Один его знакомый показывал ему пятидесятых годов томик, цитатник под названием «В мире мудрых мыслей». Они даже хотели поначалу спародировать такой цитатник, хохотали, придумывая первые страницы, но им быстро надоело. Он запихал обе книги, — надо же, твердый переплет, с тиснением, — в рюкзачок.
Пожилая дама с высокой прическою и ниткой кораллов на шее неотрывно на него смотрела. Идиотская манера пялиться на посторонних и незнакомых. Он отвернулся, уставился в окно. Мимо пролетали пейзажи. Остатки утреннего тумана еще пребывали в низинах. Дом обходчика. Крепкое хозяйство. Вон какая поленница. Выращенные на неблагодатной почве крепкими и цветущими некрасивые дежурные клумбы цветов. Огород с кочанами. Стог стена. Молодец, обходчик.
Он мог бы сойти с поезда где угодно. Вписаться в любую среду. Заделаться обходчиком, например. Или сидеть на сборищах мафиози вон в том кирпичном добротном, романтическом, уродливом до упора замке и развлекать мудаков и их сучек витиеватыми беседами и стихами — для души, так сказать, хотя, какая душа? хотя, почему бы и нет? Какая есть; чем богаты. Иногда переходя на мат, он их сочетанием разных словарей и привлекал бы особо, да и любили бы они его, его все любили, он всем нравился. Он к тому привык и особой ценности в том не видел.
Он мог бы жить в промелькнувшей покосившейся развалюхе жить круглый год, претерпевая неудобства и нищету. Совершенно запросто. Все возможности были реальны, он воспринимал их с одинаковой неохотой, с равнозначной охотою, с неподдельным и глубоким равнодушием, хотя добросовестно принял бы любую долю.
Рядом стрекотали две подружки, обсуждали личную жизнь, какого-то мужика. «Почему они все это рассказывают друг другу? Почему в электричке? Ведь они знают, что я их слышу, и вот те соседи, и вот эти. Теперь она хочет его спасти. Ох уж эти спасатели. Мания спасать. Спасали целые народы: немецкий народ, например, чтобы воцарился у него орднунг, чистота расы, благоденствие; советский народ спасали от буржуазных замашек, от царских сатрапов, а еще от чего? не помню. Похоже, нет более верного средства угрохать, чем начать спасать».
С другой стороны тоже разговаривали.
— Когда я был молодой, мне хотелось сойти то на том полустанке, то на этой станции, то в деревеньке остаться промелькнувшей.
— Романтика, — отвечал уважительно собеседник.
«Романтика? — думал он. — Просто из окна все лучше, деталей не видно. Мусор незаметен, нужники не воняют. Хрен тебе, старичок, от себя с поезда не спрыгнешь, сиди, где сидишь».
В этот момент в городе, оставшемся за спиной, беседовала одна его приятельница с его нынешней любовницей.
— Что ты в нем находишь? Он вечно без денег и вообще ненадежен.
— Если бы ты хоть раз съездила с ним в лес, увидела, как он ставит палатку, разводит костер, ты бы очаровалась, поняла: он настоящий мужик.
— Я понимаю, кто настоящий мужик, кто нет, по другим параметрам. И за каким фигом мне ездить в лес? Что за первобытнообщинные дела? Я лучше на выходные с Бобиком в Хельсинки скатаюсь.
— Какая у него машина?
— «Сузуки».
Станции мелькали, он выходил покурить, едущая с внуком с прической время от времени продолжала пялиться, но он уже подъезжал, еще немного, еще чуть-чуть. Стоя у двери в тамбур, электричка уже тормозила, он напевал: «Вся жизнь впереди, разденься и жди! «Они с приятелем обожали песни ретро, вечно их переделывали, ржали до упаду. Нет, это надо же: «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!» Вот именно.
По потрескавшемуся асфальту покосившегося перрона он пробежал до стертых кривых ступенек лесенки, миновал замусоренный обертками от «сникерсов», окурками, бумажными стаканчиками помоечный газон, на коем функционировали два черно-грязных бомжа на карачках (один блевал, лицо в крови, ну совершенно расквашенная рожа, другой собирал бутылки и окурки). Вгляделся, не переходя дороги, издали, в маленький толчок, там можно было удачно купить куртку или пару штанов, сегодня весь первый ряд заполонили то ли летние, то ли вечерние полупрозрачные с блестками платья: Турция? или Эмираты?
Он пошел было к автобусной остановке, но раздумал ждать, чтобы потом тесниться. «Городок-то с горстку, пешком дойду».
Останавливаясь закурить, он заметил, что остановился на мостике через ручей. Двое детей у перил, нарядные, как попугаи-неразлучники в нежно-анилиновом оперении, мальчик и девочка, соревновались в плевках в воду на дальность. Любопытствуя, он курил и глядел на детей. Как ни странно, девочка плевала лучше.
В ручье валялись бутылки, цветные банки из-под пива; не обращая внимания на подробности жизни, вода весело летела своим путем. Он заметил: ручей убегает под находящийся несколько дальше горбатый каменный мостик, видимо, финский, старых времен, теперь такие делать слабо, по крайней мере, в родном отечестве.
Мостик привлек его внимание.
Берега ручья заросли тысячелистником, лютиками, ромашками, куриной слепотой. Вдруг ему захотелось спуститься к ручью, пойти вброд, пройти под финским мостиком. Он даже рассмеялся — надо же, где только не настигает человека сентимент! На такой-то пристанционной помойке. И водичка-то в ручейке, небось, — сплошные вибриены, три холеры, две чумы, век не отмоешься, один бытовой сифилис чего стоит.
