— А если я… того… отказываюсь от дара? я хочу сказать, с благодарностью отказываюсь, то есть…
— А вот отказаться вы, Огастес, не вправе. Мы вам биографию выправим. Ну, по пустякам, конечно; должность, само собой, квартиру, обстановку, условия. Подруга у вас будет другая.
— Мне не надо другую, — сказал Бредолюбов, похолодев. — У меня Маша.
— Какая еще Маша? Мы вам смоделируем идеальную спутницу, супермодель, интеллект класса «В», фигура манекенщицы…
Вит полистал какую-то брошюру, вероятно, разговорник, и зачитал оттуда фразу для Бредолюбова, чтобы до того дошло:
— «Не морочьте голову».
— А как же я? меня вы тоже… оптимизируете?
— Само собой, дорогой Огастес. Прежде всего, сменим вам фамилию. Ну, внешность, привычки. Да что вы так шарахаетесь? Что вы так в свою паршивую допотопную жизнь вцепились? чем дорожить в ней, позвольте узнать?
— Я, — сказал не своим голосом Бредолюбов, — собой быть хочу.
— Собой? — переспросил оптимизатор. — Да вы себе представляете, что это такое — быть собой? Что такое «я» вы понятие имеете? Да вся ваша жизнь — сплошное общее место. У вас и мысли-то оригинальной отродясь в голове не мелькало. Одни пошлости.
— Все-таки я человек… — сказал Бредолюбов.
— Вот именно, — сказал оптимизатор. — Мы от этого слова давно отказались. Человек. Тоже мне. Какое значение может иметь человек?
— А вы… сами-то… кто? — тихо спросил Бредолюбов.
— Мы — люди. Не бойтесь, не биороботы, не андроиды, не гуманоиды, вы не так поняли. «Люди» как понятие существует; а «человек» как понятие упразднено. Теперь вам ясно?
У Бредолюбова голова пошла кругом, но он сказал:
— Ясно.
— Еще вопросы есть?
— Когда я могу вернуться?
— После обязательной экскурсии и вернетесь, — сухо сказал Вит. — Счастливого пути.
Экскурсия показалась Бредолюбову бесконечной, все достижения науки и техники, знакомые ему по фантастическим романам, все блистательные строения и пейзажи слились у него в сознании в громоздкий калейдоскоп, о котором он хотел знать только — сколько еще всё это продлится? Примерно в середине экскурсии в летательном аппарате встретил он своего начальника, одетого в зелененькое, с бритым, намытым, перекошенным лицом. Как шпионы из теледетектива почему-то притворились они незнакомыми, однако, в качестве пароля обменялись именами.
— Как вас зовут? — спросил начальник.
— Огастес, — отвечал вслух Бредолюбов.
И прошептал:
— Сергей Петрович.
А потом сказал вслух:
— А вас?
— Антон Иванович, — шепнул начальник.
И сказал громко:
— Меня зовут Нор.
И прошептал:
— Меня отправляют в пятый блок. А вас?
— Я возвращаюсь, — сказал вслух Бредолюбов.
Это он спутал, потому что следовало отвечать шепотом. В глазах начальника увидел он слезы.
— Прощайте, — прошептал начальник.
Больше они и вправду никогда не виделись; Бредолюбова вернули в его время, в его государство и в его город после экскурсии.
Однако, всё, обещанное оптимизатором, сбылось как по-писаному, доскональнейшим образом.
Бредолюбов теперь живет в пятикомнатной отдельной квартире, обставленной самоновейшей мебелью, наличествует, в частности, гарнитур со «стенкой», мягкими креслами и так далее; прихожая обклеена финскими обоями, на стене прихожей японские электронные часы, которые приятным женским голосом говорят: «Пятнадцать часов», — а также знают еще ряд слов и словосочетаний, например: «пора», «поспешай», «уже поздно»; в углу прихожей специальная французская лежаночка стоит для собаки; собака у Бредолюбова, конечно, экзотическая, редчайшей породы; Бредолюбов женат; жена его чрезвычайно хороша собой, ухожена и несколько избалована, что не мешает Бредолюбову, находясь слегка подшофе или даже просто так, ни с того ни с сего, на нее ворчать; Бредолюбов теперь на службе сам начальник, поэтому начальников (и милиционеров) не боится; он ездит на охоту, посещает сауну и бассейн, лихо водит машину, освоил и яхту; теперь он частенько бывает за границей, отдыхает на Гавайях и Канарах, ходит на премьеры в самый большой оперный театр города и тому подобное; да и фамилия у него теперь не Бредолюбов, а Любодумов. И фантастики он больше не читает. Он читает только детективы; и читает-то легко: прочел — и забыл.
ЖЕНЩИНА И ЗЕРКАЛО
Дернул нас черт сюда переехать. Жили как люди. И дальше жили бы. Да вот переехали. И стала она в него глядеться. Сначала сказала: «Это историческая ценность». Потом — вообще уже ничего не говорила. Сядет и смотрит.
Переодевалась перед ним, само собой. Красилась. И все вглядывалась, словно наизусть там что хотела выучить. Всматривалась, как мореплаватель в голубую даль. Как баран в новые, извините, ворота.
Как в книжку смотрят, ежели зрение подводит, а очков не имеется. Вопрошающе отчасти. С долею затруднения. Весьма основательно. Но поначалу, поскольку лично я смотрел в телевизор, дело шло сносно. Пересела она — да и все. Раньше рядом сидела. Теперь за спиной. Потом хуже пошло.
