Коллектор кончиками пальцев коснулся губ умирающего.
– Шшшш, – сказал он нежно. – Уймись. Сейчас все кончится.
Нож впился снова, и жизнь покинула Тирни с потоками воздуха и крови.
С прошлого раза, как я его видел, Клем нисколько не изменился. Волосы у него поседели еще на четвертом десятке, поэтому единственно, чего у него прибыло, это морщинок вокруг глаз и рта. От недавней поездки на юг у него еще оставался загар, а сам он слегка схуднул.
– Хорошо выглядишь, – похвалил я его.
– При отсутствии других вариантов питаюсь здоровой пищей, – сказал Клем и заказал себе чизбургер с двойной картошкой, но без майонеза. – В майонезе вся погибель, – пояснил он.
Клем был одним из сослуживцев, оставшихся в друзьях у моего деда после того, как тот ушел в отставку, и это дружеское расположение постепенно перешло с деда на внука, то есть на меня. В прежние времена на Манхэттене были копы, которые при виде меня готовы были перейти на другую сторону улицы, даже если б она была заминирована. Ну а здесь были другие, более заматерелые связи, с иной полярностью.
За едой мы болтали о том о сем, а затем откинулись на стульях у окна и стали смотреть на машины и дрейфующих мимо прохожих. Никто никуда особо не спешил, а грядущее Рождество в начале декабря казалось чем-то скорее желанным, чем напряжным.
– Клем, ты помнишь Джона Грэйди? – спросил я наконец.
Я вдруг ощутил, что само это имя мне произносить крайне неприятно. Оно словно загрязняло воздух, вытекая через оконную раму и обдавая ядом предпраздничную атмосферу снаружи.
– Джон Грэйди?
Клем прихлебнул пива и задержал его во рту, будто смывая тем само воспоминание об этом мерзавце.
– У тебя есть привычка ворошить старые призраки, – заметил он с укоризной. – Эдакий нездоровый интерес к мертвым душегубам.
– Из которых некоторые оказываются не так уж мертвы.
– Я о твоем бесспорном даре их пробуждать. Однако Джон Грэйди не из них. Он не вернется. Его смерть я видел своими глазами.
– Ты что, там был?
Я знал, что Клем имел отношение к тому расследованию, но никак не думал, что он лицезрел последние секунды Грэйди на этом свете.
– С похищением малышки Мэтисон у нас впервые за долгие месяцы появилась более-менее надежная зацепка. С его стороны вот так запросто схватить ее было непоправимой глупостью. Значит, он уже действительно тронулся на своих аппетитах и не мог их больше сдерживать. Мы вышли на его дом, но для малышки было уже поздно.
Он сделал глоток и поглядел мимо меня туда, где в оконном стекле виднелось его отражение.
– Ээх. Из всех своих дел за четверть века я помню от силы несколько, из-за которых хочется вот так взять и садануть кулаком о стенку. И это как раз одно из них. Слишком уж много «ах если бы». Ах если бы мы проворней установили связь похищений с машиной Грэйди. Ах если бы мы побыстрей сподобились выломать ту дверь. Если бы, если бы…
Но мы все же ворвались и застали там Грэйди со стволом, приставленным к башке. Казалось почти смешным, если б не было таким ужасным. Вот они все мы, с уставленными в него табельными «кольтами» – огонь на поражение, – и он со своей приставленной к голове пушчонкой, готовый сделать эту работу за нас. Другой-то исход все равно, думаю, не предвиделся.
Помню, как он, перед тем как пальнуть, сказал: «Это не дом. Это кров». Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду. Место меньше всего было похоже на домашний очаг. Мебель не собрана, стены покрашены наполовину, дешевые обои приляпаны кое-как и уже начинают отходить. Пылища, грязища. А еще всюду зеркала. И вот эти самые зеркала, они и вышибали из колеи. Впечатление было такое, будто всюду движение: отражения и наши, и наших отражений. Я за всю свою жизнь не ощущал себя таким взвинченным.
Как раз когда Грэйди нажимал на курок, я стоял к нему ближе всех. Помню его лицо, его глаза. Понятно – то, что он творил, не умещается в голове и жуть неимоверная, но он очень терзался. Я видел это по нему. Вся кожа у Грэйди была красной от какой-то сыпи, губы искусаны до шрамов, веки вспухшие, отечные. Его что-то преследовало, он был изможден болью. Я стоял к нему ближе всех. Клянусь, в его глазах я видел свое отражения и знал, как он сейчас поступит, но пытался это предотвратить – не из жалости к нему, а от мысли, что если он умрет именно сейчас, то каким-то образом он заберет с собою часть меня, потому что я пойман, ухвачен его взглядом. Кажется бессмыслицей, правда? Я был в тот момент так взвинчен, так ошеломлен всеми теми зеркалами, что меня словно шибануло страхом. Как-то в обход сознания – рраз, и он во мне.
Грэйди между тем покосился направо, и при виде своего отражение как будто изменился; можно сказать, обмяк лицом. А затем даванул курок, и зеркало брызнуло осколками и кровью. Для него все кончилось. С ним в подвале мы нашли детские тела, а еще мальчонку Магуайера, который то приходил в себя, то уходил. Единственное, что утешительного можно сказать про детишек, это то, что, по словам медэкспертов, умирали они без особых мучений. Господи боже мой, но ведь речь идет о детях! До чего же мы дошли, коли тешим себя мыслью, что их страдания обрывались быстро!
