— Хорошо, хорошо, — сказал Фаттах, — ты будешь вознагражден по заслугам.
Я поклонился.
— Первым, — сказал Фаттах, — из чаши изопьет клятвопреступник Сепр. И немедленно. Следуй за мной.
Я и последовал.
Долго шаркали мы сандалиями по узким коридорам, то спускаясь по крутым ступеням, то поднимаясь, проходя пандусы, залы, минуя внутренние дворики с фонтанами и каменными изваяниями крылатых когтистых тварей с лицами людей, людей с головами птиц и диких животных. Особо не понравилась мне корова с пухленьким женским личиком, четырьмя ногами в ботиках и хвостом павлина. Меня снова замутило, как на тренажере.
В итоге мы оказались в подземелье, отведенном под хранилище, совмещенное с тюрьмой: площадь экономили и ею не разбрасывались как попало. Строили немного, зато на совесть. И за страх, само собой.
— Введите, — сказал Фаттах.
Двое голоногих в ботиках ввели клятвопреступника. Вид у него был жалкий. Он трясся то ли от малярии, то ли от страха, то ли нервная дрожь его била, одеяние его было изодрано до невозможности, синякам и кровоподтекам несть числа, в том числе по физиономии приложили основательно и не единожды. И приложил правша, насколько я понял.
— Подлый Сепр, — сказал Фаттах, — ты упорствуешь во лжи?
Сепр молчал и трясся, а один из тюремщиков отвечал:
— Упорствует, достославный.
— Дай ему глоток, — приказал жрец.
Я поперся к клятвопреступнику и поднес к его губам чашу с зельем.
— Я умру в мучениях? — спросил он тихо, глядя мне в глаза.
«Идиот, — думал я, — болван кабинетный, мозги дистиллированные, так тебе и надо, путешественник по эпохам».
А вслух произнес:
— Пей и не спрашивай.
Он глотнул с усилием. И сполз по стенке на пол. Трясти его перестало. Он глядел в одну точку, тяжело дыша, и вдруг заговорил как заведенный.
— Писца — вскричал Фаттах. — Быстрей!
— …и речи вел противу великих жрецов и жреца верховного, а также замышлял сообщество собрать единодумных смутьянов и осквернять прах царей, и грабить гробницы, а также порчу наводить на честных сподвижников и подвижников, а также подбивать на действия против богоподобной и луноликой…
Писец так и строчил своим маленьким каламом.
«Грамотный, — подумал я с ненавистью. — И почерк небось разборчивый».
Чем меня так этот писец заел, неясно: чиновник и чиновник.
— Ты получишь награду немедленно, — сказал мне Фаттах.
Я опять поклонился, и мы тронулись в обратный путь из хранилища-тюрьмы мимо курносой коровы в ботиках.
«Ну ладно, ворона в павлиньих перьях, — думал я, — но чтоб корова…»
Получив в награду большого навозного жука из берилла, я зашаркал к своему дому. Было жарко, тихо и невыразимо скучно. В своем, так сказать, доме встречен я был рабами, раздет, омыт, размассирован, умащен, одет, уложен на деревянный лежак и накормлен до отвала воблой, рисом с изюмом, фаршированной травой куропаткой и инжиром, а также напоен невыносимо мерзким белым приторным пойлом. Наконец меня оставили в покое, впрочем ненадолго. За время краткого своего одиночества я освежил в памяти историю царедворца Сепра, ни с того ни с сего схваченного и казненного. Надо заметить, что яснее эта история после личного знакомства не стала. Почему Фаттах называл Сепра клятвопреступником? Какую клятву он мог преступить? Стоп, стоп, стоп… Клятвы вроде бы полагалось давать во время обряда посвящения. Может, Сепр был из посвященных? Главная клятва — о неразглашении тайны обряда… Сболтнул лишнее? И всего-то?.. Сболтнув лишнее, представлял опасность для клана?
Я был как марионетка: знал свою роль назубок, каждое грядущее движение, каждое слово на завтра, каждый шаг свой. И при этом ничего не понимал толком.
На четвереньках вполз раб низшей категории.
— Владетель, — прошептал он, — мы омываем стопы Тету.
— Счастлив порог, переступаемый гостем, — изрек я.
Внесли Тета.
— Будь благословен, славный Тет, воспевающий богоравных! — брякнул я.
— Храни Эль-Хатор мудрого Джосера, видящего в очах светил отражения наших судеб! — бойко отбарабанил Тет.
Словоблуд он был изрядный. За ним не пропадало. Мы вступили в долгую пустопорожнюю беседу, запивая мумифицированную воблу приторной белой эмульсией. Спустя некоторое время он дошел до сути.
— Луноликая белочка… — начал он.
Я сразу подумал о корове в ботиках — и голова закружилась почти привычно.
— …желает, — продолжал Тет, — чтобы Джосер изъяснил ей предначертания небес на ближайший месяц Плодоносящей Пальмы сегодня вечером.
Я отвечал:
— Сердце мое просияло, а небеса обратили взоры свои на лик, вопрошающий их.
До вечера толок я в ступочках притиранья, румяна, тени для век и блестки на виски. К вечеру я разлил и разложил всю эту снедь по тускло-голубым и зеленым флакончикам, переоделся в желтую хламиду и отправился на свиданье к Хатшепсут, холодея на этой треклятой жаре и разве что не трясясь, как несчастный клятвопреступник Сепр, которого с моей подачи небось уже замуровали.
Лилово-серая марлевка из моего сна. Ни одного украшения. Только на узкой костлявой правой лодыжке тонкая зеленая цепочка.
