– Спросим! – потребовало сразу несколько голосов.
– Дальше – как в сказке. Офтальмолог сделает ей бесплатную операцию, она прозреет, полюбит его, он – ее, они поженятся, а вечно пьяный жених тоже излечится, восстановит перчаточную фабрику и распродаст свой товар в России, северным народам Чукотки. Вот теперь у меня – все. Благодарю за внимание.
– Это не Фицджеральд, – грустно произнес Гох.
– Все равно – браво! – сказала Лариса Сергеевна.
– По крайней мере, смешно, – промолвила Ахмеджакова.
– Чушь! – выразился Гамаюнов.
– Но оч-чень романтично, – добавила путана.
Сатоси деликатно промолчал, а Тарасевич лишь громко фыркнул, как морж. С задних рядов поднялся Левонидзе (это он последним вошел в зал).
– Александр Анатольевич! На пару слов, – прокричал Георгий, помахав рукой.
– Сделаем перерыв, – предложил я, спускаясь со сцены.
Мне уже давно хотелось вызвать моего помощника на откровенный разговор и задать один очень важный вопрос, который мог многое разрешить и поставить точки над «i». Но сейчас было еще не время и не место. Да и Левонидзе сам завел речь об иных, более насущных делах.
– Во-первых, к нам пожаловали гости, – заговорил он, когда мы остановились в коридоре. – Это Николай Яковлевич и Маркушкин. Приехали они не одни, а с цыганами. На трех джипах с фургоном. Неужели не слышишь?
Действительно, откуда-то издалека, сквозь кирпичные стены и толстые двойные стекла в окнах доносились зажигательная музыка и песни ромал.
– Пляшут, – сказал Левонидзе. – Охранник их, конечно, не пустил. Так они устроились табором за воротами клиники. Жгут костры, жарят мясо. Шампанское рекой льется. Прогнать их нельзя – лес общий. Я было сунулся с увещеваниями, так они меня без «Величальной» не отпустили. Пришлось выпить стакан водки, уважить. К ним уже и Топорковы присоединились. Теперь братья-полковники пьют и поют хором, на пару с мужьями Нины. В России ведь как? Где страдание – там и веселье. Буйство чувств, одним словом.
– Надо их как-то прогнать отсюда, – промолвил я. – Не то все пациенты в этот табор перебегут.
Будто подтверждая мои слова, с лестницы спустился Олжас. На плече у него висел верблюжий бурдюк. Фляжки ему уже было мало.
– Схожу, что ли, к цыганам, – сообщил он. – Люблю веселье.
– Хоть бы он оказался Нурсултаном, – тихо произнес Левонидзе, глядя ему вслед. – Да всех бы там и сожрал… Между прочим, мужья требуют выдачи Нины. Отдал бы ты ее им, что – как собака на сене? И Анастасию взаперти держишь, и эту…
– Она спит. – Меня несколько покоробили его слова. – Вот когда проснется – пусть забирают. Еще неизвестно: захочет ли сама? Ну ладно. А что у тебя «во-вторых»?
– Нигде не могу найти Зубавина, упустил его из виду. Как бы он нас не перехитрил. Да не похитил твою Анастасию, выполняя задание босса. Что у них действительно на уме, мы же не знаем! У меня есть подозрение, что он уже пробрался в клинику. И шурует вовсю.
– Вертолет на месте? – тревожно спросил я.
– На приколе, – кивнул Георгий. – Да он и не полетит, особенно не волнуйся. Я там одну детальку из щитка управления вывернул.
Все-таки Левонидзе молодец, надо отдать ему должное. Однако теперь мне очень захотелось проверить: «на месте» ли и Анастасия? Вместе с Левонидзе мы пошли по коридору, опоясывавшему первый этаж, к ее апартаментам. А там… меня ждал очередной удар: дверь в комнату оказалась не заперта! «За что мне такое наказание?» – едва не вырвалось из моих уст.
– Приехали! – вслух сказал я, заглядывая в комнату. Она, естественно, оказалась пуста.
– Далеко уйти не могли, – произнес Левонидзе, осматривая замок. – Профессионалу открыть – раз плюнуть. Работал «универсальным ключом-отмычкой», применяемым в спецназе ГРУ. Что ж, пошли искать твою ненаглядную.
– Где? – вяло спросил я, чувствуя начинающийся упадок сил.
– Ну не у цыган же? Хотя можно заглянуть и в табор. Но лучше начать с нижнего этажа.
Я послушно двинулся вслед за моим помощником и компаньоном. Мы спустились по лестнице. Левонидзе вдруг нагнулся и поднял с пола фиалку – тот самый редкий памирский экземпляр, который я вчера подарил Анастасии. Он стал принюхиваться к цветку, как доберман на охоте.
– Она где-то здесь, – произнес я, отбирая у него фиалку. – Фу! Ищем дальше.
В бассейне никого не было, в спортзале – тоже. Оставались бильярдная и солярий. Да еще всякие подвалы и котельная. Но сомневаюсь, чтобы Зубавин увлек Анастасию в эти подземелья. А вот из бильярдной как раз доносились чьи-то голоса. Мы тихо заглянули, приоткрыв дверь. За зеленым прямоугольным столом с лузами стояли трое: Бижуцкий, Волков-Сухоруков и Антон Андронович – с киями наперевес. Борис Брунович громким шепотом вещал:
– …За моей спиной маячила какая-то нежить – в зеленом балахоне и со свиным рылом! И «оно» твердило мне в ухо: «Лезь через подоконник. Ты тоже приглашен на вечеринку к Хозяину! Живее!» Я, друзья мои, оторопело спросил: «А кто Хозяин-то? Гуревич?» – «Там узнаешь!» – ответила эта нежить. И добавила: «Бафомет!» Словно это был пароль или пропуск в окно. А там уже мелькали взвизгивающие от предвкушения тени…
– Так-так-так! – быстро проговорил Волков-Сухоруков, внимательно слушая Бижуцкого.
