, – сказал я. – У меня не мое лицо. Оно было другим. Нос был острее… губы не такими полными… волосы не такие черные…

– Мы работали на основе записей гильдии Наблюдателей, Томис. Ты точная копия своего раннего «я», просто твоя память подводит тебя.

– Такое может быть?

– Если ты предпочитаешь, мы можем переделать тебя в соответствии с твоими представлениями о себе, а не с реальностью. Но это было бы легкомысленно и заняло бы много времени.

– Нет, – я сказал. – Какая разница.

Тальмит согласился. Он сообщил мне, что мне придется еще некоторое время провести в доме обновления, пока я полностью не привыкну к своему новому телу. Мне дали нейтральную одежду, без признаков гильдии, потому что теперь гильдии у меня не было. Мой статус Пилигрима был утрачен с моим обновлением, и теперь я был волен выбрать любую гильдию, которая примет меня, как только я выйду за стены этого дома.

– Как долго длилось мое обновление? – спросил я у Тальмита, облачившись в одежды.

– Ты пришел сюда летом. Сейчас зима, – ответил он. – Мы не работаем быстро.

– А как поживает моя спутница Олмейн?

– С ней мы потерпели неудачу.

– Это как? Я не понимаю.

– Хотел бы ты увидеть ее? – спросил Тальмит.

– Да, – сказал я, думая, что он приведет меня в комнату Олмейн. Вместо этого он привел меня к резервуару Олмейн. Я стоял на пандусе, глядя на запечатанный контейнер. Тальмит указал на оптико-волоконный телескоп. Я посмотрел в его зоркий «глаз» и увидел Олмейн. Вернее, меня попросили поверить, действительно ли это Олмейн. В резервуаре, прижав колени к плоской груди и сунув в рот большой палец, лежала голая девочка лет одиннадцати, с гладкой кожей и без груди. Сначала я ничего не понял. Потом ребенок зашевелился, и я узнал в нем черты надменной красавицы Олмейн, которую когда-то знал: широкий рот, сильный подбородок, резко очерченные скулы.

– Что это? – спросил я у Тальмита, содрогнувшись от ужаса.

– Когда душа слишком сильно запятнана, Томис, мы вынуждены копать глубоко, чтобы очистить ее. Твоя Олмейн была трудной задачкой. Нам следовало отклонить ее прошение; но она была настойчива, и имелся ряд признаков того, что мы сможем добиться успеха с ней. Как ты можешь видеть, эти признаки были ошибочными.

– Но что случилось с ней?

– Прежде чем мы смогли добиться очистки ее от ядов, обновление вступило в необратимую стадию, – сказал Тальмит.

– Вы зашли слишком далеко? Вы сделали ее слишком юной?

– Как видишь, да.

– Что вы будете делать? Почему бы не вытащить ее оттуда и не дать ей снова вырасти, стать взрослой?

– Ты слушал меня невнимательно, Томис. Я сказал: обновление необратимо.

– Необратимо?

– Она погружена в детские грезы. С каждым днем она становится все моложе. Ее внутренние часы бесконтрольно вращаются. Ее тело сжимается, извилины ее мозга разглаживаются. Совсем скоро она впадет в младенчество. И никогда больше не проснется.

– И в самом конце… – Я отвел взгляд. – Что тогда? Сперма и яйцеклетка, отделяющиеся в резервуаре?..

– Ретрогрессия не зайдет так далеко. Она умрет в младенчестве. Многие умерли таким образом.

– Она говорила о рисках обновления, – сказал я.

– И все же настояла на том, чтобы мы ее приняли. Ее душа была темна, Томис. Она жила исключительно ради себя. Она пришла в Джорслем, чтобы очиститься, и теперь она очищена и пребывает в мире с Волей. Ты любил ее?

– Никогда. Ни на мгновение.

– Тогда что ты потерял?

– Часть моего прошлого, наверное. – Я снова припал к окуляру и увидел Олмейн – невинную, девственную, бесполую, очищенную. Пребывающую в мире с Волей.

