«Ночью вам на грудь прыгнул Парис-Гамаюнов», – подумалось мне, но я не стал об этом говорить вслух. Лишь изобразил глубокое понимание.
– А нечто подобное произошло и после смерти мужа, – продолжила Ползункова. – Едва его застрелили, он трижды являлся ко мне в предутренние часы и тоже прыгал в постель. Три ночи подряд! Понимаете?
Мое лицо было каменным. Я давил в себе рвущиеся наружу эмоции.
– Я сделала вывод. Значит, Принцесса тоже убита. Злодейски, как и мой бедный супруг. И теперь еще две ночи будет приходить ко мне и прыгать на голову.
– На грудь, – поправил я.
– Это смотря на каком боку я сплю, – возразила мадам. – Зависит от расположения тела. Во вторую ночь после убийства муж прыгнул мне на спину, потому что я лежала на животе. А в третью…
Мы, наверное, еще долго обсуждали бы эту проблему: кто и как «прыгал» на нее ночью, если бы сама Алла Борисовна вдруг что-то не вспомнила.
– Но ведь я пришла сказать о другом! – всплеснула она руками. – Дело в том, что я решила переписать свое завещание.
– Вот как? – Я в общем-то был готов к этому. Поскольку непостоянство – отличительная и наиболее характерная черта моих пациентов.
– Да, все изменить, – подтвердила она. – Я думала, что Принцесса меня переживет, но теперь… теперь…
Ползункова вновь достала платок и начала вытирать слезу. Я терпеливо ждал. Ждал и… Левонидзе, чья голова просунулась в полуоткрытую дверь. Я молча и досадливо показал ему кулак. Алла Борисовна наконец-то немного успокоилась и решительно закончила:
– Теперь я все свое состояние завещаю приюту для бездомных кошек. Это будет копия Петергофского дворца, а у входа я хочу установить памятник Принцессе – из какого-нибудь благородного металла, платины, например. Думаю, заказать это Церетели.
– Принцесса будет метров пятнадцать в высоту? – спросил я.
– Пожалуй, – согласилась она. – Денег на это я не пожалею.
– Что ж, воля ваша, – сказал я, понимая, что десять миллионов долларов, которые вдова хотела завещать клинике, безнадежно уплыли в приют для бездомных кошек. Жаль, они были мне жизненно необходимы, чтобы погасить все кредиты и решить прочие финансовые затруднения. И очень жаль, что я не выбрал профессию скульптора-монументалиста.
– А сейчас я пойду посижу в своем любимом гроте, – мило улыбнулась мне мадам Ползункова, как будто ничего и не случилось, словно она только что, в одночасье, не сделала меня и мою клинику практически банкротом.
Алла Борисовна помахала мне ручкой и неторопливо вышла из комнаты. В помещение почти сразу же ворвался Георгий Левонидзе.
– Вот ведь сердцем чувствовал, что она выкинет какую-нибудь подлянку! – заговорил он, сотрясая воздух сжатыми кулаками. – Глаз с нее не спускал, ходил следом. А кто же знал, что у нее в башке? Приют для шелудивых котяр! Дворец из чистого золота! Церетели! Фонтаны из топленого молока! Ид-диотка… Хорошо еще, что не успела съездить к нотариусу, оформить. Надо ее остановить, Саша.
– Не надо было накалывать на кактус Принцессу, – заметил я. – Тогда бы клинике достались твердые десять миллионов. А теперь – шиш. Сам виноват. И вообще, веди себя тише. Не пили воздух руками.
– Нет, надо что-то делать, предпринять что-то, как-то изменить ситуацию!.. – твердил мой помощник, меряя шагами комнату. Казалось, он даже и не слышал моих слов.
– Поздно, – сказал я вполне равнодушно.
– Ничего не поздно! – Георгий уставился на меня, будто впервые увидел. – Да, я совершил ошибку с этой… кошкой. Но мне же ее и исправлять.
