ы в сообществе, вам и не понять. А другой — у него, помнится, голова тряслась, он потом повеситься ухитрился, — другой все шептал про смерть Есенина всякие несуразности в том смысле, что, мол, убили поэта, не вешался он сам, а история запутанная, жуть жутью, и в ней фигурировали якобы гомосексуалисты, наркоманы и торговцы наркотиками из высших эшелонов власти, — ни больше ни меньше. И важнейшую роль играл портье «Англетера», китаец. Самое смешное, что в «Англетере» внизу действительно имелся китаец, я прекрасно его помню; да я и вам о нем говорил, это ведь я его боялся. Это про известных персон сюжеты; а про безвестных рассказы были не менее завлекательные и обстоятельные. Не хотели люди своих тайн в могилу уносить. Надеялись довести до сведения общественности.
— Вы устали, Алексей Иванович, поспите еще.
— Да, голубчик, погасите свет, вздремну; утром на работу пойду, я на сегодня отпросился. Врача не хочу вызывать.
Кайдановский ушел, унося календарь с разноцветными кружочками, не вполне понимая, о чем говорил ему в связи с цветами кружочков Вольнов, но дрожа от любопытства, зная точно: в первый же «опасный» день, вернее, ночь, пойдет туда… с Мансуром или один? с Мансуром или один. Опасности и загадки по молодости привлекали его, тянули магнитом; он воспринимал средневековые свойства эпохи как должное, не вдумываясь, не удивляясь и не пугаясь, и мрачные тексты Вольнова выслушивал с легкостью, хотя некоторую дрожь они в нем вызывали; подобно многим из своего поколения, студент был до непристойности терпим и весьма закален неизвестно чем; отравили так отравили, китаец так китаец, дело житейское.
Внезапно он столь отчетливо представил себе сирень напротив «Англетера» белой ночью, врубелевскую, коровинскую, кончаловскую, герасимовскую даже сирень (маленькая дамская сумочка неизвестно с каких дел плыла по волнам канала Грибоедова…), что на секунду остановился и тряхнул головою, чтобы отогнать видение-наваждение, оно растворилось в табачном дыму, а студент поскакал через ступеньку, через ступеньку вниз, в мастерские, напевая: «…В си-реневом саду вы веткой на песке чертили вензеля, не зная, что приду, не зная, что приду…» И, доскакав, успел допеть «Я был из тех, кто так обманет вас».
Работая на станочке, Кайдановский все вспоминал фамилию предполагаемого отравителя великого ученого, больного упрямого старика, не отдававшего, ходили слухи, чекистам своих сотрудников, фамилию, полузабытую и самим Вольновым и превращенную им в несколько подобных или малопохожих: Кулигин? Кулагин?… Уликин… Гулагин… Кураев? но так и не вспомнил. Зато вспомнил, как спросил Вольнова: действительно ли уголовники и политические смешивались в лагерях, сидели вместе? конечно, отвечал Вольнов, да разве только в лагерях? они и на воле смешаны, это и есть бесклассовое общество, все сосуществуют рядышком, обретая черты соседа, таков стиль нашей жизни, на самом деле общество, сказал Вольнов, двухклассовое: правители и все остальные.
Мансур шел в Молодежный зал посмотреть сверху, с галереи, на свой эскиз, фрагмент монументальной росписи, каковой и тащил с собою, свернув его в огромный рулон. На галерее стояло пианино, старенькое, фальшивенькое; на пианино играл, сверкая зубами, Серж Манасян, ему подыгрывал на банджо кто-то из оркестра Печкина; оба они орали самозабвенное: «Бу-э-нос Айрес, бу-э-нос диас!» Печкинский балалаечник с банджо, не переставая наяривать, временами покрикивал: «Ой-ой-ой-ой-ой, макуха, да ты дюгонь!» — и прочие цитатки местного тарабарского арго. Мансур живо представил мрачную Софью Перовскую, сидящую на мраморной тумбе балюстрады, где она только что отыграла с Каракозовым в коробок; Перовская курила, сузив глаза и раздувая ноздри (волевая мордочка насупленного животного), отставив пальчик с длинным неряшливым ногтем, чтобы стряхивать на пол пепел. «Что тебе надо от меня, развязная женщина?» — спросил Мансур. «А вот отведай моего киселька, возьми у меня бомбочку, южный человек, брось в кого надо, тогда скажу». Мансур плюнул ей под ноги — мысленно, конечно; она расхохоталась.
Он честно смотрел на эскиз сверху, но взгляд его то и дело соскальзывал на середину зала; он думал о Спящей, она ему видна была сквозь становящийся прозрачным пол (так под взором из космоса просвечивают верхние слои почвы).
— Разве это борщ? ничуть не бывало, — говорил в столовой Юсу Сидоренко, — в хорошем борще ложка стоит.
— Ложка в рататуе стоит, а не в борще, — отвечал Юс, — а у меня душа не стоит есть суп, который он же и второе; мне такой больше нравится.
— Что ты понимаешь, — сказал Сидоренко. — Пей свой кисель.
— Сидоренко, ты не в курсе, что такое «маргинал»?
— Мадригал знаю, — сказал Сидоренко. — И гамадрил. Маргарин еще.
— Тебе бы только про еду. Мне нужно «маргинал». Вроде это человек такой, и, заметь, полное дерьмо, вот только неясно, с каким оттенком.
— У дерьма оттенков нет, — убежденно сказал Сидоренко, унося пустую тарелку в раздаточную.
