Наконец существо насытилось. Отяжелевшее, оно отделилось от Сметвика и неторопливо сползло с плиты. Сметвик лежал неподвижно, с открытыми глазами и посеревшим лицом. В шее у него зияла круглая кровавая дыра. Левая рука дернулась раз, затем другой, и он безжизненно обвис.
Директор школы осторожно взял существо за бока и высоко поднял; то отреагировало лишь вялым шевеливанием ног, а со жвал у него капала кровь.
– Этим ритуалом костей мы все спаиваемся воедино, соучастием своим объединяясь в великую семью, которую являет наше сословие! – возгласил он торжественно. – Целые поколения людей усвоили через это скромное создание неоценимый урок. Кровь низших сословий есть наша животворная кровь; без нее мы не можем быть великими, а если великими не можем быть мы, то не может быть великой и наша страна. А теперь троекратное ура школе Монтегю!
Мальчики трижды выкрикнули: «Гип-гип-ура!», после чего директор опустил существо, поместив его в небольшую клетку, которую передал мистеру Диккенсу.
– Вы знаете, что делать, Диккенс, – деревянным голосом педанта сказал он. – Через несколько дней от нее опять останутся кожа да кости. Вы ее разберете, а кости разложите обратно по коробкам.
Мистер Диккенс отвел от себя клетку и оглядел теперь уже квелое, погрузневшее от крови существо.
– Гнусность редкостная, правда, директор?
Впервые за все время на лице директора мелькнуло нечто, выражающее откровенную брезгливость.
– Да, это так: гнусность, причем редкостная. Хайд, вы и еще двое отнесете мальчика и избавитесь от него. Предположим, сорвался с утеса. Но перед тем как скинуть, обязательно его взвесить, вы меня поняли? А теперь, мистер Бирс, гимн нашей школы а капелла! Ну же, мальчики мои!
Дожидаться я не стал. Побежал в дортуар, поскидывал свои вещи в ранец, и к утру меня там уже не было. Дома моему появлению удивились и хотели отправить меня обратно в школу. Особенно серчал отец, понимая, видно, какие перспективы я зарубаю себе на корню, и о будущих невзгодах, связанных с этим безрассудным решением. Я же ревел, вопил и даже облевался, пока родители все же не пошли на попятную. Мама, видимо, решила, что произошло что-то уж очень нехорошее, но сама меня об этом никогда не расспрашивала, а я никому не рассказывал об увиденном. Да и кто бы мне, спрашивается, поверил?
Мистеру Лавкрафту было отправлено письмо с извещением о моем уходе из Монтегю. Для меня нашлось место в школе по соседству, куда все дети носили молоко и сандвичи, каждый свои, и где частыми, хотя и непрошеными, гостями бывали вши. Здесь меня окружали такие же, как я, и я быстро нашел среди них свое место.
Где-то через неделю после моего ухода из школы Монтегю к нам в дом с визитом и разговором явился директор. Отец был на работе. Мама угостила его чаем с коржиками, но на предложение взять меня обратно директор получил вежливый отказ.
– Об этой потере мы будем сожалеть, миссис Дженкинс, – сказал он в итоге, запахиваясь в длинный темно-синий плащ. – Ваш сын мог бы сделать в нашу школу весомый вклад. Новые мальчики, так сказать, из народа – это же буквально наша животворная кровь, разве вы не понимаете? Ладно, разрешите вашему сыну хотя бы проводить меня до ворот. Мне бы хотелось на прощание кое-что ему сказать.
Мама непререкаемо подтолкнула меня пониже спины, и я был вынужден поплестись за темной, сухопаро-высокой фигурой мистера Лавкрафта к садовой калитке. Возле нее он остановился и пристально на меня посмотрел.
– Вашей матери, Дженкинс, я сказал, что вы для нас существенная потеря.
Он ухватил меня за плечо, и я в очередной раз ощутил, что он как бы пробует мою плоть на ощупь.
– Но помяните мои слова, Дженкинс: своей участи в конечном итоге вам не избежать. Так или иначе, вы нам все равно достанетесь.
Он подался ко мне так близко, что я разглядел кровяные жилки в его глазах.
– Потому что, как и все представители вашего крепкого, верного сословия, вы, Дженкинс, полны того содержимого, что делает Британию великой.
Горнило
Когда-то компания «Тибо» выпускала локомотивы и вагоны для железных дорог – знаменитые фирменные экспрессы, что мчались по железным путям всего Северо-Востока: зеленые вагоны в Уикассет и Квебек, красно-зеленые в Сэнди-Ривер, желто-зеленые в Брайтон и Сако. А затем железные дороги начали закрываться – сначала, в сороковые, ушли узкоколейные; затем, в пятидесятые, стандартные, и поезда из Бостона больше не пускались в путь на север. Юнион-стейшн, некогда крупнейший железнодорожный узел в этой части света, исчез с карт, а вместо него поднял голову уродливый торговый центр. Единственным напоминанием о великих поездах, когда-то гордо отчаливавших от перронов, были заброшенные рельсы, а их знаменитые спальные вагоны нынче ветшали, гнили и порастали темными сорными травами. Компания «Тибо» закрыла двери, а ее здания оказались в запустении – окна разбиты, в крышах дыры. Во дворах, прорываясь сквозь щели в асфальте, вольно росли травы, водостоки наполнял мусор, а по стенам струились грязь и дождевая вода. Временами поднимались разговоры, что надо бы снести все к чертовой матери, а построить что-нибудь новое и впечатляющее, но город пребывал в упадке, и никак не находился инвестор, готовый вкачивать деньги в экономический эквивалент разверстой могилы. В конце концов на подъездах к городу поднялись все те же торговые центры, обезлюживая центр, приглашая толпы на крытые улицы, купающиеся в искусственном свете, где пожилые пешеходы могли отгородиться от мыслей о бренности без тревог о стихии и свежем воздухе.
