– Выглядишь ты несчастным, Чарльз, – отметил он. – Сколько тебе сейчас? Восемьдесят? Ты предполагал прожить еще лет семьдесят, восемьдесят или девяносто, как я понимаю. У тебя вся дальнейшая жизнь распланирована, но план этот не предусматривает завершения ее на Лемносе. Стой спокойно, Чарльз. И распрямись. Ты не пробудишь во мне жалость, строя из себя немощного старца. Знаю я эти фокусы. Ты так же полон сил, как и я, несмотря на фальшивую дряблость. И здоровее меня. Распрямись, Чарльз!
– Дик, если это тебя успокоит, убей меня, – хрипло сказал Бордман. – А потом иди на корабль и сделай все, о чем мы тебя просим. Моя жизнь менее важна.
– Ты серьезно говоришь?
– Да.
– Думаю, можно не сомневаться, – задумчиво произнес Мюллер. – Хитрый старый ублюдок, ты предлагаешь сделку! Твоя жизнь в обмен на мое сотрудничество. Но где же quid pro quo? Это нечестный обмен. Я не люблю убивать. И не обрету спокойствия от того, что уничтожу тебя. Мое проклятие никуда не исчезнет.
– Мое предложение остается в силе.
– Я его отвергаю, – сказал Мюллер. – Если я тебя прикончу, то не для того, чтобы выполнить свою часть сделки. Однако более вероятно, что я прикончу себя. Знаешь, я, по сути, гуманный человек. Неуравновешенный, конечно, но никто не может держать за это на меня зла. И все-таки порядочный. Я скорее себя застрелю из этого пистолета, чем тебя. Ведь это же я страдаю. Не пора ли покончить со страданием?
– Ты мог бы покончить со страданием в любую минуту за последние девять лет, – заметил Бордман. – И все-таки ты жив. Все свое мастерство ты применил к тому, чтобы выжить.
– Да, верно. Но это же другое дело! Тут было что-то типа абстрактного вызова: человек против лабиринта. Проверка моих навыков. Изобретательность. А если я сейчас покончу с собой, то разрушу твои планы. Я прикладываю большой палец к носу – и все человечество смотрит на меня. Я незаменим, говоришь? Так разве существует более хороший способ заставить человечество поплатиться за мою боль?
– Мы сожалеем о твоих страданиях, – сказал Бордман.
– Не сомневаюсь, что ты горько плакал по мне. Но, помимо этого, ничего больше не сделал. Ты позволил мне тихонько уползи, больному, исковерканному, нечистому. А теперь наступает расплата. Это не самоубийство, нет. Это месть. – Мюллер улыбнулся. Затем выставил пистолет на самую малую мощность и приставил ствол к груди. Теперь только нажать спуск. Он провел взглядом по их лицам. Четверо военнослужащих казались равнодушными. Раулинс, похоже, все еще пребывал в шоке. И только Бордман был полон беспокойства и страха. – Я мог бы сперва прикончить тебя, Чарльз. Чтобы преподнести урок нашему молодому другу: расплата за обман – смерть. Но нет. Это все испортит. Ты останешься жить, Чарльз. Ты вернешься на Землю и будешь вынужден признать, что незаменимый человек все-таки ускользнул у тебя из рук. Какое пятно на твоей карьере! Провалил важнейшее из заданий! Да. Именно так. Это доставит мне наслаждение. Погибнуть здесь, чтобы тебе пришлось собирать осколки.
Палец Мюллера крепче прижал спуск пистолета.
– Сейчас, – сообщил он. – Раз, два…
– Нет! – крикнул Раулинс. – Ради…
– …человечества! – закончил за него Мюллер. Он рассмеялся и не выстрелил. Его рука расслабилась. Он презрительно швырнул оружие в сторону Бордмана. Тот упал почти у самых его ног.
– Кокон! – крикнул Бордман. – Быстро!
– Не суетись, – сказал Мюллер. – Я пойду с вами.
Раулинсу потребовалось немало времени, чтобы разобраться в произошедшем.
Сперва им нужно было выбраться из лабиринта. Даже с Мюллером в качестве проводника это оказалось непростой задачей. Как они и догадывались, миновать ловушки, двигаясь внутрь, было не то же самое, что миновать их же, двигаясь изнутри. Мюллер осторожно провел их через зону E; с зоной F они и сами хорошо были знакомы; свернув лагерь, они двинулись дальше, в зону G. Раулинс все время ожидал, что Мюллер вдруг сбежит от них или бросится в какую-нибудь страшную западню. Но тот, казалось, жаждал выбраться из лабиринта живым не меньше, чем любой из них. Бордман, как ни странно, словно бы и так это знал. Хоть он и не спускал с Мюллера глаз, но предоставил ему полную свободу.
Чувствуя себя опозоренным, Раулинс во время этого почти безмолвного похода держался чуть в стороне от остальных. Он считал, что карьере его пришел конец. Он поставил под угрозу успех их миссии и жизни своих товарищей. И все же он чувствовал, что оно того стоило. Иногда человек просто обязан выступить против того, что считает неправильным.
Это естественное моральное удовлетворение перевешивалось, однако, сознанием того, что он поступил наивно, романтично, глупо. Он не мог смотреть в глаза Бордману. Он уже не раз задумывался, не лучше ли принять смерть в одной из губительных ловушек лабиринта, но и это, как он в конце концов решил, будет наивным, романтичным, глупым поступком.
