— С перьями, — сказал шофер собственно ни к кому не обращаясь, — а вчера с магнолиями были.
— А завтра с чем будут? — спросил Заварзин. Шофер глянул на него.
— А с лавровыми венками, — сказал он.
— Ай да бройлер! — Дорер, руки в карманы, шел, чуть поотстав от Заварзина, сквозь теплый воздух. — Ай да творческая потенция! Прелестно! Писатель, сочини мне подружку!
— Куда тебе еще подружку? — спросил Заварзин лениво. — Чем тебя Верочка не устроила? Или Тоша?
— Или Стас, да? — откликнулся Дорер. — Так то закусь, Заварзин. А мне подружку. На сезон. На юге мы или не на юге? Сочини мне ундину для водных процедур.
— Будет тебе ундина, — отвечал Заварзин нехотя.
Они прошли мимо парка, завернули за угол, миновали трехэтажное белое здание музея, свернули еще раз на улицу с мазанками и деревянными домами в глубинах изнемогающих под тяжестью жерделей садов, где у каждой калитки стояло по шелковице, роняющей перезрелые ягоды, пачкающие песок, дорожку, и рубашки, и руки, и губы те темнолиловой кровью.
Навстречу им тяжело дыша шла девушка. За девушкой трусила рыжая дворняга. Поравнявшись с девушкой Дорер присвистнул, а Заварзин сказал:
— Вот и ундина.
Платье на девушке было мокрое, хоть выжимай, с подола стекала вода, в босоножках хлюпало, длинные волосы слиплись сосульками.
— Что сей сон означает? — спросил Дорер.
У нее были светлые глаза с точками зрачков и необычайно прямой взгляд.
— Купалась, — отвечала она.
Легкий запах спиртного.
— Спьяну, — что ли? — спросил Заварзин.
— Спьяну ваш брат купается, — отвечала она, — а мне мой ухажер надоел. Я и сказала: пойду, пожалуй, выкупаюсь. В чем была и пошла. Ну и точно рассчитала. Вычислила я его. Он решил больше с помешанной не связываться и убыл восвояси.
Она выжимала светлые волосы.
— Собачка ваша? — спросил Заварзин.
— Приблудная, — отвечала ундина. — Приблудные мы.
— Вы местная? — спросил Дорер.
— Нет, отдыхающая. Но у нас в доме отдыха рано дверь закрывают, а на вахте сегодня злыдня. Не пойду я туда в таком виде. Пойду на дикий пляж сохнуть.
— Под луной, что ли, сохнуть? — спросил Заварзин.
— Там иногда костры жгут, — сказала девушка.
— Идемте к нам сохнуть, — сказал Дорер, — платье утюгом высушите, сами коньяком отогреетесь. У нас на вахте ангелица, а мы к себе в номер помимо вахты попадаем.
— Вы факиры? — спросила девушка.
— Факир — наш сосед, — отвечал Заварзин.
— А собаку куда? — спросила девушка.
— Под балконом побудет, — сказал Дорер. — Я ей колбасы для скрашивания одиночества удружу.
Собака осталась под деревом, Заварзин открыл дверь в лоджию, Дорер подсадил девушку, и вот уже она сидела с ногами в кресле в халате Заварзина и в чалме из полотенца, как Дорер утром, и грызла фисташки.
— Утюг кто-то стащил, — сказал вошедший Дорер.
— В чем же я пойду? — спросила девушка.
— Переночуете, — сказал Заварзин, — к утру высохнет ваше платье.
— Может, оно и высохнет, — сказала девушка, — да в таком жеваном идти — лучше уж в купальнике. А в купальнике нельзя, заберут.
— Так в халате и пойдете, — сказал Дорер, — и в чалме. Тысяча и одна ночь.
— Мимо злыдни в мужском халате да еще утром? — сказала девушка. — Лучше уж в чем мать родила.
— Сейчас вам писатель платье займет, — сказал Дорер.
— Ах, да, — сказал Заварзин. — Сейчас выйду в коридор, навстречу соседка, попрошу ее одолжить платье, она погрозит мне пальцем, посмеется и одолжит. Какой цвет предпочитаете?
— Жандарм! — сказала девушка.
— Что это за цвет? — спросил Дорер.
— Как мундиры. Цвет морской волны.
— Годится, — сказал Заварзин и пошел в коридор.
Навстречу, само собой, шла жена соседа.
— Голубушка Анна Ивановна, — сказал Заварзин, — не одолжите ли напрокат до завтра один из ваших туалетов?
— Вы серьезно? — спросила Анна Ивановна.
— Мне бы платье… женское… — сказал Заварзии, — у меня в номере дама нагишом.
Анна Ивановна расхохоталась и погрозила пальчиком.
— Чего вы только не выдумаете! — сказала она. — Вот так и в книгах ваших, читаешь, и не знаешь, что дальше! Подождите, будет вам платье. У меня есть одно такое, знаете ли, загадочное, с муаром, цвета жандарм.
— С муаром, — сказал Заварзин, — это то, что доктор прописал.
— Ну, вот, — сказал Дорер, — а вы сомневались.
Девушка молча взяла платье.
— Ну, как? — спросила она выходя из ванной.
— О! — воскликнул Дорер.
— О! — воскликнул Заварзин. — Ундина в платье цвета морской волны!
— А вы не факиры? — спросила ундина.
— Факир наш сосед, — отвечал Дорер. — Бройлер Баранов.
— Роман? — спросила ундина.
— Ну, — сказал Заварзин.
Коньяк они допили, к тому времени уже начало светать, и, погрузившись в упругие ароматы сада, Заварзин смотрел из лоджии как удаляются по дорожке Дорер, девушка и рыжая приблудная собака. Более ни души живой в пейзаже не считая солистов и хористов из пернатых. И море до горизонта за деревьями.