Приятель, конечно же, его ждал, они собирались немного поработать на компьютере, но сначала, как всегда, попьют кофе; приятель станет уговаривать его идти на пляж, да иди ты, такая грязища этот твой залив, одна зараза, лучше перекусим в кафе и двинем на велосипедах на озера; ты когда-нибудь купишь «мерседес?» А ты что, хочешь прокатиться в Хельсинки? Я бы лучше сразу на Гавайи. Если мы будем все кататься на Гавайи, они скоро превратятся в Курилы.
Он бросил окурок в веселящуюся темную воду, поправил на плече цветной рюкзачок и пошел под виадук.
СВЕЧА
Сколько я себя помню, сколько все мы себя помним, Город не переставал удивлять нас. Впрочем, чего было ожидать от места жительства, сложившегося не на торговых путях, не на этих особых точках пересечения силовых линий рек, дорог или огнеупорных глин; нашего-то жительства место возникло железной волею одного человека, задумавшего его, измечтавшего, видевшего во снах, иногда, должно быть, и в кошмарных, — и воплотившего в явь почти насильно. С самой, надо думать, первой минуты, с момента возникновения, главная тема Города — сны наяву. Сны наяву, бродящие по кварталам вдоль порталов, по каналам неудавшимся в духе венецианских.
Итак — Город не переставал удивлять горожан, как бы переставших уже и удивляться. Так сказать, присмотревшихся. В один Новый Год, например, снега не было вовсе. Никаких следов зимы. Все — зловещее, серое; замерзшая сухая земля (лунные, в некотором роде, пейзажи) в парках. Незадолго до полуночи ветер гонял по тротуарам и мостовым (со скрежетом жестяным) сухие листья. Листья неистовствали, как лысогорские ведьмы. Мерзость была изрядная — таково, что не просто атеисту, а научному даже атеисту и лектору по распространению хотелось незаметно перекреститься.
Другой Новый год встречали мы под проливным дождем. Этому и вовсе никто не удивлялся: эка невидаль! Хлопало, капало, лило и остатки робко выпавшего ранее снега смыло к утру.
В тот Новый год, о котором веду я речь, Город предстал в таком морозище, какого более ста лет не помнила многострадальная служба погоды и газеты архивные. Дело ночью шло к сорока градусам ниже ноля по Цельсию. Лопались трубы центрального отопления. По улицам с воем и ревом проносились аварийные машины и только чинить и успевали — если успевали. Печей в домах давно уже не было; мы люди цивилизованные, газом с кухонных-то плит особо квартиру не натопишь, да оно и рискованно; жгли свечи; подтапливались приемниками, магнитофонами, проигрывателями, — всем, что имело хоть какой огонечек. Жгли свет. Дышали.
У Города, кроме всего прочего, было одно феноменальное свойство: он снился время от времени всем жителям, меняя обличья: то представлял на обозрение спящих какие-то недостроенные памятники, соборы, ступени и дворцы, то известные улицы и зданья выказывал в видоизмененном состоянии, играя цветом их и формою, то дразнил несуществующими кладами, то подсовывал потайные квартиры, где их и быть-то не могло (например, в стенке подворотни), и прочее.
Нет ровным счетом ничего удивительного, если принять к сведению вышесказанное, что в Городе водилось изрядное количество чудаков и лиц самых странных. Это в каждом городе, разумеется, российском имеет место, но в нашем процент был небывалый.
Если жили вы, к примеру, в районе Царь-волюты или Царь-цоколя (первый с гранитным цоколем в бельетаж высотою, второй — с гигантской выкрутасиной-волютой на фасаде высотой метра в три), как вам не знать городской сумасшедшей, бродившей здесь годами! С каждым годом эта седая усатая дама меняла обличье: кудряшки завивались все круче, все более лихо заламывались поля шляпок, юбка укорачивалась, пока не исчезла вовсе — в один прекрасный день дама пришла в парфюмерный магазин в потертой меховой курточке, к которой, как всегда, был прикреплен огромный букет искусственных фиалок, и в мятой комбинации; покупательницы ахнули и расступились, продавщица и бровью не повела. Сумасшедшая прижимала рукою в грязной белой перчатке к груди видавшую виды сумочку и обворожительно улыбалась.
Кто не знал старого военного врача со строевой выправкой, каждый день в течение шестидесяти лет в любую погоду переходившего Литейный мост, ведущий к месту его работы? Он переходил его и тогда, когда стал пенсионером, сухонький, с седыми усами, чеканя шаг под проливным дождем и шквальным ветром, несущим Городу очередное наводнение.
Должно быть, и я сам в какой-то степени отношусь к разряду городских чудаков, но странности мои скрытые, посторонний глаз их может и не заметить, но я-то себя знаю. На первый взгляд я — человек дюжинный, хотя и не совсем, а как бы из преуспевающих молодых людей, занимаю в настоящее время пост довольно значительный для моих тридцати с хвостиком; впрочем, обязан тому не столько или не только своим личным достоинствам, сколько положению и заслугам моего покойного отца; я женат, имею дочь, жена моя… но об этом не стоит и говорить. Иллюзий юности я уже лишился, приобрел способность вещать начальственным голосом, но, но, но… Вот в юности, к примеру, было у меня странное свойство — в состоянии алкогольного опьянения шпарить исключительно белым стихом в шекспировском духе. При этом сам стихов не писал отродясь. Не помню, чтобы и пьесами великого английского драматурга зачитывался. А шпарил белым стихом — и все! Ну, и еще одно явление имело место. С детства, с младых ногтей, иногда слышал я не те слова, которые люди говорят друг другу, а те, которые они хотели бы сказать; что называется, слышал контекст вместо текста. За столом, например, когда собирались гости, сослуж