[15] во фраке не выходил на манеж. Не было и клоунов.
С друзьями у Уильяма обстояло неважнецки. Было в нем нечто, отчуждающее сверстников, – быть может, угодливое желание радовать, что нередко является оборотной стороной чего-то более темного и тревожного. Изрядную часть своего свободного времени он проводил один, а школа для него была своеобразным движением по натянутому канату между потугами быть замеченным и обоснованным желанием не получать тычков, обычно сопутствующих этим потугам. Меленький и хилый, Уильям не мог противостоять своим мучителям, а потому развил стратегию, как их удерживать на расстоянии. В основном он пробовал их рассмешить.
Удавалось это ему не всегда – точнее, редко. Вообще жизнь в таком месте мало радовала яркими красками, а потому первые афиши, что появились в магазинных витринах и на фонарных столбах, наполнили Уильяма удивлением и восторгом, окрашивая блеклые улицы городка яркими цветастыми пятнами. Афиши были желтые с оранжевым, зеленым и синим, а по центру каждой красовалась фигура шпрехшталмейстера в красном пиджаке, с невиданным цилиндром на голове и бойкими усами, завернутыми как спиральки. Со всех сторон его окружали звери – львы, тигры, медведи, – а еще (вот это да!) танцоры на ходулях и женщины в трико с блестками, грациозно парящие под куполом. Углы занимали клоуны с большими круглыми носами и нарисованными улыбками. Афиши сулили интермедии и скачки цирковых лошадей, а еще всевозможные трюки, которые прежде никогда не демонстрировались на публике. «Прямиком из Европы! – кричали афиши. – Всего один вечер – цирк «Калибан»!» Из всех возможных дат циркачи выбрали девятое декабря, день десятилетия Уильяма.
У того ушло всего несколько минут, чтобы разыскать тех, кто расклеивал афиши. Он застал их на одной из боковых улиц, где они с помощью стремянки клеили очередную афишу, возвещающую о грандиозном представлении. Холодный северный ветер грозил опрокинуть и сдуть карлика в желтом костюмчике, который сейчас тянулся на цыпочках на самом верху лестницы, пытаясь повидней приладить афишу к верху фонарного столба. Снизу стремянку удерживали лысый силач в коленкоровой накидке, а также худой мужчина в красном френче. Уильям, сидя на своем велике, молча во все глаза на них смотрел. Под его взглядом мужчина в красном пиджаке обернулся, и Уильям увидел те самые усы-спиральки над ярко-розовыми губами.
Шпрехшталмейстер улыбнулся.
– Ты любишь цирк? – спросил он.
Говорил он забавно: «любишь» у него выходило как «люубищь», а «цирк» как «тсирк». Зато голос был очень глубокий, густой и солидный.
Уильям ошеломленно кивнул.
– Ты не разговариваешь? – спросил шпрехшталмейстер.
Уильям наконец обрел голос.
– Цирк я люблю… кажется. Я в нем ни разу не был.
– О-о-о!
Шпрехшталмейстер отпрянул в шутливом испуге, выпустив при этом лестницу. От этого она покачнулась, и лишь усилие силача спасло ее, а заодно и карлика, от падения.
– Так ты ни разу не был в цирке? – изумился шпрехшталмейстер. – В таком случае ты должен — нет, просто обязан – туда прийти!
Из кармана своего веселого пиджака он выудил тройку билетов и, держа их веером, торжественно протянул Уильяму:
– Держи. Это тебе. Тебе, твоей маме и твоему папе. Всего одно представление. Цирк «Калибан».
Уильям оторопело взял билеты и, зажав в кулаке, задумался, куда бы их понадежней спрятать.
– Спасибо, – промямлил он.
– Пожалуйста, – кивнул шпрехшталмейстер.
– А клоуны там будут? – робко спросил Уильям. – То есть на афишах-то они есть, просто я хотел знать, чтоб уж точно.
Силач молча на него уставился, а карлик на лесенке осклабился. Шпрехшталмейстер наклонился вперед и ухватил Уильяма за плечо. На мгновение Уильяма кольнула боль, как будто острые ногти шпрехшталмейстера были иголками, через которые, как из шприца, вводится неизвестная отрава.
– Клоуны есть всегда, – сказал шпрехшталмейстер назидательно, и Уильяму показалось, что дыхание у него пахнет сладко-сладко, как драже, карамель и мармеладки вместе взятые. – Без клоунов цирк не цирк.
Он выпустил плечо Уильяма, карлик слез с лесенки, силач ее подхватил, и они все втроем пошагали к другому фонарю и на другую улицу. В конце концов, представление было всего одно, а значит, хлопот у них полон рот, чтобы вечер стал именно таким особым, как объявлено в афише.
Всю следующую неделю в городок прибывали циркачи, их становилось все больше и больше. Ставились аттракционы, появлялись будки с реквизитом для номеров. Пованивало зверьми, и дети во множестве собирались на краю поля глазеть, как возводится цирковой шатер, но циркачи отгородились от всех расписной стеной и предупредили, что животные могут быть опасны, или же говорили, что не хотят до срока раскрывать сюрприз. Уильям все пытался углядеть клоунов, но их нигде не было видно. Наверное, большинство времени они смотрятся как обычные люди, пока не намалюются гримом и не нацепят свои башмаки с задранными носами, красные носы и смешнючие парики. А пока они не разодеты и не смешат, они просто люди, а не клоуны.
В заветный вечер родители привезли Уильяма с животом, полным праздничного торта и стреляющей в нос газировки, припарковав машину на краю большого поля. Люди отовсюду сходились на представление, и на вагончике кассы уже висела табличка «Все билеты проданы». Уильям наблюдал, как взрослые сжимают желтые входные билеты. Билеты же Уильяма – специальные, бесплатные, выданные ему шпрехшталмейстером, – были синего цвета. У других таких не было. Видимо, шпрехшталмейстер просто не мог себе позволить разбрасываться бесплатными билетами, если цирк в городе всего на один вечер.
