ор заполнял при покупке старых книг Грэйди на той распродаже. Подпись внизу была прямо-таки на удивление ажурна и витиевата. Человек, назвавшийся племянником одного из видных книготорговцев штата, подписался как «господин Кушиэль[24]». Интересно, в качестве адреса он указал местоположение старой тюрьмы в Томастоне (ее там теперь нет). У меня мелькнул соблазн поискать его имя в списках заключенных, но я не стал этого делать. Вместо этого я взмолился о том, чтобы нам с ним больше никогда не встречаться, потому что любое узилище, коим заправляет Кушиэль, наверняка залегает гораздо, гораздо глубже, чем руины Томастона.
Впрочем, это было позже. А пока я лежал на асфальте и из меня шла кровь, а Коллектор стоял надо мной, крепко держа под мышкой зеркало. К тому времени как возвратился Мэтисон, его уже и след простыл, а долг Джона Грэйди был предъявлен вечности.
Двенадцатого декабря у нас с Рэйчел родилась дочь. Мы назвали ее Саманта, сокращенно Сэм. При рождении я присутствовал лично. Я принял ее на руки и почуял в ней кровь слившихся воедино прошлого и настоящего. Почуял, как она приобщает, вплетает, привязывает меня к тому, кем я был и кем мне быть впредь.
Одно дитя рожденное, другое спасенное. Возможно, Клем Раддок был прав. Между этими детьми есть связь. И я ее неотъемлемая часть. Туда же встраивается и моя новорожденная дочь, день рождения которой приходится на годовщину потери ее единокровной сестры и той женщины, что когда-то была моей женой.
Связь.
Я не боюсь.
Во всяком случае, внушаю себе это с некоторых пор.
НОЧНЫЕ ИСТОРИИ: КОДА
Три нижеследующих рассказа изначально публиковались параллельным выпуском, доступным только через веб-сайт Джона Коннолли, – и вот теперь они впервые появляются в виде печатного издания, рассчитанного на широкую читательскую аудиторию.
Брачное ложе
О, какие обещания мы даем в пылу страсти, когда дыхание застревает у нас в горле и жгучая истома прошивает тело! Влекомый теплом избранницы или избранника (ее ароматом, его силой), язык наш порою нас подводит, и из уст безудержно вырываются потоки слов. Поступки становятся неотличимы от намерений, а правда мешается с ложью даже в отношении себя.
Говорим ли мы те слова оттого, что действительно в них верим, или же верим, что, произнося их вслух, мы тем самым заставляем их становиться правдой? Ну а когда слова проверяются делом, то многие ли из нас могут твердо сказать, что сдержали свою клятву, не отвернулись, не изменили данным обещаниям? Когда наши партнеры старятся и поступь их становится медлительна, огонь в глазах тускнеет и остывает пыл, сколькие из нас устаивают перед соблазном отвернуться и начать поиск новых удовольствий на стороне?
Так вот я не из их числа. Я сохранил верность навсегда, сдержав клятву. Выполнила свой обет и она, хотя и в несколько необычной манере.
Я вспоминаю струистость ее шелковистых волос, смешливо поджатые губы и невысказанное обещание в сияющих глазах. Она красива и останется такой навсегда. Она никогда не состарится, а в памяти будет представать исключительно цветущей молодой женщиной, как вот сейчас, когда она стоит передо мной и воркует:
– Ты меня любишь? Ты будешь любить меня всегда?
– Да, – отвечаю я. – Да и еще раз да.
– Даже когда я стану седой и старой, а раздеваться буду в темноте, чтобы не пугать тебя своим видом?
– Даже тогда, – отвечаю я смеясь.
Она награждает меня игривым шлепком и делает губы уточкой.
– Ответ неправильный, и ты это знаешь. Скажи правду. Если бы я, допустим, изменилась; потеряла ту внешность, которая у меня сейчас, ты бы по-прежнему любил меня? И по-прежнему был бы моим?
Я тянусь к ней; она для вида барахтается в моих руках, а затем покорно затихает.
– Слушай меня, – говорю я ей. – Я буду любить тебя независимо от того, что может когда-либо произойти. Мое желание быть с тобой останется навсегда. Неужели бы я ждал так долго, если б не испытывал к тебе таких чувств?
Она улыбается и мягко целует меня в щеку.
– Да, – шепчет она, – ты терпелив. Знаешь, я хочу, чтобы это было нечто особенное, необычное. В нашу брачную ночь я хочу тебе отдаться. Вот когда я всей душой захочу быть с тобой на брачном ложе.
Это было за две недели до дня нашей свадьбы и через год после того, как мы впервые поклялись друг другу. Уже был построен и меблирован наш дом. Дом, в котором мы вырастим своих детей и вместе состаримся. Был заготовлен запас вина и экипаж ее отца, в спальне ждали пуховые перины, чтобы мы на них возлегли. Для нас готовились срезать свежие цветы, аромат которых в утреннем свете сольется с ароматом ее тела.
К дому отца я провожал ее через зелено-росные поля, благоухающие местными цветами: кальмиями и олеандром, пенстемоном и лиатрисом; ветерок взвеивал в воздух семена и разносил туда, где им суждено было упасть. Солнце садилось, и воронье на красноватом фоне неба смотрелось черными звездами, медленно дрейфующими по небесному своду. Ее ладонь лежала в моей, а сама она тихо скользила через пшеничные поля, раздвигая длинные колосья, которые за ее спиной тут же смыкались, скрывая все следы так, словно ее никогда и не было. После одного прощального поцелуя я оставил ее возле двери ее отца. И больше мы с ней не разговаривали никогда.
