— Какая она у нас сахарная, — говорила повариха мужу своему, тониному отцу, Антону Пестрецову.
Пестрецов, поглядывая в окно на оставленный им у дома грузовик, степенно ел борщ и отвечал жене своей, что скоро придется ей стащить на работе кочергу — дочкиных хахалей отгонять.
К шестнадцати годам Антонина ходила еле слышно, говорила не громче, больше дома сидела, чем гуляла, учила старательно уроки. Но пассатижи, пожалуй, пригодились бы родителям ее больше кочерги; пассатижами отец и потрясал периодически в коммунальном коридоре километровом, грозясь откусить телефонный провод, — парни вызывали Пестрецову Тоню на все голоса.
— Долго ли будут, — спрашивал пьяница-сосед, — тонькины кобели телефонную сеть загружать?
— Вопрос ты, как всегда, задаешь риторический, — отвечал Пестрецов и закрывал за собой дверь.
Тоня любила бывать дома, любила темную толстую мебель, крахмальные, вышитые рукою матери, салфеточки, открытки и вырезки из журналов, украшавшие стены: фотографии киноактрис Макаровой Тамары, Смирновой Людмилы и Лоллобриджиды Джины, репродукции портретов Рокотова и Налбандяна, пейзажей Шишкина, Левитана и Грабаря, жанровых картин Остаде, Перова и Лактионова, а также обрамлявшие вышеуказанное великолепие этикетки и упаковки от чулок, мыла и импортного печенья. Она любила звон часов фирмы Бурэ, голос из круглого репродуктора-тарелки довоенного образца, жестяной истошный вопль голубого будильника и трели щегла Гарика, глядевшегося в круглое зеркальце в своей клетке. Она любила пылающую печь-голландку, которую иногда топили торфяными брикетами, жаркие ребра облезлых батарей под окнами, маленький ледник-ящик за левым окном, нафталинное чрево платяного шкафа, в котором висели крепдешиновые платья и чесучовый плащ матери, габардиновое пальто и бостоновый костюм отца. Она любила фигурки перед зеркалом на трюмо: трофейную фарфоровую танцовщицу в юбке из множества тончайших оборок с балетными туфельками на розовых ножках; белых слоников мал-мала меньше, лежащую огромную овчарку и возле нее крошечную, как эмбрион, кошечку; толстого гнома из папье-маше.
— А что, Тонечка, — спрашивала ее соседка в стеганом голубом халате, — танцы-то теперь есть?
— Есть, — отвечала Тонечка.
— Что-то ты все дома вечерами; ты на танцы-то не ходишь?
— Нет, — говорила та, улыбаясь.
— Танцевать, что ли, не умеешь? — не унималась соседка.
— Умею, но не люблю, — лепетала Тонечка. — Не интересно мне.
Отец no-прежнему потрясал пассатижами в коридоре.
Когда ЭР-1 впервые увидел Антонину Антоновну, она успела закончить оптико-механический институт и работала в лаборатории… впрочем, это к делу не относится. Роковые обстоятельства, всемогущий случай или невесть чьи происки заставили эксперта, едучи на велосипеде, врезаться в сосну напротив домика-пряника, в котором Пестрецовы снимали мини-веранду с таковыми же комнатой и кухнею; вследствие чего он открыл калитку и через узкие эти врата, не чуя беды, пошел попросить гаечный ключ. На крылечке сидела Антонина Антоновна и играла с пушистым котенком. У нее у самой волосы и ресницы были пушистые. Она подняла на ЭР-1 карие глаза, и он прекратил свое существование в прежнем качестве. Он увез гаечный ключ с собой с тем, чтобы приехать его возвращать. Два дня оттягивал он удовольствие, к вечеру третьего дня отправился, присовокупив к гаечному ключу огромный букет; в оный по рассеянности влепил несколько орхидей и пару цветов, аналогичных цветам его планеты.
— Что вы, — сказала Антонина Антоновна одновременно на извинения ЭР-1 и на его букет.
Один из абонентов, обрывавших ее рабочий телефон и вытаптывающих траву вокруг домика-пряника, с ненавистью достал из колодца ведро воды и поставил букет на крыльцо.
Назавтра в обличье высокого молодого красавца с аполлонийским профилем (поскольку он решил, что в своей возрастной роли при небольшом росте и неказистой внешности не произвел на Антонину Антоновну впечатления) ЭР-1 поднес маме-поварихе две увесистых кошелки и проник на участок домика-пряника, где до вечера помогал Антону Пестрецову чинить обратный клапан электронасоса. Красавица с котенком мелькала за цветными стеклышками веранды, спускалась с крыльца, загорала, варила варенье. Он, как некогда выражались, имел счастье ее лицезреть. Пару раз обратился он к ней; она мило улыбнулась и отвечала, но заинтересовал он ее в виде прекрасного юноши ничуть не более, чем в прежнем обличье.
Уходя, он оставил на крылечке и на щеколде калитки два микротелепередатчика. Теперь он наблюдал за ней когда хотел. По ночам он смотрел сны с продолжением, в которых она выступала в главной роли неизменно; менялись только эпохи, костюмы и антураж. Телефон ее рабочий он блокировал. Сотрудники и сама Антонина Антоновна несколько удивились внезапному затишью; через несколько дней звонки возобновились; но теперь звонил только ЭР-1 на разные голоса. Сотрудники успокоились, а Антонина Антоновна по-прежнему внимала телефонным текстам с безразличием и терпением.