Я всмотрелся в ее новое и одновременно до боли знакомое лицо и попробовал угадать, о чем она грезит. Знала ли она, что ее ждет, когда беспомощно провалилась в детство? Кричала ли от боли и отчаяния, почувствовав, что ее жизнь ускользает? Была ли последняя вспышка сознания той прежней, властной Олмейн, прежде чем она погрузилась в эту нежеланную чистоту? Ребенок в резервуаре улыбался. Гибкое тельце на миг вытянулось, а затем вновь сжалось в плотный комок. Олмейн была в мире с Волей. Внезапно, как будто Тальмит распылил в воздухе еще одно зеркало, я посмотрел на себя самого и, увидев свое преображение, понял: мне подарили другую жизнь с условием, что я сделаю из нее нечто большее, нежели со своей первой. В этот миг на меня снизошло смирение, и я пообещал служить Воле. Мною владела радость, она накатывалась на меня могучими волнами, похожими на приливные волны Земного океана. Я попрощался с Олмейн и попросил Тальмита увести меня в другое место.

10

Авлуэла пришла ко мне в мою комнату в доме обновления, и мы с ней, встретившись, оробели. Ее куртка оставляла ее сложенные крылья голыми. Те, казалось, не слушались ее – нервно трепетали, приоткрывались, их тончайшие кончики подергивались в еле заметных судорогах. Ее глаза были большими и серьезными, лицо – более заостренным, со впалыми щеками. Мы долго молча смотрели друг на друга. Моя кожа сделалась горячей, зрение затуманилось. Я ощущал бурление внутренних сил, каких не знал долгие десятилетия, и я одновременно страшился и приветствовал их.

– Томис? – сказала она наконец, и я кивнул.

Она потрогала мои плечи, мои руки, мои губы. Я в свою очередь коснулся кончиками пальцев ее запястий, ее бедер, а затем, нерешительно, едва выпуклых холмиков ее грудей. Словно двое незрячих, мы узнавали друг друга на ощупь. Мы были незнакомцами. Тот немощный старый Наблюдатель, которого она знала и, возможно, любила, исчез, был изгнан на следующие пятьдесят или более лет, и на его месте стоял некто загадочным образом преображенный, неизвестный, незнаемый. Старый Наблюдатель был для нее своего рода отцом. Кем же должен быть молодой Томис без гильдии? И кто теперь она для меня, если она больше не дочь? Я не знал самого себя. В моей гладкой, упругой коже я ощущал себя чужаком. Текущие во мне соки одновременно ошеломляли меня и приводили в восторг, все эти пульсации и набухшие кровью органы, о которых я почти забыл.

– Твои глаза все такие же, – сказала она. – Я бы всегда узнала тебя по глазам.

– Что ты делала в течение этих месяцев, Авлуэла?

– Я каждую ночь летала. Я полетела в Агюпт и в далекие земли Африка. Потом я вернулась и полетела в Станбул. Как только стемнеет, я тотчас взмываю ввысь. Знаешь ли ты, Томис, что я чувствую себя по-настоящему живой только там, в вышине?

– Ты из Воздухоплавателей. Твоей гильдии свойственно такое чувство.

– Однажды мы полетим вместе, Томис.

Я рассмеялся над ее словами:

– Старые хирургии закрыты, Авлуэла. Здесь тоже творят чудеса, но они не могут превратить меня в Воздухоплавателя. Надо родиться с крыльями.

– Можно летать и без крыльев.

– Знаю. Захватчики поднимают себя без их помощи. Я видел тебя однажды вскоре после падения Роума – ты и Гормон вместе летели по небу… – Я покачал головой. – Но ведь я не захватчик.

– Ты полетишь со мной, Томис. Мы взмоем ввысь, и не только ночью, хотя мои крылья всего лишь ночные. В ярком солнечном свете мы будем парить вместе.