— Да ты философ, — сказал ему вслед Юс, — натуральный. По виду твоему не скажешь.
— А по виду я кто? — спросил Сидоренко, возвращаясь.
— Парубок ковбойского типа.
— Внешность обманчива, — отвечал Сидоренко, удаляясь. — И ты по виду древний пророк, а не современное трепло.
— Двадцать копеек! — крикнул Юс ему вслед.
Возвращая через двое суток Вольнову его календарь, Кайдановский пробежал по музею с легкой дрожью воодушевления, в юношеской эйфории предвкушая события: день в вольновском календаре был помечен красным. «Красный день календаря», — усмехался Кайдановский.
— С чего вы так веселы, юноша? — спросил Вольнов.
— Думаю о предстоящем карнавале, — быстро соврал студент.
— Понятно. Мне в молодости тоже нравились карнавалы, машкерады, личины. Знаете почему? Было странное желание поменять жизнь (потом, увы, и исполнение желания настало, но вовсе не с тем оттенком), вылезти из собственной шкуры, не только черты характера, обстоятельства, но даже и форму носа изменить, рост, уж не говорю об образе жизни. Я как бы сожалел, что я не эскимос, не новозеландец, не маори, не китаец, что никогда не стану я жить ни на одном из туманных скандинавских островов и в трудах праведных растить там лен — и так далее, и тому подобное. А посему очень импонировало хоть в святочные минуты бытия натянуть шкурку персонажа, стать Арлекином, рыцарем, дервишем, мушкетером.
— Знаете, — сказал Кайдановский беспечно, — мне и так-то люди представляются маскарадными существами. В прорезях глаз светятся души, как в прорезях полумаски глазки блестят; это у тех, у кого души есть. А у кого запроданы, не скажу кому, разыгрываются душевные порывы, вот где карнавал в разгаре круглый год! Вообще все кого-то да изображают. У вас маска человека закрытого, замкнутого, таинственного, а у меня маска откровеннейшего существа. Оба мы персоны с костюмированного бала.
— Я-то на балу поневоле, так мне кажется. Меня под конвоем привели. По-вашему, все, без исключения, личины? лярвы?
— Есть исключения. Покровский явился в собственном обличье. И одна моя знакомая с текстиля.
— Вашу знакомую с текстиля зовут Людмила, она — очаровательное существо со светящимися серыми очами, да? Вечная женственность. Соблазн во плоти. То ли ее соблазняют, то ли она не по своей воле каждого встречного-поперечного. Игра природы. Игра древней страшной космогонической природы в таком простодушном существе.
— Когда это вы успели ее разглядеть?
— К старости всех хорошо видишь и быстро разглядываешь, особенно если очки нацепить.
Вольнов надел очки и строго поглядел на Кайдановского.
— Юноша, не ходите сегодня куда не надо. Слушайтесь старших.
Словно не слыша, Кайдановский сказал:
— Посоветуйте, какой костюм мне выбрать к новогоднему вечеру.
— Оденьтесь с вашей Людмилою трубочистом и пастушкой.
— С моей Людмилою парный костюм муж наденет, а может, последний любовник; там черноморов, русланов, ратмиров и прочих рогдаев тысяча с тьмою, все чередою. Но я полагаю, она будет одна и сама по себе — роль имею я в виду, маску, а не действительность.
В прекрасном расположении духа Кайдановский поскакал было прочь; Вольнов его остановил.
— Именно ее последний… спутник интересовался Половцовым, — сказал Вольнов как бы нехотя. — Неприятный человек. Держите с ним ухо востро. Меньше откровенничайте. Не со всеми ваше «душа нараспашку» уместно.
— Болтовня — мой способ умалчивать, фигура умолчания. Все же я не наизнанку, не швами наружу. Спасибо, Алексей Иванович, я учту. Что за притча: ежели с Люсей, так непременно прохвост! ну, хоть отчасти.
— Покорители природы, — сказал Вольнов печально. — Она — природа, они — покорители. Новая каста. Преодолеть пространство и простор. И вместо сердца пламенный мотор. Вот вы и помрачнели. Ну, на что вам космогоническая природа? вы что — командир звездолета из оглашенного фантастического чтива? Вам бы девушку попроще, чтобы чуть-чуть и человеческое в ней имелось. Давайте я вам такую подыщу, сосватаю, да мы втихаря от общественности вас в каком селе глухом и обвенчаем тайком. Улыбайтесь, улыбайтесь, так-то лучше.
— Где же вы были раньше? Люся и есть девушка попроще. Обвенчали бы нас тайком вовремя.
— И посещали бы вас чредою ратмиры и рогдаи.
— Ничуть не бывало. Я держал бы жену свою молодую на цепи в каком селе глухом, где одне старички да дурачки, а дорога село обходит, токмо тропочка захолустная имеется, да и по той ни конь не пройдет, ни мотороллер не просочится. Радио нет, телевизор не работает, Делона не показывает. Свет все время гаснет. Детей куча. И жили бы мы душа в душу.
— Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, — сказал Вольнов.
Мансур тотчас же согласился спуститься ночью в усыпальницу Спящей.
— Ты знаешь, сейчас полнолуние, — только известил он мрачно.
— И что?
— Сумасшедшие в полнолуние особо беспокойны. Читатели твои. И чары плохо развеиваются.
— Читатели пусть выпьют снотворного, а мы от чар да от страхов по чарочке, по рюмочке хлопнем для храбрости.