Сокрушенно вздохнув, он поднял свою бутылочку пива – дескать, несите еще одну. Что до меня, то я сидел на кофе. Спиртное я теперь почти не употребляю. Вкус как-то отшибло.
– Невероятно, просто невероятно, что все это так произошло, – сказал Клем. – Странные вещи храним мы внутри себя. Сами о том почти не ведая.
Я подумал о Денни Магуайере; о том как его, завернутого в чужое пальто, вынес из подвала на руках полицейский. Вероятно, в ночь после нашего с ним разговора он плохо спал. Хотя, скорей всего, нелады со сном у него с того самого дня, как его похитил и увез к себе в дом Джон Грэйди. И теперь Денни тоже держит все это в себе, став до срока стариком.
Клему поднесли пиво, но он к нему не притронулся.
– Я все это тебе рассказал, а ведь сам даже не знаю, зачем ты спросил.
Я ввел его в курс дела насчет Мэтисона, рассказал и о фотографии девочки.
– Дети, – произнес Клем тихо. – У тебя всегда что-то связано с детьми.
Я не ответил. Не захотел.
– Есть копы, на которых что-нибудь словно клином сходится, – пояснил он. – Именно к ним стекаются дела какой-нибудь определенной направленности. Они их сами даже и не ищут; просто те на них сваливаются, и всё. Кому-то дела о домашнем насилии, кому-то по кражам, кому-то об изнасилованиях. И у этих копов развивается свой на них взгляд, отличный от остальных; получается, они как будто сами на себя их навлекают. У тебя, например, это дети. Думаю, нелегко тебе после всего того, что случилось.
– Бывает по-всякому, – уклончиво ответил я.
– Ты вот в Бога веришь?
– Не знаю. Если он и существует, то я не понимаю, чем он занимается.
– Ну а если его не существует, то нам крышка. Я вот гляжу вокруг, размышляю о таких, как Грэйди, об их деяниях, и иной раз задумываюсь: есть ли кто-нибудь по ту сторону, кому реально есть до этого дело. И тогда туман на пару секунд словно рассеивается, и я вижу подобие схемы. Точнее, даже не схемы, а ее как бы возможности.
– Ты видишь руку Бога?
Клем рассмеялся и постучал себе по скуле узловатым пальцем.
– Взгляд копа: видеть отпечатки пальцев. Передо мной проступают узоры на стекле. С возрастом начинаешь над такими вещами задумываться. Если Бог есть, то в скором будущем тебе не избежать с ним серьезного разговора. И тогда начинаешь думать, а что ты такое можешь сказать, фраза в основном обрисовывается одна: «Прости, Господи». Во многих, многих случаях.
Клем, казалось, вспомнил, зачем он здесь.
– Что-то я отвлекся. Так ты говоришь, за это дело взялся Грасс?
– Он настроен скептически. Говорит, что нужно действовать осторожно, чтобы не взбаламутить попусту какую-нибудь семью или посеять панику среди родителей.
– Грасс у нас прямая стрела. Когда все это стряслось – я имею в виду Грэйди, – он был еще молодым человеком, но как и я, присутствовал при тех событиях. Не думаю, что та сцена его когда-нибудь оставит. Из того, что я слышал, свою опеку над тем местом Грасс держит близко к сердцу. Напоминать людям о том, что там произошло, он избегает, и я с ним в этом солидарен. А то, знаешь, не ровен час туда проложат свою тропу «туристы смерти», или кому-нибудь взбредет в голову то место спалить. Я, честно говоря, не так уж против. Не понимаю, зачем Мэтисон вообще захотел оставить эту берлогу себе. В общем, как я уже сказал, дом Грэйди теперь квадрат Грасса. Он взял на себя бремя его охранять.
Неизвестно, справедливо ли говорит Клем. Грасс, Денни Магуайер, да и сам Клем, все они словно занозу в душе носили память о том, что случилось в доме Грэйди. Быть может, если ее вымарать, то наметилось бы некоторое облегчение и им, и тем жизням, которые осквернил своим касанием Джон Грэйди. Даже Мэтисон начал уже понемногу переосмысливать свое желание сохранить тот дом как памятник, особенно когда выяснилось, что алчные щупальца из его подвала потянулись к жизни неизвестной девочки.
– Больше ты мне ничего не можешь рассказать? – спросил я.
– Да особо рассказывать и нечего, – пожал плечами Клем. – Видишь ли, Грэйди был своего рода «чистой доской». Я даже не уверен, что это было его настоящее имя. Отпечатков его в досье не значилось, а тело после смерти осталось невостребованным. Даже хоронить и ставить над его ямой дешевый крест пришлось за средства штата.
Бутылочку с пивом он отодвинул.
– Не знаю, зачем я вообще это заказал. Стоит мне за обедом выпить больше одной такой штукенции, и я весь остаток дня клюю носом. Мне уже сложно изыскать детали, которые могли бы оказаться для тебя полезными. Могу, пожалуй, только добавить, что у него из дома мы забрали кое-какой материал – в основном книги – несколько странного толка.
– Странного в каком смысле?
– Такая, как бы это сказать, потусторонняя бредятина. Всякое там колдовство, демоны, изображения пятиконечных звезд.