Ее фантазия грела мне душу. Я заключил ее в объятия. Она была такой прохладной и хрупкой, а мое собственное тело пульсировало новым жаром. Несколько минут мы молчали, больше не говоря о полетах, хотя я не стал брать того, что она предлагала мне в тот момент, и был рад просто ласкать ее тело. Никто не просыпается одним рывком.

Позже мы шагали коридорами мимо недавно обновленных людей и вскоре вошли в огромный центральный зал, потолок которого пропускал зимний солнечный свет. В этом бледном, изменчивом свете мы пристально посмотрели друг на друга и, беседуя, направились дальше. Я слегка опирался на ее руку, потому что у меня пока еще подкашивались ноги, и в некотором смысле все было так же, как в прошлом: юная девушка поддерживала ковыляющего старика.

– До моего обновления ты говорила мне о новой гильдии Искупителей, – сказал я, когда она привела меня обратно в мою комнату. – Я…

– Поговорим об этом позже, – сказала она с легким раздражением.

В моей комнате мы обнялись, и я внезапно почувствовал, как во мне вновь вспыхнул огонь молодости, и я испугался, что он испепелит ее прохладное, стройное тело. Но это был огонь, который не испепеляет, а лишь разжигает в других ответный. В экстазе она расправила крылья, и вскоре я был окутан их мягким шелком. И отдаваясь во власть наслаждения, я знал: мне больше не нужно будет опираться на ее руку.

Мы больше не были чужими, мы перестали остерегаться друг друга. Она приходила ко мне каждый день во время моих упражнений, и я ходил вместе с ней, стараясь шагать с ней в ногу. И огонь разгорался для нас, становясь еще выше и ярче.

Тальмит тоже регулярно навещал меня. Он показывал мне, как я могу использовать мое обновленное тело, помогал мне сполна наслаждаться моей молодостью. Я отклонил его приглашение еще раз взглянуть на Олмейн. Однажды он сказал мне, что ее ретрогрессия закончилась. Я не ощутил по этому поводу никакой печали, лишь странную краткую пустоту, которая быстро прошла.

– Ты скоро уедешь отсюда, – сказал Тальмит. – Ты готов?

– Думаю, да.

– Ты уже подумал, куда тебе податься после этого дома?

– Я должен подыскать себе новую гильдию, я знаю.

– Многие гильдии с радостью примут тебя, Томис. Но какую предпочитаешь ты?

– Ту, в которой я был бы наиболее полезен человечеству, – ответил я. – Я обязан Воле моей жизнью.

– Говорила ли тебе та девушка из Воздухоплавателей о новых возможностях, что открыты тебе? – спросил Тальмит.

– Она упомянула недавно основанную гильдию.

– Она назвала ее?

– Гильдия Искупителей.

– Что ты знаешь о ней?

– Очень мало, – сказал я.

– Хочешь узнать больше?

– Если есть, что еще знать.

– Я член гильдии Искупителей, – сказал Тальмит. – Так же, как и Воздухоплавательница Авлуэла.

– Но ведь вы уже и так члены гильдий! Как вы можете состоять в более чем одной? Такое позволено лишь Доминаторам, а они…

– Томис, гильдия Искупителей принимает членов любых других гильдий. Это высшая гильдия, как когда-то гильдия Доминаторов. В ее рядах – Летописцы и Писцы, Индексаторы и Сервиторы, Воздухоплаватели и Земледельцы, Сомнамбулисты, Хирурги, Клоуны, Купцы, Торговцы. Есть даже Перерожденцы и…

– Перерожденцы? – ахнул я. – Но по закону они вне любых гильдий! Как гильдия может принимать в свои ряды Перерожденцев?

– Это гильдия Искупителей. Даже Перерожденцы имеют право на искупление, Томис.

– Даже Перерожденцы, да, – пристыженно пробормотал я. – Но как странно думать о такой гильдии!

– Ты презираешь гильдию, которая принимает Перерожденцев?

– Мне трудно понять эту гильдию.

