Поклонник Зои, которому намедни отдал я дареную розочку, повесился у них на площадке, открыв щиток и каким-то образом зацепив веревку за кронштейн под электрику. Мы вышли с Валерианом Семеновичем на лестницу, он с черным бронзовым канделябром на три свечи, я с тяжелым трофейным фонариком со сменными светофильтрами. Ненароком я крутнул светофильтр, повернулся зеленый в тот самый миг, когда навел я фонарик. Зеленый висельник. Повешенный — это вообще не зрелище, доложу я вам. Ребятишки с нашего двора, особенно те, что постарше, ходили смотреть как вешают немцев; но я и тогда был не охотник.
— У него может быть предсмертное письмо, — шепнул Валериан Семенович. — Я прошу вас, залезьте в карман пальто. Я не могу. Я пытался, но не могу.
Перед тем как выйти на площадку, он нацепил на тапочки полиэтиленовые мешки, а мне таковые же велел натянуть на ботинки. Мы долго завязывали мешки веревками на щиколотках, чтобы не было следов. Криминалистов близнец боялся пуще повешенного. Он принес две пары резиновых перчаток, и мы их надели, как воры.
Когда я полез в карман висящего, он закачался, а наверху, над нами, открылась дверь и послышались шаги. Ведомый задул свечи и мы замерли в кромешной тьме рядом с качающимся трупом. Наверху звякнула крышка помойного ведра, дверь захлопнулась, стало тихо. Я зажег фонарь и с первой попытки достал листок бумаги: «В соответствии с вашими, Зоя Витальевна, пожеланиями, вешаюсь около вашей двери».
Мы вернулись в квартиру. На ведомого было страшно смотреть, наверно, и на меня тоже, потому что он вдруг вынес мне рюмку коньяку, как в старину мастеровому.
— Вы уходите, только мешки с ног не снимайте, — шептал Валериан Семенович, хотя никто нас не слушал. — А через двадцать минут я позвоню в милицию.
— А письмо?
— Ох, какой же я рассеянный! Письмо уничтожить.
— Сжечь, — сказал я.
— Где? — спросил он.
— На кухне в рукомойнике.
— Ни в коем случае, — сказал он важно. — Криминалисты обнаружат пепел.
— Пепел мы спустим в унитаз, — сказал я.
— Криминалисты найдут его в унитазе, — упавшим голосом сказал он.
— Письмо я заберу с собой, — сказал я. — Спрячьте перчатки.
— Нет, — прошептал он, — заберите их с мешками.
Выходя я чуть не задел тело во тьме.
Зоя, очевидно, ночевала у своего доктора наук; поколебавшись, Валериан Семенович дал мне номер его телефона. Я должен был позвонить ему с просьбой оставить Зою до утра, чтобы не ездить ночью, да к тому же чтобы близнец мог закрыть дверь на крюк.
Добираясь до дома, я все время думал о том, где сжечь письмо и куда девать пепел, пока не сообразил, что так же, вероятно, происходит и с преступниками: у них и мысли не мелькнет о жертве, заняты они всякими немыслимыми сюрреалистическими мелочами, то есть с сути дела перешли на второстепенные детали, как если бы человек, которому оторвало руку, стал, истекая кровью, причесываться и поправлять галстук. Письмо я решил сжечь за городом, уехав туда рано утром, а пепел закопать; для чего приготовил для маскировки удочки, ведерко, жестянку и лопату якобы для червей.
Потом я позвонил Юрию Николаевичу, поднял его с постели и произнес текст о двери на крючке и племянницыной ночевке.
Он терпеливо выслушал.
— У меня в гостях Зои Витальевны нет, — сказал он. — И еще. Мне хотелось бы сообщить вам, что у близнецов отродясь ни племянниц, ни племянников не имелось. По всем автобиографиям, документам и анкетам они абсолютно одинокие люди. Приятных снов, молодой человек.
И повесил трубку.
Я не спал до утра и как в дыму с большого перепоя с первым поездом, вцепившись в удочки, поехал жечь письмо этого несчастного, сказавшего мне напоследки, что я человек. Всю дорогу я обдумывал, зачем сказал мне научный работник о документах и анкетах близнецов; и пришел к выводу, что для тех же следователей или криминалистов. Мол, о племяннице ни гу-гу.
Резиновые перчатки и полиэтиленовые пакеты закопал я на свалке в лесу над заливом, где все рыбаки копали червей; для отвода глаз — Всевидящего, не иначе, Ока, — и я накопал несколько штук в проржавевшую консервную банку. Зайдя в лес подальше в песчаной яме, в которой добывали песок и на краях которой извивались корни еще живых сосен, я сжег письмо. Оно не хотело гореть, но сгорело, скорежась, и пепел втоптал я в песок, словно живое топтал, чувствуя себя преступником, каковым, несомненно, и был, и забросал пепел песком. Воровато озираясь, забросил я подальше в папоротники банку с червями-переселенцами и, ощущая смертельную усталость, поволок свои никчемные удочки к автобусу. Автобуса долго не было, и мне так намяли в нем бока, что никаких угрызений к въезду в город во мне не осталось, одна пустота и мечты о пирожках на солярке под суррогатный кофий. Капля этого суррогатного кофе с сублимированным молоком еще не обсохла у меня на губах, когда вошел я в свой двор и увидел, подняв взор, алое пятно в лестничном окне. Зоя ждала меня сидя на подоконнике. Соскочив с подоконника, она звякнула подковками каблучков о грязный лестничный кафель, остатки коего еще составляли некий узор, придуманный любовно архитектором начала века.
