Бредолюбов заметался по вагону. Он нажимал на кнопку «Экстренная связь с водителем», дергал предполагаемые стоп-краны, кричал около предполагаемых микрофонов. Поезд мчался.
Потеряв всякое представление о времени, дистанциях, соотношениях и интервалах, Бредолюбов сдался. Его охватило такое отупение и равнодушие, что ничто не дрогнуло в нем, когда поезд стал замедлять ход. «Светлое Будущее», — объявил бесстрастно незримый вагоновожатый. — «Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны.»
Двери распахнулись, и Бредолюбов онемевшими ногами шагнул в ослепительно сияющий зеркально-серебряный зал подземки. Дверь за ним захлопнулись, и злосчастный желтый поезд усвистал, чтобы дальше не пойти.
Мимо струились, плыли, шествовали высокие красивые люди. На фоне их нарядной разноцветной массовки Бредолюбов в потертом сером пальтеце, не глаженных брюках и скороходовской обувке выглядел сплошной помаркой, кляксой, распоследним от пивного ларька нищебродом и отчасти даже люмпеном, бомжем и пропойцей с честным, однако, небритым и перекошенным перенесенными волнениями лицом. Этакий старый тинейджер, переросток-недомерок. Разинув рот, Бредолюбов воззрился на обтекавших его красавиц и красавцев.
Первое, что поразило его в них — вид одежды; то есть, не собственно мода, покрой либо яркость красок, но единообразие и состояние отглаженности и новизны; его и в детстве поражали однолетки в идеально отутюженном и первозданно чистом, потому что стоило ему надеть хоть самое архиновенькое, глядишь — через полчаса пятно, а через полтора часа измято, перекручено, а то и прореха налицо. На окружавших его людях одежка сидела как на манекенах либо на манекенщицах, не подкопаешься.
Продвинувшись к предполагаемому выходу со станции вслед за пассажиропотоком метров на десять, Бредолюбов понял, почему еще вид толпы так смущал его: не было ни детей, ни стариков, никакого писка, беспорядка, сумятицы, никаких морщин, седин, сбоев ритма: все молодые либо зрелого возраста, к тому же двигавшиеся одинаково стройно, даже и со схожей скоростью, ни одного спешащего либо опаздывающего, ни одного задумавшегося и еле волочащегося по зеркальному полу. Между бесконечными арочками, арочками, арочками боковых стен, так же как и над громадной несоразмерною аркою предполагаемого входа-выхода, располагались скульптуры и имела место живопись; впрочем, как и в знакомых Бредолюбову по обыденной жизни станциях метрополитена. В этом плане Светлое Будущее не отличалось от чертова настоящего. Вот только у здешних фигур на скульптурах, так же как и у натуральных, не было пуговок, складок, ничего такого мятого, никаких характерных черт, приземистых и тощих не попадалось, например, а все больше легкоатлеты, дискоболы, волейболистки, художественные гимнастки, мускулы, тела в полете, лица сглаженные, одухотворенные, что ли, но как бы все на одно лицо, только прическами различались, и так далее.
Бредолюбов стал разглядывать соседей по толпе, и сразу полезли ему в голову незабвенные цитаты из любимого фантастического произведения:
«Тяжелый узел пепельных волос, высоко подобранных на затылке, не отягощал сильной стройной шеи…» «Ее высокая гибкая фигура выделялась среди остальных белизной кожи, еще не загоревшей…» «Красота тела — лучшее выражение расы через поколения здоровой, чистой жизни…» «Прекрасное всегда более закончено в женщине и отточено сильнее по законам физиологии…» «Его энергичное лицо с массивной челюстью… вся его могучая, атлетическая фигура…» «Огромные деяния совершаются в бесчисленных областях жизни для отображения красоты и силы наших мужчин и женщин… И из этой силы и из этой красоты изливаются новые чувства и радость…» «Лица шагавших позади мужчин казались вырубленными из гранита…» И тому подобное. Одна цитата, правда, всплыла из памяти заодно и как бы некстати: «…тысячелетиями воспитания удалось заменить мелкие личные радости человека на большие и общие.»
Поначалу невольно, а потом и намеренно стал ловить он отрывки фраз, фрагменты и обрывки разговоров. Опять-таки бросилось ему в уши, что звук был словно настроен и очищен, никто не говорил на повышенных нотах, никто не раздражался, не шептался и — вот что удивительно! — никто не смеялся. Кстати, позже смеющихся в Светлом Будущем удалось ему заметить; но улыбающихся он так и не увидел. Он даже, был момент, вспомнил какую-то статью из мутного бульварного журнала то ли с астрологическим, то ли с психологическим уклоном; статья была вот именно об улыбках, но ни начала ее, ни конца он припомнить не мог, не мог припомнить даже и общего смысла, а только мелькала фраза, что, мол, Христос никогда не улыбался, а под этой фразою репродукция двух Джоконд — Леонардо да Винчи и Сальвадора Дали.