– Понимание придет со временем.

– Когда именно?

– В тот день, когда ты покинешь это место, – сказал Тальмит.

Этот день вскоре настал. Авлуэла пришла за мной. Я неуверенно шагнул в джорслемскую весну, чтобы завершить ритуал обновления. Тальмит проинструктировал ее, куда отвести меня. Она повела меня через город к святым местам, чтобы я мог помолиться в каждом из святилищ. Я преклонил колени перед стеной Хеберов и у золоченого купола Мисламов. Затем спустился в нижнюю часть города, где прошел через рыночную площадь к серому, темному, некрасивому зданию на том месте, где, как говорят, когда-то умер бог Христеров. После этого я отправился к источнику Знания и к источнику Воли, а оттуда в дом гильдии Пилигримов, чтобы сдать мою маску, мантию и звездный камень, а оттуда – к стене Старого города. В каждом из этих мест я предлагал себя Воле со словами, которые мне давно хотелось сказать. Паломники и простые жители Джорслема держались от меня на почтительном расстоянии. Они знали, что я недавно обновился, и надеялись, что некое излучение от моего нового юношеского тела принесет им удачу. Наконец я целиком и полностью исполнил мой долг. Теперь я был свободным человеком в полном здравии и мог выбирать, какой жизнью мне жить.

– Ты пойдешь со мной к Искупителям прямо сейчас? – спросила Авлуэла.

– Где мы их найдем? В Джорслеме?

– Да, в Джорслеме. Встреча состоится через час, чтобы принять тебя в их ряды.

Она вытащила из туники какой-то маленький и блестящий предмет, в котором я с недоумением узнал звездный камень.

– Откуда он у тебя? – спросил я. – Только Пилигримы…

– Положи свою руку на мою, – сказала она, протягивая кулак с зажатым в нем звездным камнем.

Я повиновался. Ее худенькое личико на миг словно окаменело от сосредоточенности. Но затем она расслабилась и убрала звездный камень.

– Авлуэла, что это?..

– Сигнал гильдии, – мягко сказала она. – Уведомление, чтобы они собрались, потому что ты уже в пути.

– Как ты получила этот камень?

– Пойдем со мной, – сказала она. – О, Томис, жаль, что мы не можем туда долететь! Но это недалеко. Мы встречаемся почти в тени дома обновления. Пойдем, Томис. Пойдем!

11

В комнате было темно. Авлуэла привела меня в подземную тьму и, сказав, что мы дошли до ложи гильдии Искупителей, оставила меня одного.

– Не двигайся, – предупредила она.

Я ощущал вокруг себя присутствие других людей. Но ничего не слышал и ничего не видел.

Затем мне показалось, что мне в руки что-то сунули.

– Протяни руки, – сказала Авлуэла. – Что ты чувствуешь?

Я прикоснулся к маленькому квадратному ящичку, который, похоже, опирался на металлический каркас. На его лицевой стороне были знакомые мне ручки и рычаги. Затем я нащупал ручки на его верхней поверхности. На миг мне показалось, что никакого обновления не было, как не было и завоевания Земли: я снова был Наблюдателем, потому что, все всяких сомнений, это были инструменты Наблюдателя!

– Это не тот ящик, который когда-то у меня был, – сказал я. – Но отличия не велики.

– Ты не забыл свои навыки, Томис?

– Я думаю, что они остаются при мне даже сейчас.

– Тогда воспользуйся машиной, – сказала Авлуэла. – Проведи свое наблюдение еще раз и скажи мне, что ты видишь.

Я легко и с радостью приступил к делу. Быстро исполнил предварительные ритуалы, очистив свой разум от любых сомнений, и на удивление быстро погрузился в состояние Бдения. Я не практиковал его с той ночи, когда Земля пала, однако мне казалось, что я вошел в него даже быстрее, чем в прежние времена.

