– Тогда чего ж ты на меня так глядела?
– Потому что мне нужно кое-что другое. Ты.
– Юморок у тебя, однако, чернушный, – усмехнулся я. – И отчего ты любишь такие шуточки?
– Оттого, что тебе они нравятся, – улыбнулась Рэйчел.
Я посмотрел на часы. Рэйчел скоро должна вернуться. Дом без нее всегда до тоски пуст. Сейчас оттуда слышалось, как на плеере заканчивается трек с альбома; вокалист раз за разом повторял, что люди, которых мы решаем бросить, – это люди, которых мы видим все время, все время, все время. Я взялся скармливать Уолтеру остаток сандвича.
– Только не рассказывай Рэйчел, что я это сделал, – сказал я ему. – Как друга прошу.
Дом Грэйди грузно дремал. Ветер вяло шевелил деревья и ворошил кучи сухих листьев, под одной из которых покоилась мертвая пичуга. Мэтисон стоял у ступеней веранды, посвечивая фонариком на дом. Он проверил замки на дверях и деревянные щиты на окнах. В поясной кобуре у него лежал «СИГ-компакт». Он начал его носить вскоре после того, как человек, которого он мысленно назвал Коллектором, явился к нему в кабинет и потребовал выплаты какого-то старого долга.
Сзади послышался звук шагов, но Мэтисон не обернулся. К свету его фонарика присоединился луч еще одного, более мощного фонаря.
– Все в порядке? – спросил патрульный коп.
Он заметил, как Мэтисон поворачивает к дому Грэйди, и вызвался сопроводить его по темной дороге. Предложение Мэтисон встретил с благодарностью.
– Похоже на то, – ответил он.
– Холодает.
– Да. Наверно, снег выпадет.
– Тем легче будет сказать, шарился здесь кто-то или нет.
Мэтисон кивнул и повернулся уходить. Коп пошел следом, но внезапно замер. Фонарь он повернул на лес.
– Что там? – спросил Мэтисон.
– Не знаю.
Он подался вперед, руку уже опуская на пистолет. Мэтисон тоже повернул фонарик; вместе они высвечивали деревья. Неожиданно из подлеска донесся шорох, а понизу мелькнула серая тень с красноватым подбоем, исчезнув в черноте кустов.
Оба, и коп и Мэтисон, издали протяжный вздох облегчения.
– Лиса, – определил коп. – Уфф, нервы уже ни к черту.
Он убрал пистолет и направился к своей машине. Мэтисон еще постоял, посмотрел на призрачную линию деревьев и двинулся следом. Возле машин они распрощались и разъехались. Какое-то время стояла тишина, но вот от сростка сосен в сумрачной глубине леса отделилась человеческая фигура и взяла курс к дому Грэйди. Человек стоял на самом краю изветренного голого леса, никак не покидая его безопасных пределов, как будто ступать по земле за его чертой было небезопасно. Он сделал полный круг вокруг участка, за ним второй, чуть медленней, при этом как будто ища что-то потерянное. Наконец он остановился напротив восточной части дома. Опустившись на колени, здесь он карманным ножом начал копать под мелкой кучкой камешков, почти скрытой на краю двора травой и листьями. На глубине примерно шести дюймов в земле обнажился бледный тотем: череп собаки с вырезанными по кости символами и буквами.
Пересев на корточки, черепа Коллектор, однако, не коснулся. Вместо этого он сдавленно прошипел от гнева и отвращения. Аккуратно, страхуясь, чтобы руки не приходили в соприкосновение с собачьими останками, он снова засыпал череп землей, возвратил на место камни, а нож убрал в карман. Всего Коллектор обошел по счету восемь таких кучек, из которых каждая представляла собой точку компаса.
Как он и подозревал, дом оставался в неприкосновенности. Коллектор углубился в лес и скрылся из виду.
Позднее в ту ночь я с кровати наблюдал, как Рэйчел раздевается в лунном свете. Лямки ночной рубашки она спустила с плеч, и дала соскользнуть на пол, а она смотрелась на себя в зеркало. Облитая голубоватым лунным свечением, Рэйчел медленно поворачиваясь то одним, то другим боком. Свет касался ее взбухшего живота, отбрасывая на стену тени ее грудей.
– Я больша-ая, – тихо протянула она.
– Растешь над собой.
Унырнул я вовремя, иначе в меня угодил бы шлепанец.
– На кита похожа, – оценила себя в зеркало Рэйчел. – Только женского рода.
– Киты очаровашки. Все их обожают, кроме японцев, норвежцев и, наверное, меня. Давай укладывайся.
Она закончила раздевание и, скользнув под одеяло, неловко улеглась на бок, глядя на меня.
– Ты там встретился со своим клиентом?
– Ага.
– Работать взялся?
– Угу.
– Рассказать не хочешь?
– Не-а. На ночь незачем. Ничего сложного, так что метаться не начинай. До утра подождет.
Рэйчел широко и вместе с тем загадочно улыбнулась.
– А сейчас чем думаешь заняться?
Она пододвинулась и мягко поцеловала меня в губы. Я в ответ погладил и поцеловал ей плечо.
– Все нормально, – сказала она. – Даже если попадет, я не забеременею.
– Смехота.
– Ну-ка, кто у нас тут альфа-самец?