Итак, он жадно слушал о чем говорят. Заодно поглядывая на говорящих. Попадались и блондины, и брюнеты, пожалуй, мелькали изредка монголоидные скулы, но в небольшой дозировке; мулатов или явно выраженных метисов не имелось. Назывались имена, все, натурально, как в его любимых книгах, например: Кэт, Джек, Чара, Найс, Мэй, Дон и тому подобное. Но почему-то, в отличие от книг, где так имена приводили его в восторг, в полное умиление, в натуральном, так сказать, употреблении, они напомнили ему собачьи клички; тщетно вслушивался он, желая обозреть кого-либо с именем-отчеством, услыхать какую-нибудь Катю или какого-нибудь Колю, но увы. Язык говорящих был, вроде бы, ему понятен, хотя множество было в нем слов иностранных или новодельных; показалось ему, что никто не шутил, не отшучивался и не выходил из рамок и словесно тоже.
— Я выполнила долг каждой женщины с нормальным развитием и наследственностью — два ребенка, не меньше.
— Тебя пересекторили?
— Я теперь в секторе Ту-Би.
«Ту би, вспомнил Бредолюбов, — ор нот ту би?» — а потом сообразил, что ту это два, а би это бэ.
— …тогда-то мы и протестировали его по сотке.
— И что?
— Получил двести.
— Теперь я не удивляюсь его роббингу.
— А рейтингу?
— Рейтинг у него и прежде был суперноминальный.
— Как объяснить этому ибридингирующему топу, что если я один из ста тысяч — я лучше восприму, чем один из десяти тысяч?
— Ему ее давно по вживленному ввели.
— Кэт, где Фред?
— Набери его импульс и заведи в комби, пусть она ответит.
В этом Бредолюбову померещилась какая-то тень обиды, каприза, личной жизни, и почему-то он утешился, но не успел он утешиться, как заметил, что все опускают в щель вертушки на выходе цветные шарики, очевидно, выполняющие роль жетонов; у Бредолюбова шарика не было, он замешкался, вертушка выдвинула мягкую лапу-лопасть, и быстро, небольно, но настоятельно и умело загребла его в шкаф, шкаф неумолимо закрыл за ним дверцу; Бредолюбов не успел даже расстроиться или возмутиться, как у него дух захватило и он понял, что взмывает в кабине скоростного лифта. В великом изумлении Бредолюбов поймал себя на том, что про себя выматерился, хотя выражающихся прежде терпеть не мог и сам никогда не выражался. После чего, продолжая взлетать на невидимый этаж неведомого пространства, успел он представить себе локоны окружавших его в метро красавиц и припомнил пошлую частушку: «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей, почему они не вьются у порядочных людей?» Всё это не переводя дыхания. На последнем слоге частушки двери кабины распахнулись, задняя стенка кабины застремилась к передней, поддавая Бредолюбову под зад, был он в итоге выдавлен из лифта в другую кубатуру, где его поволок через голубой пластиковый коридор движущийся пол, а там уже раскрывалась стена, а за стеною в Бредолюбова вцепились мягкие клешни, раздевшие его догола и препроводившие его, кричащего, в чем мать родила, в маленькую типа барокамеры комнатенку; Бредолюбов сдуру-то почему-то решил, что камера газовая, и стал кричать лозунги, но тут со всех сторон врезали струи воды, теплого воздуха, дезинфекционных аэрозолей, ароматических шампуней или как их там, и тому подобное. Поскольку Бредолюбов кричал, набрал он полный рот сладковатой паскудной разноцветной пены; так с пеной у рта, и претерпел он этот, если так можно выразиться, обряд омовения. Кондиционером его высушили, причесали, в соседнем отсеке запихали в небесноголубое с оранжевым одеяние, а в промежутке сняли щетину со щек и покрыли легким загаром, и в глубоко цивильном виде с бритой физиономией и вытаращенными очами оказался он перед невозмутимым типом в белом кабинете.
Кабинет был такой сияющий, обтекаемый, стерильный, идеальный, что Бредолюбов с тоской подумал, с какой радостью сел бы он сейчас на поломанную лавочку либо чурбачок понеказистей, а не на визионерски белый элегантный стул.
— Здравствуйте, — сказал он и представился: — Сергей Петрович Бредолюбов.
— Приветствую вас в светлом будущем, — незамедлительно откликнулся тип, — мое имя Вит. А вы это свое неблагозвучное прозвание забудьте. Вас теперь зовут Огастес.
Бредолюбов было дернулся, но Вит продолжал:
— Забудьте по собственной воле, так будет лучше. Иначе придется вам восьмой блок памяти стереть.
«Елки-моталки, — подумал Бредолюбов. — За что?»
— Жить пока будете в адаптационном блоке четвертого уровня. Там вами займутся. Я увижусь с вами через тридцать суток, когда будет решаться вопрос о переводе в блок третьего уровня. У вас есть ко мне вопросы.
— С-скажите, — вымолвил Бредолюбов, — а какой теперь век?
— Какой еще век? Светлое будущее.
— А где я нахожусь? В какой стране?
— Стран теперь нет, — отвечал Вит.
— А нации есть? — тупо спросил Бредолюбов.
— И наций нет, — отвечал Вит с гордостью, — все ассимилировались.
«Господи», — подумал Бредолюбов. И спросил:
— А вы… по профессии… по должности… кто?
— Я оптимизатор, — отвечал Вит.
— Скажите, — дрожащим голосом спросил Бредолюбов, — а… вернуть обратно вы меня можете?
Вит безо всякого выражения смотрел на него как на насекомое либо на предмет.
— Если вы будете настаивать, — сказал он, — мы вас вернем. Но в связи с вашей причастностью к Будущему мы обязаны оптимизировать вашу прошлую жизнь. Это дар пришельцам.