— Они меня к вам послали, — сказала она. — Вот записка. Только прочтите в квартире. Мишеев, я хочу сесть или лечь. Я не могу больше видеть эту заплеванную лестницу и ваш чертов задрипанный двор.
У нее дрожали губы.
Вешалка у меня была напротив двери, и яркое пятно ее пальто выглядело прямо-таки невыносимо на фоне ярко-зеленых обоев прихожей.
Она сидела с ногами на тахте, забившись в дальний угол, теребя то кисти на шали, то свои кудри, бесцельно вытаскивая со стеллажей книги и запихивая их обратно. Братья умоляли меня приютить Зою на неделю; их просьбы сменялись грубой и неловкой лестью в мой адрес и уже слышанной мной фразою, что, кроме меня, им просить некого, — видимо, это было правдой. Перспектива жить с Зоей на пару в моей захламленной квартире смущала меня; то ли я был недостаточно европейским человеком, то ли дело было в ханжеском воспитании, которого никакими похождениями было мне не перешибить, то ли давала о себе знать первоначальная влюбленность, а может, удавленник вкупе с сожженным по-подлому письмом его, до нее не дошедшим, присутствовал незримо; но пока я варил кофе, а он выкипал, заливая и без того немытую плиту, черви в проржавевшей банке особо не давали мне покоя, и все думал — на кой черт я их выкопал из родного болота, отправил, как космонавтов в капсуле, полетать и заставил приземлиться в другой стороне света?!
— О чем вы так угрюмо размышляете, Мишеев? — спросила она.
— О червях, — отвечал я честно.
— О могильных, что ли? — спросила она. — Вы философ? Натурфилософ? Или идеалист? Или, может, материалист?
— Я экзистенциалист, — отвечал я. — Кто это вас так образовал? Юрий?
— Да какой он вам Юрий? — презрительно повела она вздернутым носиком. — Я уже вам объясняла: он маг и волшебник. Профессор. Отчество у него есть.
— У всех нас что-нибудь да есть, у него отчество. У меня имя. У вас фамилия.
Она засмеялась.
— Да уж, — сказала она, — насчет фамилии моей можете не сомневаться. У меня и в паспорте фамилия.
— Что тут смешного? — спросил я. И добавил ни к селу ни к городу: — Я ведь ездил письмо его жечь.
— Письмо? Чье письмо? Ах, вот оно что. Было письмо. А они мне не сказали, трусы проклятые.
— Как же это вы так о дядюшках?
— Да оставьте, какие дядюшки, — она поламывала руки, крутя пальцы, дергала кольца. — А что в письме было?
Я повторил текст — прочитал: он словно бы повис передо мной в воздухе, текст этот, я его видел, вплоть до помарок.
— Господи, вот идиот, — сказала она жестоко. — В соответствии с пожеланиями. Что за канцелярский стиль. Даже помереть по-хорошему не могут. Ни помереть по-хорошему, ни жить по-плохому. Ну ничего не могут.
— Что его теперь критиковать? — сказал я. Он, между прочим, в морге, а вы тут у меня на тахте.
— Дайте закурить, — сказала Зоя. — Что это с вами?
— У нас с ним беседа была, — отвечал я. — Я его живым помню. Я ему вашу розу передарил.
— Тоже мне цветочница, — сказала она. — Фиалка Монмартра. У вас есть телефон?
— Да дрыхнет ваш Юрий, дрыхнет, — сказал я. — Я ему намедни звонил в это же время и разбудил.
— Он не мой, — отвечала Зоя. — Это я его.
Она улеглась на тахте, а я на короткой кровати в бывшей теткиной комнатушке. Утром она постучала в спинку моей кровати — до будильника.
— Вставайте, Мишеев, — сказала она. — Кофе горячий, яичница на столе. Я ухожу, у вас есть второй ключ?
Она была уже в пальто. Я отдал ей теткин ключ и посмотрел в окно. Она летела через двор. Пахло кофейком, яичницей, французскими духами, ржавым болотом и письмецом покойника. Очевидно, и пиджак мой, и я сам, и мы оба пропитались этим шлейфным ароматом, потому что боковым взглядом, идя к своему кульману, я увидел, как Тома повела носом наподобие сеттера или спаниеля и уронила угольник. Но впереди ее, бедняжку, ждало еще одно испытание. В конце дня секретарша крикнула меня к телефону:
— Мишеев! Возьмите трубку! Приятный женский голос!
— Когда вы придете? — спросила Зоя.
— После работы сразу, — отвечал я как дурак.
— Я не знаю, что это значит.
— В восемнадцать тридцать.
— Я уже здесь. Мишеев, когда придете, не бойтесь, я тут не одна.
— Только этого еще не хватало, — сказал я. — Что же, явлюсь я домой, и полон дом гостей?
С Томиного места пошла на меня некая ультразвуковая доза ненависти, даже в трубке защелкало.
— Нет никаких гостей, — сказала Зоя. — Только Юра.
— Я понял, — сказал я.
И пошел курить вслед за Томой.
Едва я распахнул дверь, как встретило меня это невыносимо алое пятно на зеленом фоне. Я почувствовал смутное понимание быка в этот момент. Смутную охоту поддать пятно рогами.
Однако влюбленную пару они не напоминали. Зоя сидела перед столом, запустив пальцы в белокурые локоны. Перед ней на столе насыпана была горка драгоценностей, как из сказки Шехерезады. На них она и глядела, на блестящие камешки. Юрий Николаевич стоял у окна и смотрел во двор.