– «Полярные зеленые·»… – тоже шепотом произнес Стоячий. – Они все – нежить! Хуже мухоморов. Живут без души и плоти, но в виде человека, своего обличья у них нет, ходят в личинах, не живут и не умирают, по сути, бессловесны, но могут быть и многословны, и болтливы, а произнося слова, выразить ничего не могут – лишь бред, бормотание, набор звуков.
– Так-так-так! Продолжайте.
Я тихо прикрыл дверь, не желая мешать умным людям. Оставался солярий. И вот там-то мы их и обнаружили! Они «загорали» в шезлонгах под ярким искусственным «солнцем», оживленно болтали и даже хихикали (!). Мишель Зубавин развлекал Анастасию свежими анекдотами, а на полу стояли бутылка шампанского и два бокала. Хорошо хоть не были в голом виде! Пилот, правда, без рубашки, с мощным торсом, а моя жена – в купальнике.
– Настя! – не удержавшись, воскликнул я. – Ну как ты можешь?
– О! – приветливо сказала она. – Ты нашел мою фиалку? А я ее где-то потеряла. Как мило.
– Здорово, отцы! – нахально произнес пилот-рейнджер. – Ничего, что мы тут решили немножко позагорать? На улице холодновато.
– Как вы открыли дверь в комнату Анастасии Владиславовны? – грозно спросил Левонидзе. – И кто вам, черт подери, позволил это сделать?
– А я и не открывал! – еще более нагло отозвался Зубавин. – Она сама открылась.
– Вы лжете!
– Сам дурак!
Пока они препирались, я велел Насте одеться. С одной стороны, я был крайне рассержен, но с другой – чувствовал, что Анастасия ведет себя вполне естественно, и ее душевная болезнь, кажется, вообще отступает прочь; а заслуга в этом не столько моя, как врача-психиатра, сколько таких людей, как Мишель Зубавин, – ей просто необходимо нормальное общение. И именно с нормальными здоровыми людьми.
Когда я провожал ее в апартаменты, она спросила:
– Не станешь меня больше запирать?
– С завтрашнего дня, – пообещал я. – Сегодня прилетает твой отец.
– Не хочу его видеть!
– Боюсь, что это неизбежно. Постарайся не ссориться с ним. Будь поласковей. Надо уметь прощать.
– Хорошо, – послушно сказала она, как воспитанная школьница. И прижала фиалку к груди.
Это было очень трогательно, но я все же не мог не задать мучивший меня вопрос:
– Что у тебя было с этим пианистом? С Леонидом Марковичем? Действительно собиралась бежать с ним в Америку?
– Ну что ты! – улыбнулась она и рассмеялась. – Неужели ты подумал, что я могла тебя бросить? Моего любимого мужа? Просто мне в то время было очень скучно и одиноко…
– Тебе больше никогда так не будет, – сказал я и поцеловал ее.
Дверь за Анастасией я все же запер, вызвал Параджиеву и велел встать сторожем, как статуя Командора, чтобы этот донжуанистый вертолетчик больше не проник к ней. Сам поспешил в кинозал продолжать сеанс «психоигры», заданный Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. У которого, кстати, в одном из романов – «Ночь нежна» – была схожая с моей проблема. Да и собственная жена страдала душевной неуравновешенностью. Любопытно, но именно об этом сейчас и говорила со сцены Зара Магометовна Ахмеджакова, предлагая собравшимся свою версию. Все они так увлеклись, что, видимо, не стали меня дожидаться. А теперь попросту не заметили. Но мне так было даже удобнее, и я скромно примостился в углу.
– …Они же оба душевно больны, – горячо и страстно заверяла всех присутствующих поэтесса, – разве вы этого не заметили? Мужчина-литератор – или кто он там? – тупо смотрит в окно, а когда входит девушка, то даже не делает попытки заговорить с ней или хотя бы поприветствовать! Так ведут себя паралитики. Поэтому я исхожу из предположения, что он, действительно, разбит параличом. А девушка – сиделка, привыкшая не обращать на него никакого внимания. Так, качается что-то в кресле, живой труп. К тому же она сама сумасшедшая, свихнулась от такой работы. Дело происходит в хосписе. Вместе с главным врачом она занимается эвтаназией.
– Душит безнадежных стариков и старух в черных перчатках? – спросил Каллистрат.
– Делает инъекции, – поправила поэтесса. – А перед этим вынуждают пациентов написать на себя завещание. Пли просто подделывают их подписи. Все это ожидает и паралитика в кресле-качалке. Один из моих мужей вот так и скончался в госпитале. Я уверена, что ему сделали смертельный укол. Правда, сама-то я в наследство ничего не получила, кроме его лечащего врача, который стал моим следующим супругом.
– Сколько же их у вас всего было? – полюбопытствовал Сатоси.
– Семь или чуть больше, – честно ответила Ахмеджакова. – Сейчас не помню.
– Как у Синей Бороды, только наоборот, – сказал Тарасевич. – Синий Чулок – так вернее. Однако продолжайте. Вам бы не стихи, а драмы писать. Размах есть.
– Спасибо.
– А при чем же тут две монеты, перчатки, спички? – спросил Парис.