Заварзин уже спал когда вернулся Дорер.
— Заварзин, — спросил Дорер растолкав его, — а ты не факир?
— Нет, — отвечал Заварзин, — я несчастный сосед одного олуха. К тому же у меня творческий кризис.
Глаза у Дорера сверкали, под глазами синяки, щетина на подбородке.
— Ну и видок у тебя, — сказал Заварзин. — Долго же ты ее провожал.
— Я ее не провожал, — сказал Дорер. — Она не хотела, чтобы я знал где ее дом отдыха. Платье она сама занесет.
— Гуляли по городу? — спросил Заварзин.
— Целовались на пляже, — сказал Дорер. — Мы живем в мире чудес.
Он вышел в лоджию и сделал стойку на руках.
— Как зовут ундину?
— Не знаю, — сказал Дорер, снимая рубашку.
— Уж эта мне современная молодежь, — сказал Заварзин.
На завтрак они опоздали; им пришлось пребывать в столовой в гордом одиночестве. На жемчужные ванны они тоже опоздали.
Подходя к пляжу еще издалека Заварзин увидел фонтаны разбивающихся о мол волн. Застывающие в воздухе белые брызги. Ветер трепал деревья.
— Шторм, — сказал Дорер. — На нашем узеньком пляже будешь мокрого мокрей не входя в воду.
На воротах пляжа висела табличка: «Лежаки сегодня не выдаются».
— Куда теперь?
— В самшитовую рощу, — сказал Дорер. — Мы еще там не были.
Кассир, бойко торговавший у входа в самшитовую рощу открытками, рапанами, коробочками из ракушек, бусами и брошками из самшита, поведал им, что маршрута в роще два: двухкилометровый и шестикилометровый, второй сложнее, с тропы сходить не рекомендуется, особенно в ущелье.
— По двухкилометровому толпами ходют, — сказал кассир. — Иностранцы и свои. А шестерка — тропа пустынная.
— Нам пустынную, — сказал Заварзин.
Повинуясь указателям они продрались сквозь гомонящие ряды отдыхающих, миновали вольеры с павлинами и клетку с мрачным кабаном, пару буйно цветущих альпийских горок, ряд циклопических известняковых ступеней под гору и в гору, маленький водопад — и их объяла тишина. Реликтовые тиссы и яворы сплетали у ног корни, а на неправдоподобной высоте над головами — кроны свои; солнце не прорывалось из-за куп листьев и ветвей; полутьма и прохлада; заросли папоротников и хвощей стлались по склонам, скрывая, должно быть, целое царствие змей. Развалины древней крепости увенчивали крутой склон, а внизу, в ущелье, по камешкам стекала прозрачная мелкая речка; казавшиеся совсем маленькими дети брели вброд вглядываясь в дно.
— Что они ищут? — спросил Дорер.
— Жемчуг, должно быть, — сказал Заварзин, — или крабов.
Шум мотора. На противоположном склоне ущелья чуть выше их стоял самосвал, прокладывающий еще один маршрут для умеренных романтиков. Заварзин смотрел на грузовик. Песок был ссыпан, шофер возвращал кузов на исходную позицию. Заварзин представил себе, как грузовик, разворачиваясь, срывается вниз, и, круто перевернувшись в воздухе, падает в прозрачную воду. Искореженные обломки. Вертящееся колесо.
Разворачиваясь, грузовик дал задний ход, и огромные сдвоенные колеса его зависли над ущельем. Внизу закричала девочка.
Рывок вперед. Распахивающаяся дверь. Медленно, как в дурном сне, грузовик стал заваливаться вниз, задрав морду; перевернулся в воздухе; поток камней и песка вслед; скрежет и грохот; груда искореженного металла в реке. Одно из колес не спеша докатилось до замерших метрах в трех от изуродованной машины детей. Шофер успел выскочить еще наверху, но не удержался и как-то неторопливо, цепляясь за корни и камни, следовал вниз за своей машиной. Он уселся внизу на прибрежной гальке; похоже, у него было что-то с ногой и он не мог встать. Дети побежали к нему, старший мальчик обратился к девочке, и та, разбрызгивая воду, кинулась вверх по реке.
— Нам здесь не спуститься, — сказал Дорер, — тропа этого не предусматривает. Придется обратно идти. Что с тобой, Заварзин? Плохо тебе, что ли? Ты такой впечатлительный? Живы же все. И детки, и шоферюга. Я стукну нашему невропатологу, он тебе душ Шарко назначит.
— Вон указатель, — сказал Заварзин, — назад четыре километра, вперед два. Трасса-то кольцевая.
Они шли друг за другом, тропа лепилась по карнизу к склону ущелья. У Заварзина дрожали руки и он изо всех сил старался думать о чем-нибудь нейтральном. Вот он сидит с женой дома и пьет чай. Ни о чем другом, главное — не распускать воображение. Перечисляем реалии. Лучше всего вспоминать обычные будничные сцены.
— Смотри, какой плакат, — сказал Дорер. — «Не бросайте камней в ущелье. Там могут оказаться люди».
— Первобытные, — сказал Заварзин.
Стрела пролетела между ними. Сантиметрах в двадцати от головы Дорера. И исчезла в папоротниках. Заварзин успел ее рассмотреть. Стрела с кремниевым наконечником. Дорер обернулся.
— Ветка упала? — спросил он. — Свист какой-то был. И воздуха дуновенье.
— Ветка, — сказал Заварзин.
Дорер, напевая, шел впереди.
Заварзин вглядывался в шевелящиеся кусты. Ему казалось, что на него смотрят.