Он наблюдал, как Мюллер, высокий, надменный и спокойный, освободившийся теперь от сомнений, размеренно идет во главе отряда. И в тысячный раз ломал голову, почему Мюллер отдал пистолет.
Бордман наконец объяснил ему это, когда они разбили временный лагерь на одной из не особо безопасных площадей с наружной стороны зоны G.
– Посмотри на меня, – приказал Бордман. – Что с тобой? Не можешь смотреть мне прямо в глаза?
– Не играйте со мной, Чарльз. Давайте уж, начинайте.
– Что я должен начинать?
– Головомойку. Взбучку. Вынесение приговора.
– Да все же в порядке, Нед. Ты помог нам добиться цели. С чего бы мне злиться?
– Но пистолет… я дал ему пистолет…
– Ты опять путаешь цели и средства. Он идет с нами. Он делает все, о чем мы попросим. Только это имеет значение.
– А если бы он выстрелил в себя… или в нас?.. – пробормотал Раулинс, теряясь в догадках.
– Он не сделал бы ни того, ни другого.
– Это сейчас вы можете так говорить. Но в тот момент, когда он взял этот пистолет…
– Нет, – сказал Бордман. – Я же говорил тебе еще раньше: мы будем взывать к его чести. Которую нам требовалось пробудить в нем. Именно это ты и сделал. Послушай: вот я грязный наемник грязного и аморального общества, так? Воплощение всех худших представлений Мюллера о человечестве. Стал бы Мюллер помогать стае волков? А вот ты молодой и невинный, полный иллюзий и мечтаний. Живое напоминание о том человечестве, которому он служил, пока его не начал одолевать цинизм. Ты совершил неуклюжую попытку поступить морально в мире, в котором нет ни морали, ни осмысленности. Ты проявляешь сострадание и любовь к ближнему, готов на благородные порывы ради справедливости. Ты демонстрируешь Мюллеру, что человечество еще не безнадежно. Понял? Наперекор мне ты суешь ему в руки оружие, чтобы он стал хозяином ситуации. Он же мог сделать самое естественное: испепелить нас. Мог сделать и менее очевидное: уничтожить себя. Но мог также равняться на тебя, мог ответить своей щедростью на твою, решиться на акт самоотречения, поддаться проснувшемуся в нем чувству морального превосходства. Так он и поступил. И потому отбросил пистолет. Без тебя этого не произошло бы, Нед. Ты был тем инструментом, с помощью которого мы его заполучили.
– Как же мерзко это все выглядит в вашей трактовке, Чарльз. Будто бы вы даже это спланировали. Спровоцировали меня, чтобы я дал ему пистолет, зная, что…
Бордман улыбнулся.
– Вы это знали? – резко спросил Раулинс. – Нет. Вы не могли просчитать все такие варианты. А теперь, когда уже все случилось, пытаетесь приписать себе заслугу… Но я видел вас в тот момент, когда вручил ему пистолет. На вашем лице были гнев и страх. Вы вовсе не были уверены в его поступках. Лишь теперь, когда все сложилось удачно, вы можете утверждать, что события развивались в соответствии с вашим планом. Я вижу вас насквозь, Чарльз.
– Приятно быть прозрачным, – весело согласился Бордман.
Казалось, лабиринт ничего не имел против того, чтобы они его покинули. Двигаясь к выходу, они сохраняли прежнюю крайнюю осторожность, но трудностей встретилось немного, а серьезной опасности никакой. Затем они бодрым шагом направились к кораблю.
Мюллеру выделили каюту на носу, наиболее далекую от кают экипажа. Он, казалось, принял это как естественный атрибут своего нынешнего состояния и не выказал никакого раздражения. Держался он замкнуто, уравновешенно, спокойно; на его губах часто играла ироническая улыбка, а снисходительно-презрительное выражение в глазах почти не исчезало. Однако он с готовностью делал все так, как ему говорили. Он уже продемонстрировал свое превосходство и позволял теперь все решать им.
Хостин и его люди суетились, занимаясь приготовлениями к отлету. Мюллер старался не покидать свою каюту. Бордман пришел к нему один и без оружия. Он тоже умел делать благородные жесты.
Они смотрели друг на друга через низкий столик. Мюллер молча ждал, лицо его не выражало никаких эмоций. После долгого молчания Бордман сказал:
– Я тебе признателен, Дик.
– Право, не стоит.
– Ты можешь меня ненавидеть. Но я выполнял свой долг. Как и парнишка. Как и ты вскоре исполнишь свой долг. Тебе все же не удалось забыть, что, как ни крути, ты тоже землянин.
– Жаль, что не удалось.
– Не надо так говорить. Это все пустые слова, ненужная поза. Мы оба слишком стары для этого. Вселенная полна опасностей. А мы делаем все возможное, чтобы их избегать. Остальное не имеет значения.
Он сидел довольно близко к Мюллеру. Довольно сильно ощущая его воздействие, он не позволял себе тронуться с места. Волна отчаяния, нахлынувшая на него, заставила его почувствовать себя тысячелетним стариком. Разложение плоти, распад души, тепловая смерть галактики… наступление долгой зимы… пустота… пепел.
– Когда мы прилетим на Землю, – деловито заговорил он, – я организую подробнейший инструктаж. Узнаешь об этих радиосуществах все то, что нам известно, хотя не сказать, что информации будет много. Потом тебе придется рассчитывать только на свои силы, на самого себя… Но уверен, что ты поймешь, Дик, что сердца и души миллиарды землян молятся за успех твоей миссии.