Шатер стоял посередине поля. Был он черным с красной окантовкой, а на его небольшом шпиле развевался один-единственный флаг багрового цвета. Позади шатра стояли вагончики циркачей, вольеры для зверья и транспорт, перевозящий все это из города в город. Большинство реквизита смотрелось на удивление старо, как будто бы этот цирк неведомо как перенесся из середины прошлого века в начало следующего, сквозь пространство и время, – звери в нем постарели, но внешне остались без изменений; акробаты превратились в стариков и старух, но бог их миловал сохранить молодые тела. Прутья пустых львиных клеток были заржавлены, а интерьер одного из вагончиков, куда случайно упал взгляд Уильяма, изнутри был обшит красным бархатом и богатым темным деревом. На Уильяма оттуда глянула женщина, которая поспешила закрыть дверь от посторонних глаз. Тем не менее Уильям успел мельком заметить там еще кое-кого: мрачного толстяка, чьи голые телеса отражались в зеркале, и какую-то девушку (точнее, даже девчушку), едва прикрытую, которая омывала его при свете свечей. На мгновение их взгляды встретились (девчушка как раз натирала толстяку жирную спину), но она проворно скрылась из виду, а Уильям остался с незнакомым ему прежде чувством отвращения, как будто он каким-то образом соучаствовал в совершении чего-то гнусного.
Вслед за родителями он брел через обширную зону аттракционов. Здесь размещалось несколько тиров, колышки для набрасывания обручей, стояли столики со всевозможными головоломками и азартными играми. Тут и там зазывалы мужскими и женскими голосами сулили чудесные призы – но не было видно никого, кто бы нес набивного слона или плюшевого мишку, которые, пусто поблескивая стеклянными глазами, рядами стояли на верхних полках игровых стендов. Если говорить точнее, то выигравших не было вообще. Те, кто считал себя заправскими стрелками, напропалую промахивались. Дротики отлетали от пробковых кругов, обручи неизменно шлепались мимо колышков. Всюду были разочарованность и порушенные надежды. Уже становилось заметно, что улыбки начинают блекнуть, а на ветру слышался плач расстроенных детишек. Лукаво перемигивались деляги из своих будок, зазывая вновь прибывших, у которых еще была надежда урвать удачу.
Уильям не заметил, как отбился от родителей. Еще с минуту назад они были здесь, рядом, и вот уже весь цирк как будто чуть сдвинулся, бесшумно сместился по огромному кругу, так что Уильям уже стоял не среди игр и каруселей, а на самой окраине цирковых вагончиков. Отсюда он мог видеть огни аттракционов, слышал приглушенные крики ребятни на каруселях, но все они были укрыты от него перевозочной техникой и палатками. Эти выглядели грязнее и поношеннее тех, что вблизи циркового шатра: ткань где неряшливо залатана, где порвана, фанера на вагончиках тронута плесенью и ржавчиной. На земле были лужи отходов, а в воздухе висел стоялый запах дешевой кормежки.
Робко, уже немного пугаясь, Уильям шажок за шажком начал крадучись пробираться обратно к родителям, переступая через канатные растяжки и огибая буксирные балки вагончиков, пока наконец не поравнялся со стоящей особняком желтой палаткой. Снаружи здесь стоял украшенный воздушными шарами красный драндулет на полусдутых колесах и с клаксоном-грушей. Из палатки доносились сипловатые голоса, и тут Уильям понял, что наконец-то отыскал клоунов. Он подобрался ближе и лег на живот, чтобы можно было подглядывать в палатку снизу (ведь иначе, завидев со входа, его, конечно же, отправят, и тогда ничего не разузнать).
Взгляду открылись пошарпанные туалетные столики с ярко освещенными зеркалами в обрамлении лампочек, работающих от невидимого, гудящего где-то генератора. За столиками сидели четверо в костюмах попугайской раскраски: сочно-вишневой, едко-зеленой, цыплячьи-желтой и огненно-оранжевой. На ногах у них были здоровенные ботинки с уморительно раздутыми носами. Все четверо были лысы, но без грима. Вот досада: это были всего лишь люди. Пока еще не клоуны.
На глазах у Уильяма один из тех четверых взял тряпочку и смочил ее жидкостью из черного бутылька. Хмуро оглядев себя в зеркале, он поднес тряпицу к лицу и провел. Там тут же прорезалась белая линия, а также угол большого красного рта. Человек провел еще раз, размашистей, и на лице возникли круглые красные щеки. Наконец он окунулся лицом в салфетку и взялся яростно ею натирать. Когда он отнял ее от лица, та была измазана гримом телесного цвета, а из зеркала смотрел размалеванный клоун. Примерно тем же сейчас занимались и остальные, оттирая грим, под которым скрывались клоунские личины. Только они совершенно не были ни смешны, ни симпатичны. Да, действительно, эти люди смотрелись клоунами. Их толстенные губы лыбились от уха до уха, глаза смотрели из клоунских овалов, на щеках краснели жирные круги, однако прыщавая кожа была недужно сморщена, а белки глаз желты и прокрыты кровяными прожилками. Поражали сероватой белизной их голые руки, напоминающие то ли дешевые колбасы, то ли куски сырого теста. Апатично двигаясь, они что-то бормотали на языке, который Уильям слышал впервые (похоже, они разговаривали скорее сами с собой, чем друг с другом). Язык казался очень старым и каким-то непередаваемо чужим; Уильяму становилось все страшней. Некий голос у него в голове вторил тем словам словно эхом, как будто их вблизи кто-то специально для него переводил.