Даже сейчас я вижу их – цепь из мужчин, движущихся рядом со мной; в руках у них палки, а по бокам лают собаки. Мы лупим по кустарникам и траве, вздымая пыльную темную землю и всполошенных насекомых. Ветра при этом нет, даже небольшого. Мир застыл, словно с ее уходом из него вынута всякая жизнь. Мы прочесываем тропы, как саранча пробираясь по пустынным полям, и крушим у себя под ногами колосья. Два дня мы безуспешно ее ищем, а на третий день находим.
Возле молодого ясеневого пролеска собирается кучка мужчин, и собаки возле них начинают протяжно выть. Я, спотыкаясь, бегу туда, а когда вижу ее, то первым делом пытаюсь их отогнать, заставить отвернуться. Я не хочу, чтобы они смотрели на нее, потому что она была бы не рада предстать перед ними в таком виде: бледная кожа изодрана, одежда в бурой сохлой крови, в спутанных волосах листва и веточки. Глаза ее полуоткрыты, так что секунду кажется, будто она дремливо отходит от какого-то сна, глубокого и мирного, навеки застыв в ложной надежде нового рассвета. Я ударяю ближнего к себе человека, и он принимает мои удары, сдерживая меня сильными руками и с нежной настойчивостью уводя. Ее уносят с поля на чистой простыне, укладывают на телегу, и люди с опущенными головами провожают ее к деревне, а собаки теперь молчат.
Мы хороним ее на маленьком кладбище к северу, на небольшой возвышенности, под согбенной ивой, и когда ее гроб предают земле, на него вперемешку с глиной падает дождь. Я последний из тех, кто ее покидает. Я все жду в надежде, что произошла какая-то чудовищная вселенская ошибка, а потому из-за туч скоро засветит солнце и согреет это место, возвращая ее обратно к жизни. Вот из-под земли доносится ее голос. Я спешно скликаю людей, и мы отбрасываем с могилы землю прямо руками. Наконец мы снимаем с гроба крышку и видим ее там – задохшуюся, напуганную, но все-таки живую.
Однако никаких звуков не доносится, и в конце концов я, повернувшись, понуро бреду следом за толпой, расходящейся с церковного двора.
Его поймали на той же неделе – отщепенца, бродягу без рода без племени. Гнали по лесам и холмам, переправлялись через малые и средние реки, пока не обложили возле старой мельницы. Он срезал у нее локон и обвязал его лоскутком, оторванным от подола платья. Таких лоскутков с локонами замученных девушек в его старой суме обнаружилось множество. За содеянное его повесили, при этом в петле он улыбался.
Однако мне эта кара удовольствия не доставила: при всех мучениях, которые перепали ему на последнем издыхании, это не могло вернуть мне ее. Она ушла, ее у меня отняли, и отныне нам уже никогда не быть вместе. Неделю после того как она обрела упокоение, я ничего не ел, а пил только воду из старой жестяной кружки. Спал я подтянув к груди колени в надежде, что это как-то облегчит мою боль, но боль теперь так и не проходила. Я видел нелегкие сны, в которых прошлое перемешивалось с будущим, которому теперь никогда не бывать, и я просыпался в пустой постели и с сознаванием, что так теперь будет всегда.
Однако вместе с тем я стал проникаться любовью к тем моментам, когда я пробуждался навстречу новому дню, потому как в то мгновение мои желания и реальность мимолетно сливались воедино. Я замирал и медлил открывать глаза, мысленным взором выискивая в памяти облик моей утраченной невесты, как будто тем самым обретал с нею единение, словно бы переносясь и воссоединяясь с ней в каком-то другом, непостижимом месте.
На восьмую ночь она ко мне воззвала. Выйдя из своего прерывистого сна, я услышал, как в деревьях ропщет ветер, а еще то ли кричит, то ли стенает какое-то животное, с той особенностью, что никакое животное так стенать не могло. В том плаче чувствовалось желание и острая тоска, а еще сладость, каким-то странным образом мне знакомая. Ослабленный недоеданием, я шатко подобрался к окну и выглянул туда, где изменчиво проглядывала ночь, невиданная – черная, с синими просветами. На фоне погашенных незрячих окон колыхались по ветру ветви, молчали притихшие улицы и возведенный перст церковного шпиля. За кладбищенской оградой на возвышении виднелись надгробия, как будто мертвые в этот час стерегли живых.
Среди могильных плит, завешанных ветвями старой согбенной ивы, виднелось какое-то призрачное мерцание – свет, но и нечто большее, чем свет; форма, но менее четкое, чем форма. Оно как будто зависало над землей, а я знал, что под ним находится бугорок недавно вывороченной почвы, на котором еще даже не увяли цветы. Я попытался углядеть в этом свечении черты, отыскать хоть какое-то эхо ее присутствия, но я находился оттуда слишком далеко. Я открыл окно, и ветер донес до меня ее голос, выкликающий мое имя. В центре того очага света прорисовался гибкий завиток и словно поманил меня к себе. Я вздрогнул, страстно желая пойти туда к ней и одновременно боясь утерять вид того чудесного света. На своем теле я ощутил странное тепло, словно бы ко мне извне льнула некая обнаженная фигура. Мне показалось, что я чую ее запах, а щеку мне легонько щекочут ее волосы. Я захотел отправиться к ней и был уже почти у двери, но тут ноги у меня подкосились, а желудок спазмом сжала тошнота. Я рухнул с криком отчаяния, стукнувшись головой об пол. При этом голос ее истаял, а свет померк. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз, и меня поглотила темнота.