Я ухватился за ручки. Какие они странные! Они заканчивались не рукоятками, к которым я привык: скорее, это было нечто крутое и твердое на кончике каждой ручки. Возможно, драгоценный камень. Возможно, даже звездный камень, догадался я. Мои пальцы сомкнулись на двух прохладных шариках. На миг мною овладел страх, животный страх. Но я восстановил необходимое спокойствие, и моя душа устремилась в устройство, и я начал сеанс Бдения.

В своем Бдении я не воспарил к звездам, как когда-то в старые времена. Хотя я воспринимал мир вокруг меня, мое восприятие было ограничено непосредственным окружением этой комнаты. С закрытыми глазами я протянул руку и первым делом дотронулся до Авлуэлы. Она была рядом со мной, почти надо мной. Я видел ее ясно. Она улыбнулась и кивнула. Ее глаза сияли.

– Я люблю тебя.

– Да, Томис. И мы всегда будем вместе.

– Я никогда не чувствовал себя так близко к другому человеку.

– В этой гильдии мы все близки друг к другу. Мы Искупители, Томис. Таких, как мы, раньше не было. На Земле ничего подобного раньше не было.

– Как я с тобой разговариваю, Авлуэла?

– Твой разум говорит с моим через машину. Но однажды машина не понадобится.

– И тогда мы полетим вместе?

– Гораздо раньше, Томис.

Звездные камни согрелись в моих руках. Теперь я четко видел прибор: ящичек Наблюдателя, но с определенными изменениями, в том числе звездные камни на ручках. Я посмотрел за Авлуэлу и увидел другие лица, хорошо мне знакомые. Слева от меня стояла сухопарая фигура Обновителя Тальмита. Рядом с ним – Хирург, с которым я пришел в Джорслем, у его локтя – Перерожденец Бернальт, и мне стало понятно, что за дело привело этих людей из Найруба в священный город.

Других я не узнал, но там было два Воздухоплавателя, Летописец, теребивший шаль, женщина-Сервитор и другие. И я видел их всех при внутреннем свете, ибо комната оставалась темной, как и тогда, когда я вошел в нее. Я не только видел их, но и мысленно их касался. Сначала я прощупал разум Бернальта. Я сделал это легко, хотя и со страхом, отдернулся и прикоснулся к нему снова. Он приветствовал меня, приглашая войти. И я понял: лишь когда я смогу воспринимать Перерожденца как брата, как саму Землю, только в этом случае я могу рассчитывать на долгожданное искупление. Ибо, пока мы не стали по-настоящему одним народом, как мы могли заслужить конец нашему наказанию?

Я попытался проникнуть в сознание Бернальта, но мне было страшно. Смогу ли я скрыть предрассудки, это мелочное высокомерие, эти условные рефлексы, с которыми мы неизбежно думаем о Перерожденцах?

– Ничего не скрывай, – посоветовал он. – Эти вещи для меня не секрет. Оставь их прямо сейчас и присоединяйся ко мне.

Я боролся. Я изгонял демонов. Я вызвал в памяти момент рядом с Храмом Перерожденцев, после того как Бернальт спас нас, когда я пригласил его идти вместе с нами. Какие чувства я испытывал тогда к нему? Воспринял ли я его, пусть на мгновение, как брата?

Я усилил этот момент благодарности и товарищества. Я дал ему увеличиться в размерах и засиять, и это стерло наслоения презрения и пустого высокомерия. И я увидел под уродливой внешностью Перерожденца человеческую душу, и я прорвался сквозь эту поверхность и нашел путь к искуплению. Он приглашал меня войти в его сознание.

Я присоединился к Бернальту, и он принял меня в свою гильдию. Теперь я был Искупителем.

У меня в голове раздался голос, и я не знал, услышал ли я звучный бас Тальмита, сухой ироничный голос Хирурга, сдержанный шепот Бернальта или тихий шепот Авлуэлы, потому что все эти голоса звучали одновременно, а с ними и другие, и они сказали:

– Когда все человечество вольется в ряды нашей гильдии, нашему угнетению настанет конец. Когда каждый из нас станет частью каждого из нас, наши страдания закончатся. Нам не нужно бороться с нашими завоевателями, ибо мы поглотим их, как только все мы обретем искупление. Войди в нас, Томис, который был Наблюдателем Вуэллигом.