В виде почтальона приносил он ей письма, газеты и журналы; в образе продавца взвешивал для нее виноград; все ее попутчики в пригородных поездах — это был он: супермены в замшевых пиджаках, туристы с гитарами и транзисторами, любители-рыболовы и спортсмены-профессионалы, юные пионеры и даже старушки с вязанием. Теперь он знал ее мелкие привычки, ужимки, родинки; он знал ее вкусы и капризы; знал ее платья, содержимое ее сумок, содержание книг, которые она читала. Он надеялся, что станет ей необходим как воздух. Но Антонина Антоновна была словно заэкранированная, — такая же, как прежде: милая, улыбающаяся, чуть сонная и равнодушная совершенно.
ЭР-1 лихорадочно стал читать местные произведения о любви. Разноязычные тексты всех времен и народов витали вокруг него. Из всех этих текстов слагался неотразимый образ Пестрецовой.
«Хотел бы быть твоим, Семенова, покровом,» — читал ЭР-1 отчаянно. — «Или собачкою…»
Сонмы авторов наперебой, как антонинины абоненты, сообщали, чем бы они хотели быть для своих любимых: тенью дерева и пояском платья, перчаткой с руки и обувью с ножки, землею, по которой избранница ступает и воздухом, коим она дышит. И тому подобное.
ЭР-1 для начала оборотился соломенной шляпкою и двое суток служил верой и правдою тенью и сенью и наблюдал крупным планом чаши ее пушистых завитых, пахнущих шампунью и солнцем, волос. На третий день Антонина Антоновна забыла шляпку в электричке.
Он перебывал по очереди журналом мод, бусами, зубной щеткой, деревом на пляже, газированной водой, внезапным дождем и бездомной собакой. В последней роли ежедневно грыз кости, которыми она его кормила.
Узнав, что Пестрецова собирается отправиться с сотрудниками в театр, ЭР-1 выступил как заезжий тенор. Он очаровал всех. Когда он спел:
Сердце красавицы
Склонно к измене… —
зал неистовствовал. После спектакля ожидала его у театра толпа поклонниц. Антонины Антоновны среди них не было.
Однажды, сев рядом с ней на траву в виде огромного черно-оранжевого шмеля, он задумался; пришло ему на ум, что он увлекся, перестарался; что она не в состоянии представить его себе въяве, настолько множественен стал его образ, и правильнее было бы ему пребывать в некоем неизменяемом облике, работать с ней вместе или ухаживать за нею, бывать в театре, цирке, кино, дома, на лыжной прогулке, в доме отдыха и так далее; он подумал, что ей, существу человеческого рода, такое, может быть, было бы понятней. Тогда он удалился, оставив ее на время в покое, и стал, учитывая ее вкусы, круг чтения, пристрастия и привычки, моделировать тот оптимальный знак, в форме которого следовало бы ему пред ней предстать. Пестрая вереница героев, актеров, портретов и предметов проходила перед ним: д'Артаньян, Бражелон виконт де, Бельмондо, Бертон Артур, Мастроянни Марчелло… Магомаев Муслим… Бельведерский Аполлон… Делон Ален… Болконский Андрей князь… Штирлиц Тихонов Вячеслав… фарфоровая балерина и гном из папье-маше… Он увлекся и позабыл обо всем. Пока вычислял он, синтезировал, моделировал и экстраполировал, Антонина Антоновна Пестрецова вышла замуж за сына соседки по квартире, той самой соседки в стеганом халате, спрашивавшей ее, умеет ли она танцевать. Сын соседки, Василий, жил в другом городе, на Севере, ходил в загранку, был веселым, толстым и белобрысым; не виделись они лет шесть; последний раз встретила она его, когда еще училась в институте, он шел домой с приятелем, оба были навеселе, и Василий сказал ей:
— Тонечка, у вас такие глаза, что в каждом поместится по три кружки пива!
Это был лучший комплимент, который она слышала за свою жизнь.
ПУСТЫРЬ У ПЛОЩАДИ
Кого у нас только нет. Само собой, гномы. Домовые, — например, я и Либих. Ну, разумеется, идолы там всякие и болваны мраморяны, как то: Венус, Янус, Марс и Хронос, пожирающий своих детей возле Марсова поля. Датские имеют место быть эльфы, тролли шведские, а в районе Охты — кобольды. Намедни из-за города из Китайской деревни принесло Лю. А из Института народов Севера — Ымгырыйна. Вскоре после этого и началось. Пошло-поехало.
Началось, собственно, с того, что валькирия Трудхен обозвала Бабу Ягу.
— Ты есть старый легкого поведения швабр! — сказала Трудхен.
— Лахудра германская, — бойко ответили ей из ступы, — вот уж теперь-то я тебя отсюда выягу, с широт наших родимых, точно.
Потом последовал короткий воздушный бой, летуньи тягали друг друга за патлы, пускали снопы искр, но по праздничному делу всё сошло за фейерверк. Хотя срам, по правде говоря, был ужасти какой. Две, если можно так выразиться, волшебных твари, валтузили друг друга на манер соседок в коммунальной фатере, причем соседок пьющих. Так, думаю, они-то всем пример и подали.
Хотя на этот счет есть и другое мнение, и высказал его мой старый приятель Либих, тоже домовой, но, как и Трудхен, выходец из неметчины (его при царе Петре Первом заезжий немец в сундуке в Питербурх завез, то ли ненароком, то ли с умыслом). На сегодняшний день мы с ним только нейтральные и остались. Все о