Вроде, поменялся у нее цвет волос. Не особенно сильно. Но посветлела. Чем в наше время не удивишь. Затем кудри возникли. Ну, допустим, завилась. Когда только успела. Мне бы насторожиться. А тогда чемпионат мира был. Чего-то чемпионат был мира. По чему-то мировое разыгрывалось первенство. По брутто-нетто или по фу-ты-ну-ты. Неважно. Отвлекся я. Сижу, кричу. Переживаю. Даже сердечные капли принимал. Она сзади. Показалось мне, был момент, когда фоловали, что посмеивается она. Но не до нее мне тогда было.
Вот после чемпионата чаю в один прекрасный вечерок попили да и спать легли. Я еще посмотрел — ночнушка у нее не та. Та была в цветочек хабэ. А эта, как у девочек из телевидения немецкого. Вид очень даже товарный. Я спросил — на какие, мол, шиши? Она улыбается. «А кто его знает?» — говорит. «Кого его?» — спрашиваю. «Да иди ты, Коля!» — отвечает. И отвечает довольно естественно, но при этом руку за будильником тянет, сорочка эта самая, что-то-штадт-палац, с плеча соскальзывает, держи момент, вижу родинку! я ее за плечо, как водится. Уже и засыпал, да на грани сна и стукнуло: а ведь не на том плече родинка-то! Зажег я свет и к ней. «Коля, — говорит, — ты больше у телевизора сиди, забудешь, как и звать-то меня». И так убедила, что поверил и уснул. Утром чуть свет вставать; встаю; а она уже у зеркала.
Хорошо мы, надо сказать, до переезда жили. Вот только с детьми не получилось. Но теперь я думаю, что это к лучшему.
Изменяться стала она разительно. И раньше-то видел я, какая она у меня симпатичная, а теперь и другие замечать стали. Иной посидит-посидит перед зеркалом этим проклятым, встанет, оденется молча да и уйдет. Часа через три приходит. «Где, — спрашиваю, была?» А она отворотится, на отражение свое глянет и вымолвит: «Где была, там меня уж нет».
Сознаюсь, начал я выпивать потихоньку. По площадке с соседом на этой почве познакомился. Сосед мой — художник, человек умный, начитанный, не мне чета. С ним не то что — нажрались, подрались либо по бабам вдарили… или там песни петь… С ним беседовали мы. Чего только я от него не услышал. К примеру, говорил он, что и его подозрения разбирали — почему это красавицы так подолгу в зеркало пялятся? Он мне сказал — хорошеют они якобы от этого. Я усомнился. Сдуру-то. Воля ваша, говорю, они потому и глядят, что есть на что глядеть. Ну, и красоту наводят. А он говорит — они от преломления собственного взгляда в зеркальной части изображения посредством обратной связи дополнительную энергию получают и еще прекраснее от того становятся. Подпитка, спросил я, что ли? а мы, выходит, кто не смотрит, вроде как обесточенные? Вроде того, он говорит. Неосмотрительно слеп и глух был я в ту пору. Лично моя действительно хорошела.
Стал я пить покрепче. В одной из бесед художник мой и упомянул про зеркало, что, дескать, левое с правым местами в нем меняются, и что неизвестно кто на нас из зеркала глядит, всяко не тот «я», которого другие видят; я тотчас про родинку вспомнил, — и у меня чуть было хмель не слетел, да добавили мы «Солнцедара». После «Солнцедара» сосед мне рассказал: был такой художник, который всю жизнь стремился сделать зеркало особое, чтобы в нем левое было слева, а правое справа, а не накрест, — и тем хотел он человечество от бед избавить, а красавиц извести, ибо с ними у него какая-то неувязка вышла. И не тут-то было. До старости дожил, а зеркала такого сделать не сумел. Все мог. А это нет. И очень жаль. Моя уже стала как киноактриса и помолодела лет эдак… Я и сам как-то к ней подошел и глянулся. И что, думаете, увидел? Совершенно верно. Пожилого хмыря в мятых брюках и молоденькую девчушку на выданье. Притом глаза у ней стали ярко-голубые, а были ранее совершенно серые. Мне даже показалось, что в зеркале она больше на себя прежнюю похожа; потому я и зеркало не кокнул. Хотя собрался было. Именно поэтому, а не из-за приметы плохой. И не из уважения к исторической ценности. История для всех, а жена для меня одного. История, опять-таки, продолжается, а я не сегодня-завтра помру.
Ударил я ее, сознаюсь. И, наверное, ни за что. И смолчала она. Зыркнула только. Глаза сверкнули. Глаза голубые (а были-то серые!), щеки горят, губы красные и зубы как мел. Ведьма. Оделась и нет ее. А я пошел на уголок. Потом к художнику. У него как раз после творческой удачи полоса отдохновения наметилась. Поговорили мы. Уснул я у него. Утром домой пришел. В комнате ее нет. А в зеркале ходит, собирается на работу, сердитая такая. В комнате я один стою как дурак. Черт старый в рубашке задрипанной. Она в зеркале зеркальной дверью трахнула — и ушла. И там тоже стало все тихо. Я, естественно, в ванну, голову под холодный душ. И понеслось.
Возненавидел я это зеркало. И все, само собой, остальные. Думаете, со временем зеркала мутнеют от того, что амальгама у них портится? Ни хрена подобного! Это они жизни насасываются выше положенного им предела как комары крови. Художнику эту мысль высказал. Он меня очень хвалил — как это я додумался.