И я вошел.

И я стал Хирургом, Воздухоплавателем, Обновителем, Перерожденцем, Сервитором и остальными. И они стали мной. И пока мои руки сжимали звездные камни, мы были одной душой, одним разумом. Это было не слияние с Волей, когда Пилигрим погружается в нее анонимно, а скорее союз душ, сохранявших в нем свою независимость. Это было то обостренное восприятие мира, какое имеет место при Бдении в сочетании с погружением в более масштабную, всеобъемлющую сущность, как то случается при общении с Волей, и я знал: это было нечто совершенно новое на Земле, не просто начало новой гильдии, но начало новой эры существования человечества, рождение на этой побежденной планете Четвертого Цикла.

– Томис, – произнес чей-то голос, – сначала мы спасем тех, кто больше всего в этом нуждается. Мы пойдем в Агюпт, в пустыню, где несчастные Перерожденцы сгрудились в древнем здании, которому они поклоняются, и мы примем их в наши ряды и вновь сделаем их чистыми. Мы пойдем дальше, на запад, в несчастную деревню, пораженную болезнью кристаллизации, и достигнем душ ее жителей и освободим их от скверны, и кристаллизация прекратится, и их тела исцелятся. И мы пойдем дальше Агюпта во все земли мира и найдем тех, у кого нет гильдий, тех, у кого нет надежды, тех, у кого нет завтрашнего дня, и мы вновь подарим им жизнь и цель. И придет день, когда вся Земля обретет искупление.

Мои новые собратья показали мне картину преобразованной планеты и суровых захватчиков, смиренно склоняющих перед нами головы и умоляющих включить их в то новое, что незаметно прорастало в гуще их завоевания. Они показали мне Землю, очищенную от ее древних грехов.

А затем я почувствовал, что настал момент убрать от машины руки, и я их убрал.

Видение дрогнуло. Свечение исчезло. И все же я больше не был один в своем черепе, потому что некий контакт оставался, и комната перестала быть темной.

– Как это случилось? – спросил я. – Когда все началось?

– В дни после завоевания, – ответил Тальмит, – мы спросили себя, почему мы так легко пали и как нам подняться выше того, кем мы были. Мы поняли, что наши гильдии не давали нашей жизни прочной основы, что нашим путем к искуплению был некий более тесный союз. У нас были звездные камни, у нас были инструменты для наблюдения, осталось только соединить их.

– Ты будешь важен для нас, Томис, – сказал Хирург, – ибо ты умеешь отправлять свои мысли далеко вперед. Мы ищем бывших Наблюдателей. Они ядро нашей гильдии. Когда-то твоя душа бродила среди звезд, разыскивая врагов человечества. Теперь она будет бродить по Земле, объединяя ее.

– Ты поможешь мне летать, Томис, даже днем, – сказала Авлуэла. – И ты полетишь рядом со мной.

– Когда ты уходишь из Джорслема? – спросил я.

– Прямо сейчас, – ответила она. – Я иду в Агюпт, в Храм Перерожденцев, чтобы предложить им то, что у нас есть. И мы все соединимся, чтобы дать мне силу, и эта сила будет идти через тебя, Томис. – Ее руки коснулись моих. Ее губы коснулись моих. – Жизнь Земли начинается снова, сейчас, в этом году, в этом новом цикле. О Томис, мы все родились заново!

