— Подойди ко мне, простолюдин, — проворковала Хатшепсут, чуть закидывая голову — горбоносый профиль, длинная гибкая шея.
Джеди приблизился.
— Вот юноши, — сказала царица, — которым предстоит перед посвящением вкусить одиночество в кельях среди этих скал; что ты скажешь о празднике одиночества, Джеди?
— Я провел годы в одиночестве, — отвечал тот, — и лишь сердце мое было другом моим, и то были счастливые годы.
— И ты не знал ничьих объятий в те годы? — звенел голосок флейты.
У моей божественной Хатшепсут на ступенях храма откуда-то взялись черты блудницы вавилонской. Или девки портовой. Второе точнее.
— Я лежал в зарослях деревьев в объятьях тени, — отвечал Джеди.
— Не ты ли, о Джеди, сочинил песенку, в которой есть слова: «И запах ее волос пропитал одеяния мои»?
— Я не сочинял ее; все, что я знаю об этой песенке — она не для хора. По-моему, песенку сочинил Сепр.
Царица вскинулась.
— Правду ли говорят, — голос ее стал низким, — будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?
— Могу, о царица, да будешь ты жива, невредима и здрава.
— Пусть принесут из темницы тело обезглавленного узника и голову его.
Джеди сказал хрипло:
— Только не человека, царица, да будешь ты жива, невредима и здрава! Ибо негоже совершать подобное со священной тварью.
— Тогда принесите птицу! — крикнула Хатшепсут. — Принесите гуся и отрубите ему голову!
Уже несли гуся, очевидно приготовленного загодя, уже кровь его обагрила жертвенник, а простолюдин все глядел на царицу и глядел — неотрывно.
— Ну! — крикнула она.
Медленно он поплелся к жертвеннику. Мне не было видно, что делал он с гусем, и не было слышно, что шептал Джеди — а губы его шевелились, и должен же был он что-то шептать. Неофиты обступили жертвенник. Хатшепсут сидела, вцепившись в подлокотники каменного кресла. И тут гусь загоготал. Джеди спустил гуся на площадку. На шее птицы перья и подпушь слиплись от крови; гусь неуверенно ходил, растопырив крылья, и орал.
— Все видели? — воскликнула царица. — Каково искусство Джеди видели все? А он в свое время отказался от посвящения. Он не входит в число посвященных, так, жрец-уаб? И я плохо помню, почему?
Жрец-уаб нехотя отвечал:
— Он не пожелал пройти первого испытания обряда.
И добавил, наклонясь к ней:
— Но это было так давно, царица.
— Не так и давно, жрец, — отвечала она.
И продолжала:
— Я оценила твои чары, Джеди; не откажи показать их еще раз. Приведите быка!
Видок у нее, надо отдать должное, был распоясавшийся. Я не знал, что и думать.
Быка привели, обезглавили, испоганив белые ступени вконец. Джеди стоял на коленях перед тушей, и снова юноши в пурпурном и синем, а также жрецы в золотом и белом загораживали простолюдина и еще не включенное в несуществующую Красную Книгу животное. Уже подопытное.
Зато я слышал короткий и тихий диалог царицы и жреца-уаба:
— Ты слишком увлеклась заморскими снадобьями; ты не в себе, царица, уймись, очнись.
— Уж не думаешь ли ты, что можешь указывать мне, жрец? Или ты бесишься, глядя на этих юношей? Ты жрец, но ведь и я жрица — жрица богини Баст!
— Тебе следует отказаться от первого испытания обряда, Хатшепсут.
— По обряду-то я даже и не жрица. Я — сама богиня Баст. У Джеди свои чары, а у меня свои. И все им подвластны. Про меня еще легенды сложат, жрец. Имя мое будет у всех на устах: Хатшепсут, богиня любви…
Голос быка. Кольцо зрителей размыкается. Все отшатываются.
— Я — Хатшепсут, богиня любви, — продолжает она упрямо, — а это превыше всех твоих премудростей, нелепый ревнивый Хахаперрасенеб. Ты помещаешься у меня на кончике мизинца. И я превращу тебя в ничто, когда захочу.
Нетвердо стоящий на ногах бык. Бык с красными глазами. Быка бьет дрожь. Алые пятна на одежде Джеди. Теперь я уже не рискнул бы сказать простолюдину, что он слишком молод. Вид у него как после тренажера с перегрузками.
— Итак, — говорит царица, прерывая бурный восторг неофитов и молчаливое одобрение жрецов, — ты управился и с гусем, и с быком, Джеди, простолюдин; но ведь ты можешь и человека обезглавленного оживить?
— Только не человека, царица, — еле ворочая языком говорит Джеди, — да будешь… ты… жива… невредима… и здрава… ибо негоже…
— Ну да, ну да, — говорит она упоенно, — негоже совершать подобное со священной тварью; так то со священной, Джеди; а тут такая незадача случилась, такая незадача: торговец из Библа приказал вернуть беглую рабыню, свою шлюху, а люди перестарались — чем-то взбесила, видать, она их, — да и отрубили ей голову.
Джеди встал с колен, потому что принесли то, что осталось от Ка. И снова встал на колени. И снова плотное кольцо — на сей раз в мертвом молчании — маленькая пестрая толпа людей обступила его.
Свидетелем пощечины, которую залепил жрец-уаб царице был я один. Подумав, он влепил ей вторую. Думаю, для симметрии: теперь у нее горели обе щеки.
— Да будешь ты жива, невредима и здрава, — сказал он ошеломленной маленькой владычице, поднося к ее ноздрям какой-то бальзам из коробочки, извлеченной им из складок жреческого одеяния.