Песок в сандалиях моих. Сэнд ин май чуз. Ин май шоуз. Сэнд в сандалиях. В сандалетках.
У нее был немигающий взгляд и неестественно прямая и длинная шея.
— Подойди, — сказала она.
Голос флейты или дудочки.
Я подошел, пал ниц, поцеловал мозаичный пол у ее ног. Она нетерпеливо пошевелила длинными тощими пальцами в этих самых пляжных сандалетках и порывисто вздохнула. Запах лаванды и солнца. Запах экзотического зверька.
— Оставьте нас, — сказала она.
Нас оставили.
— Предсказатель, — сказала она, — я хочу знать, сбудется ли тайное желание мое.
— Как прикажешь гадать, о дважды прекрасная Хатш? — спросил я. — По внутренностям пернатых или по расположению светил в час, указанный тобой?
— И так, и так, — сказала она бездумно.
— Тогда, — сказал я, — прикажи принести к жертвеннику птицу.
Цепкой золотистой рукою взяла она лежащий на маленькой мраморной колонне, увенчанной связкой маиса, букет металлических и стеклянных колокольчиков и с силой тряхнула этим букетом над головой. Звон. Пронзительный частично. Отчасти мелодичный. В некотором роде напоминающий аккорд. И какофонию тоже. Или плач.
Вошел жрец-чтец Джаджаеманх.
— Повелеваю тебе принести птицу, предназначенную для приоткрывания завесы над ожидающим нас, — сказала она.
— Воля луноликой — закон, — сказал Джаджаеманх, одеревенело склоняясь и пятясь к двери.
Воспользовавшись паузой и с трудом отводя взгляд от ее бирюзовых длинных глаз (мне не полагалось по штату подолгу пялиться на царицу), я проартикулировал:
— Прими, о возвышенная богами среди прочих, скромные подношения от робкого раба твоего; иби, мирру, притирания, нуденб, хесант, иами, уауати и храмовый ладан.
Я и сам не ведал, что такое уауати, например.
Но бойко обнародовал свои баночки и скляночки.
Легкий румянец. Голос ее стал совсем низким.
— Тот из ликов моих, который обращен к Баст, богине Бубаста, улыбается тебе с особой радостью, Джосер. Я положу твои подношения в эбеновую шкатулку, привезенную для меня Хахаперрасенебом из-за Великой Зелени.
Она напоминала сейчас дитя, одаренное долгожданными игрушками. Приоткрыв одну из лиловатых склянок, Хатшепсут провела по вискам содержащейся под притертой пробкою пахучей пакостью. Потом вынула из волос гребни. Сняла обруч. «Запах ее волос пропитал одеяния мои».
Вошел жрец-чтец с несчастной птицей.
— Жрец-уаб, о луноликая, поведал мне, недостойному твоему апру, что сегодня именно сией птице должна быть оказана честь.
Ей и была оказана честь, бедной твари, напоминающей куропатку. Царица не соизволила воспользоваться ритуальным обсидиановым ножом. Потрошить убиенную пташку тупым ножиком она предоставила мне. Хатшепсут, не без некоего усилия, впрочем, попросту оторвала куропатке голову. Некоторое время я тупо смотрел на окровавленные смуглые пальцы царицы. Потом на ее оживившееся, наполнившееся чем-то темным, лицо. На один из ликов, как она выразилась. Или на одну из личин. Потом, повинуясь роли, я ловко распорол брюхо и грудину пташки — ребрышки хряпнули — и принялся таращиться в еще теплое тельце бывшей птички. На предплечье чувствовал я учащенное дыхание маленькой царицы.
— Что ты там видишь, Джосер? — нетерпеливо спросила она.
Я принялся плести околесицу про расположение сердца и печени пташки, попутно охарактеризовав содержимое зоба и желудка, а также цвет легких, уснащая свою речь многочисленными ноуменами и идиомами.
Пальцы Хатшепсут в ржавых потеках высохшей крови.
«Поделом тебе, идиот, — думал я, бойко отбарабанивая текст про содержимое зоба, — получай свой золотой век с прицепом во всей красе».
— …и твое желание, о высокорожденная Хатш, — мой монолог, по счастью заканчивался, — сбудется не так, как ты ожидаешь.
Она озабоченно и угрюмо сдвинула брови.
И пошла от жертвенника прочь, потирая руки.
У розовой каменной двери она остановилась и оглянулась. Легкая горбоносая головка на неестественно длинной шее.
— Завтра будущие посвященные должны узреть меня на ступенях храма в Эль-Тейр, — сказала она.
— Да, высокомудрая, — ответствовал я, — им даровано будет бла…
Она прервала меня.
— Ты приведешь туда простолюдина Джеди, прорицатель, — сказала она.
И не дожидаясь ответа вышла.
А запах ее волос пропитал одеяния мои.
Величаво и неслышно возник в поглотившем ее дверном проеме жрец-уаб Хахаперрасенеб. Он был без причудливого головного убора, я чуть было не подумал — простоволосый, но жрец-уаб вообще волос не имел; его бронзовый череп поблескивал; я глядел в лицо жреца; две резкие вертикальных морщины между бровями и две мощные ефрейторские складки от ноздрей к углам рта; морщинки у внешних уголков век и мешки под глазами; удлиненные причудливые уши фавна с буддийскими мочками; он был фантастически похож на собственную статую, которой еще не существовало; фотография этой статуи с отбитым носом висела над моим письменным столом — там, во времени, где письменный стол дрейфовал.