Затем, лет десять назад, город угасать перестал. Кто-то, у кого хоть на йоту было ума и воображения, смекнул, что порт с его красивыми старинными зданиями и мощеными улочками, ведущими в док, сам по себе достаточная гарантия его сохранности и привлекательности. В самом деле, ведь не каждый же бизнес закрыл лавочку и перебрался в пригороды. Оставались и старые бары, и пара-тройка магазинов, и даже закусочные с кафетериями. Так вот, вскоре они оказались в тесном соседстве с модными сувенирными магазинчиками и мини-пивоварнями, а заодно в компании новых пиццерий, где в ассортименте был не только сыр одного сорта. Не обошлось, разумеется, без нытья и сетований, что порт, дескать, оказался принесен в жертву туристскому доллару, но, по правде-то говоря, старожилам местными видами тоже хвастаться не приходилось – или подзабыли? Такая ностальгия, она в основном от тех, кому не приходилось беречь каждый заработанный четвертак, вкалывая единственно на покрытие аренды и выпивку в баре, или кто открывал магазинчик и сидел в нем день-деньской, мечтая хотя бы пару раз за день что-нибудь продать да заодно потешить себя разговорцем.
Довольно скоро визитеры на улицах стали не выводиться больше чем по полгода, а старый порт превратился в интересное смешение рыбаков за работой и зевак-туристов, тех, кто помнил плохие времена, и тех, кто от грядущего ждал только позитива. Застройка начала выползать уже за естественную черту старого порта, и было решено заново открыть двор компании «Тибо», теперь уже как технопарк. Старые краснокирпичники преобразовались в специализированные инженерные сооружения, офисы кораблестроителей, музей паровозов. Снова задышала узкоколейка – в оба конца береговой линии, с начала лета и чуть ли не до Рождества, когда, насмотревшись городской иллюминации, отбывают последние туристы. Город не сказать чтобы кишел, так как рабочие будни в нем проходили по большей части неброско, внутри и под крышей. Днем здесь было достаточно тихо, а к ночи и вовсе наступало затишье, и лишь ветер завывал вдоль бухты, принося с собой отдаленное уханье волн и гудки судов, пронизывающих темь. Одним они казались ободряющими, другим, наоборот, гласами вопиющего в пустыне, в зависимости от текущего настроения.
Как в город попал я, точно не помню. Скверная была полоса в жизни. Даже не брал в расчет, где я, зачем и куда еду. Вышло так, что приходилось жалеть о содеянном. В том или ином виде подобное случается у большинства людей. Сложно идти по жизни, не скапливая на плечах груз огорчений. Для меня главным было просто не прекращать движения. Думалось, что если шарахаюсь от места к месту, то прошлое как-то само собой остается позади. Но к тому времени как я понял, что попросту таскаю прошлое с собой, менять что-либо было уже поздно. Да и не поделаешь ничего.
Работы к моему приезду в наличии особо не было. Сезон, считай, закончился; поденщики в ресторанах и барах уже откочевали во Флориду, или Калифорнию, или же на зимние курорты Нью-Гэмпшира и Вермонта. Я подыскал себе дешевую комнату в развалюхе, а вечера занимал поиском забегаловки, где поесть подешевле (там, где с клиентурой нехватка, кое-где можно хапнуть двойную порцию по цене одной). А уж там, расположившись, спрашивал у тех, кто давно сидит, где можно найти работу. Но завсегдатаев таких мест работа интересовала мало, а те, кому она самим нужна, первыми туда и рванут, так что с поисками мне не везло. Спустя неделю был уже на измене.
Не уверен, что я бы вообще чего-нибудь нарыл, если б не пошел прогуляться вдоль берега. Иду себе, покуриваю и подумываю, а не зря ли я вообще махнул так далеко на север, и тут гляжу – к щиту приделана объявка, заламинированная от дождя: «НУЖЕН НОЧНОЙ СТОРОЖ. ЖЕЛАЮЩИЕ ЗАХОДИТЕ».
Заняться больше было нечем, другой работы на горизонте не светило, ну я и зашел спросить в этой конторе насчет работы. Парень, что подметал там пол, спросил, как меня звать, а потом посоветовал зайти завтра утром, когда на месте будет начальство для разговора со мной. Еще сказал захватить с собой резюме. Я его поблагодарил, но он все время находился ко мне спиной. С лица я его так и не увидел.
Наутро я сидел в здании бывшей компании «Тибо» и слушал человека в дорогом сером костюме, который объяснял мне мои должностные обязанности. По фамилии он был мистер Рон, но сказал, что называют его в основном по имени – Чарльз. Сказал, что в свое время был связан с флотом и до сих пор этой связи не утратил. В основном, мол, транспортировка: люди, иногда животные. Но по большей части люди.