Хатшепсут, схватившись за сердце, вдыхает запах бальзама. Жрец-уаб железной рукой держит ее за запястье.
Что же я теперь делать-то буду, если ее имя станет сниться мне? Какую новую найду себе обманку в мире дольнем, где без лжи и пакости нам не живется?
Жрец-уаб поднимает голову и с удивлением смотрит на меня. В самом деле — почему я не в толпе, обступившей простолюдина Джеди? Почему я, обмерев, стою тут столбом соляным, подсматриваю и подслушиваю?
То ли они там все вскрикивают одновременно, то ли вздыхают. И расступаются, отпрянув. Джеди, спускаясь по ступеням, несет на руках Ка. У нее на шее рваный красный след с неровными краями. Расширенные глаза. Остановившийся взгляд. Обессмысленное белое лицо с багряным запекшимся ртом. Она пытается что-то сказать.
— Молчи… молчи… — говорит Джеди унося ее.
На него глядеть страшно.
— Ай да Джеди! — кричит ему вслед царица. — Вот у кого следует всем учиться бы, а, жрецы?! Что ж ты так взбеленился, гордец? Все ведь живы! — она хохочет. — И гусь! и бык! — и твоя телка! Кстати — я тебе ее дарю! С купцом договоримся!
Ах, как она хохочет! Рассыпаются кудри, летят шпильки и гребни. Ей уже любуются все. Кроме меня, то есть Джосера, и жреца-уаба, продолжающего озабоченно на меня смотреть.
А мне уже худо вовсю, и мы распадаемся с Джосером надвое. Представляю себе, как мечутся в Центре врачи и темпорологи с расшифровками моих кардиограмм и энцефалограмм в руках. Во руцех. В дланях. Живые, невредимые и здравые. И раньше не покидала меня смутная мысль: те, кого навещаем мы во Времени, и мы сами, навещающие, — словно персонажи из разных театральных систем: образы-маски и представители психологического театра. Беседа дяди Вани с принцессой Турандот. Та еще беседа. Меланж естественных лун и искусственных. И никогда нам не понять прошлого, и при встрече наших теней с его тенями стена, как ни странно, становится еще непроницаемее, потому что они живут и действуют, а мы, неспособные жить, и действовать, и чувствовать как они, пытаемся их понять. Сейчас меня вернут, отзовут, ввергнут в настоящую жизнь, чтобы, очухавшись, я создавал себе новых фантомов. Легче всего, доложу я вам, любить фантомов. Легко и чревато. Но уже играют флейтисты, уже загораются огни в храме, уже поет танцующая на площадке Хатшепсут песенку про бирюзовую рыбку, уже скрылся за поворотом дороги Джеди, уносящий на руках Ка, уже и я возвращаюсь домой скрепя сердце, и удивленный Джосер, потерев лоб, подымается по ступеням, а за ним успокоенный жрец-уаб, и разве что ополоумевший и забытый всеми гусь, распластав крылья, бежит Бог весть куда, и манят его пески гусиным миражом сверкающих на солнце несуществующих волн.
СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ
«Влюбленный дьявол»
Само собой разумеется, что такое тонкое и — как бы это выразиться поточнее? — сомнительное дело, то есть мероприятие, как изучение Земли и землян, не обошлось без эксцессов, недоразумений, накладок, несчастных случаев, срывов, сбоев и так далее, нужно подчеркнуть. Теория, по обыкновению, летела на кры… со сверхзву… со скоростью, приближающейся к скорости света, а практика уныло плелась пешком по этапу. Вёлся реестр — самый, надо отдать справедливость, подробнейший, — проб и ошибок. Эпизод, о котором идет речь, проходил по разряду ошибок феноменологического характера. Эксперт-разведчик ЭР-1/019-5-24, обладавший немалым опытом, солидным стажем, снабженный убедительной легендой, правдоподобной фамилией, почти совершенно человеческой внешностью, ложившийся спать ночью, встававший утром, чтобы пойти на службу, успешно работавший, обзаведшийся друзьями, женой и даже детьми, внезапно перестал выполнять свои обязанности по исследованию планеты Земля и занялся сугубо личными делами, свойственными исключительно представителям изучаемой им породы. Он влюбился, — что само по себе, естественно, уже относилось к области феноменологии.
Факт этот тщательно рассматривался и обсуждался его сопланетниками; высказаны были разнообразные точки зрения, однако, к единому мнению ученые не пришли.
Личность особы, косвенно повинной в происшедшем, также подверглась всестороннему рассмотрению и обсуждению. Ничего, что отличало бы ее от других известных науке земных особей женского пола, выявлено не было.
Звали ее Тоня Пестрецова. Имя Антонина, отчество Антоновна. У нее был премиленький вздернутый носик; говорила она тихо и чуть-чуть шепелявила. Должно быть, родители ее, озабоченные бытовыми и производственными проблемами, прошляпили недостачу в звуках, возникавших на розовых губках дочурки Тонечки, и не повели ее в нужный период нежного возраста к логопеду. Впрочем, доза лепета, имевшаяся в речи Антонины Антоновны, придавала ее мягкой женственности дополнительное очарование. Тонечкина мать работала поварихой; когда взглядывала она на подрастающую дочь, как, впрочем, ранее на новорожденную крошку и позднее на девятнадцатилетнюю девушку, на ум приходили ей суфле, взбитые сливки, пончики с повидлом, карамель «Мечта», желе, безе, мармелад и зефир бело-розовый.