12

Я остался в комнате один. Остальные разошлись. Авлуэла вышла наверх, на улицу. Я положил руки на звездные камни и увидел ее так же ясно, как если бы она стояла со мной рядом. Она готовилась к полету. Сначала она разделась, и ее обнаженное, почти детское тело блестело на полуденном солнце. Какая же она худышка! Сильный ветер разобьет ее вдребезги, подумал я. Затем она опустилась на колени, поклонилась и исполнила свой ритуал. Она говорила тихо, но я слышал каждое ее слово – Воздухоплаватели произносили эти слова всякий раз, когда готовились к полету. В этой новой гильдии все гильдии едины; у нас нет секретов друг от друга, нет никаких тайн. И когда она умоляла Волю быть благосклонной к ней и просила о поддержке своих собратьев, моя молитва соединилась с ее молитвой.

Она встала и расправила крылья. Прохожие недоуменно посмотрели на нее. Но не потому, что обнаженная Воздухоплавательница была на улицах Джорслема чем-то из ряда вон выходящим, а потому, что солнечный свет был ослепительно ярким, а ее прозрачные крылья, слегка окрашенные пигментными пятнами, были явно ночными крыльями, не способными выдержать давление солнечного ветра.

– Я люблю тебя, – сказали мы ей, и наши руки легонько коснулись ее атласной кожи в коротком мгновении ласки. Ее ноздри затрепетали. Ее плоская, полудетская грудь взволнованно вздымалась. Теперь ее крылья были полностью расправлены и блестели на солнце.

– Теперь мы летим в Агюпт, – прошептала она, – чтобы спасти души Перерожденцев и объединить их с нами. Томис, ты полетишь со мной?

– Я буду с тобой, – сказали мы, и я, крепко сжав звездные камни, согнулся над своим ящиком с инструментами в темной комнате под тем местом, где она стояла. – Мы полетим вместе, Авлуэла.

– Тогда ввысь, – сказала она, и мы повторили:

– Ввысь.

Ее крылья хлопали и изгибались, чтобы поймать ветер. Мы почувствовали, как в первый момент ей пришлось тяжело, и дали ей силу, в которой она нуждалась, и она приняла ее, когда та изливалась от нас через меня к ней, и мы взмыли ввысь. Вскоре шпили и зубчатые стены золотого Джорслема уменьшились в размерах, город превратился в розовую точку посреди зеленых холмов, и пульсирующие крылья Авлуэлы быстро понесли ее на запад, вслед заходящему солнцу, к земле Агюпта. Ее экстаз охватил нас всех.

– Теперь ты видишь, Томис, как это чудесно, ни с чем не сравнимо? Ты чувствуешь это?

– Да, я это чувствую, – прошептал я. – Прохладный ветер на обнаженной коже… ветер в моих волосах… мы парим на воздушных потоках, мы летим, мы устремляемся ввысь, Авлуэла, мы устремляемся ввысь!

В Агюпт. Вслед закату.

Мы посмотрели на сверкающее внизу озеро Средизем. Где-то вдали был Сухопутный мост. Далее на север – Эйроп. К югу – Африк. Далеко впереди, за Земным Океаном, лежала моя родина. Позже я вернусь туда, летя с Авлуэлой на запад, неся благую весть о преображении Земли.

С этой высоты было невозможно сказать, что наш мир когда-либо был завоеван. Была видна лишь пестрая красота суши и моря, а не заставы захватчиков. Эти заставы не простоят долго. Мы победим наших завоевателей, но не оружием, а любовью. И когда Искупление Земли станет всеобщим, мы примем в наше обновленное всеобъемлющее «я» даже тех, кто захватил нашу планету.

– Я знала, что однажды ты полетишь рядом со мной, Томис, – сказала Авлуэла.

В моей темной комнате я послал через ее крылья новые волны силы.

Она летела над пустыней. Скоро будет видна старая Хирургия, Храм Перерожденцев. Я огорчился, что здесь нам придется спуститься с вышины. Я предпочел бы парить в воздухе вечно, Авлуэла и я.

– Так и будет, Томис, так и будет! – сказала она мне. – Ничто не может разлучить нас! Ты веришь в это, правда, Томис?

– Да, я верю в это, – сказали мы, направляя ее вниз по темнеющему небу.

Человек в лабиринте