– Неужто я?
Ее рука на мне с медленной вкрадчивостью начала снижаться от груди к животу.
– Ну а кто же еще, любимый, – прошептала она. – Кто же еще…
Городок Двумильное Озеро лежал среди скудных земель, в трех милях к северо-востоку от Бингема и Москвы. Здесь река Кеннебек впадала в озеро Уаймана и, подкрепленная бесчисленными притоками и ручьями, брала курс на побережье. Эти земли были частью «Бингемской скупки», по имени землевладельца из Филадельфии Уильяма Бингема, которому на исходе восемнадцатого века принадлежало в штате столько земли, что он смог завещать своим наследникам территорию, покрывающую по площади половину Массачусетса. Его именем назвали даже дамбу на Кеннебеке, уравняв его таким образом по статусу с Гувером[20].
К северу от Двумильного Озера, у слияния Кеннебека и Мертвой реки, находились Вилы – одно из тех странных мест Мэна, где неловко соседствовали прошлое и настоящее. Технически Вилы все еще считались плантацией (в лексиконе – стихийно сложившееся поселение), а в девятнадцатом веке здесь был загородный курорт. Сейчас сюда, привлеченные перекатами на стоке Харрисонской гидроэлектростанции, приезжали рафтеры. Вдоль улицы, где бессменно висела неоновая вывеска «Коктейли» на старом отеле Маршалла, а в витрине универмага Берри пылились чучела, теперь тянулись новые отели и магазины. От Вил на север, к Канаде, параллельно Дороге Арнольда тянулось 201-е шоссе, углубляясь в пустынную местность подобно самому старику Бенедикту[21], что в конце восемнадцатого века вел своих солдат на Квебек (длиннющий отрезок, где единственный более-менее приличный по величине пункт привала – это Джекман).
По всей вероятности, Двумильное Озеро исконно завидовало относительному процветанию своего северного соседа. Как и за что городок удостоился своего названия, так и не ясно: никакого водоема, достойного такого названия, здесь нет, а озеро Уаймана на него не тянет. На северной оконечности городка есть стоячий пруд, до которого, если уж очень захочется, можно добраться и искупаться в нем или что-нибудь из него выловить и съесть, но в самом своем широком месте этот пруд от силы двести футов. Пожалуй, единственной жизнеспособной версией насчет названия городка является эта: если отправиться от него на север, то уже через две мили ты двинешь обратно, потому что смотреть там совершенно не на что. По сути, городок расположен в двух милях ниоткуда.
По 16-му хайвею я проехал через Кингсбери и Мэйфилд Корнер, затем взял чуть вверх по Дэдуотер-роуд и оказался у южных пределов городка. Удерживая ногу на педали, я уже скоро докатился до его севера. Между ними я проехал мимо пары магазинов, школы, двух церквей, полицейского участка и трупа собаки. Кто ее умертвил, непонятно; вероятно, околела сама, от скуки.
Я припарковался возле серого полицейского участка и зашел внутрь. Местные копы делили помещение с городским советом, пожарной машиной, мусоровозом и неким подобием благотворительного магазина, в витрине которого уныло висели стариковские костюмы и старушечьи платья с фестонами. В каморке у двери я назвался пожилой секретарше, которая по возрасту вполне еще могла помнить Уильяма Бингема в камзоле и панталонах. Затем я назвался повторно, так как она умудрилась мое имя забыть где-то между восприятием на слух и поиском ручки, чтобы его записать. У нее за спиной сидела курчавая толстуха и нерасторопно печатала на стародавнем компьютере. Выражение толстухиного лица намекало, что кто-то под страхом смерти заставил ее постоянно сосать лимон. Они олицетворяли породу женщин, которые словно вменяют себе священную обязанность считать всех, кто улыбается, запятнанными каким-нибудь немыслимым пороком. Я улыбнулся и попытался составить у них впечатление, что пороки у меня лишь мыслимые. В ответ секретарша указала мне на колченогий пластиковый стул. Когда я на него сел, тот накренился влево, вынудив меня ерзнуть вправо, а иначе бы я кувыркнулся прямо из двери.
Спустя минуту-другую на пороге комнаты, что слева от меня, появился мужчина в бежевой форменной рубашке и аккуратно выглаженных коричневых брюках. На нагрудном знаке значилось: «Грасс». Местные травокуры если над ним и потешались, то только до того момента, пока он не подходил к ним на интимную дистанцию; здесь смех у них наверняка обрывался. Был он крупным, лет за пятьдесят и до сих пор в форме. Ни пуза, ни боков, а когда он сжал мне руку, я почувствовал, как один из моих суставов хрустнул. Лицо с бронзовым загаром, на фоне которого усы и волосы выглядели светлыми. Без усов и в шляпе он выглядел бы на сорок с небольшим.
– Уэйн Грасс, – представился он. – Шеф полиции.
– Чарли Паркер, – назвался я. – Частный детектив.
– Я о вас наслышан, – сказал он. – Рад познакомиться.
Следом за Грассом я прошел в его кабинет – опрятный, на подоконнике растения в горшках. На письменном столе фотография женщины и двоих детей. Женщина очень приятная и на вид гораздо моложе Грасса. Ребятишкам, мальчику с девочкой, лет по десять с небольшим.