– Что ты задумал? – Тут уж я немного забеспокоился: у него был слишком возбужденный вид. Глаза пылали каким-то безумным пламенем.
– Она сейчас в гроте? Пойду поговорю с ней для начала.
– Не вздумай. Ты же себя с головой выдашь. Тебе надо успокоиться. Выпей валерьянки. Изменить уже ничего нельзя.
– Можно! – вдруг очень хладнокровно произнес он. И добавил: – Ты только мне не мешай.
Попробуйте остановить бронемашину, которая уже набрала скорость? Мне это сделать не удалось. Левонидзе выскочил из комнаты, едва не сбив с ног поэтессу, также явно чем-то взволнованную.
– Полоумный! – процедила сквозь зубы она. – Даже не извинился. Куда это ваш друг так торопится? Котировки акций упали?
– У него срочное деловое свидание, – ответил я. Мне хотелось догнать его, но пройти мимо Ахмеджаковой не получилось. Она ухватила меня за руку и помахала перед лицом большим желтым конвертом.
– Смотрите, что я получила из Америки! – возмущенно сообщила Зара Магометовна. – С моего московского адреса переслали сюда.
– Может быть, потом? – предложил я. Это было ошибкой. Никогда нельзя отказывать пациенту, когда он приходит к тебе с какой-то просьбой или просто выговориться. Но я был очень встревожен поведением Георгия. Ахмеджакова изменилась в лице, обиженно поджала губы.
– За что же я плачу вам деньги? – с вызовом сказала она. – За удовольствие каждое утро видеть вашу глухонемую мегеру с выпяченной губой? Я ее просто-таки ненавижу. Я боюсь. Мне кажется, она хочет меня удушить. Сегодня же съеду из вашей клиники!
– Присаживайтесь, – мягко сказал я. – И прошу прощения. А на Параджиеву не обращайте внимания и не опасайтесь, она идеальная медсестра. Мухи не обидит. Так что за письмо вы получили из Штатов?
– Мухи… – повторила раздраженно Ахмеджакова, но все же уселась в кресло. – Мухи, может быть, и не прихлопнет, но когда она меняет мне постельное белье и держит в руках подушку, у нее такой жуткий взгляд… что меня мороз продирает по коже!
«Не надо каждую ночь мочиться в кроватку», – хотелось сказать мне; я бы, на месте Параджиевой, тоже страстно желал бы задушить такого энурезного пациента.
Между тем поэтесса вытащила из конверта ксерокопию фотоснимка. На нем была запечатлена она сама, но все лицо – в мелких рваных дырочках. Как решето.
– Смотрите! – сказала Ахмеджакова, бросив снимок на стол. – Полюбуйтесь, что прислал мне мой бывший муженек, Гельманд!
– Это тот, в инвалидном кресле? Который бросает дротики? – Я стал разглядывать ксерокс на свет.
– Ну! Он. С-скотина. Морда жидовская.
– Не надо так.
– А что мне прикажете думать? Прислал какой-то дуршлаг, издевается, унизил мой божественный лик, а я должна выбирать выражения, еще и жалеть его? Поеду в Штаты и сломаю ему правую руку. Которой он метает дротики. И левую тоже, на всякий случай. Нет… Я лучше дам некролог в газете о его смерти. Скоропостижно скончался от простаты великий русскоязычный драматург, и так далее. И пошлю вырезку ему. Потом буду эти некрологи публиковать каждые три месяца – у меня много знакомых главных редакторов…
Я еще примерно около сорока минут выслушивал Зару Магометовну, пока она немного не угомонилась, даже порозовела от облегчения. Но весь поток ее брани застрял во мне. Так оно всегда и бывает – я принимаю на себя весь негатив своих пациентов.
– Пойду слагать стихи, – с воодушевлением сказала она. – Из меня сейчас так и льется, так и льется!..
Она упорхнула, а я, немного подождав, сам торопливо покинул комнату с фальшивым камином. И направился через парк к гроту.
Сначала мне навстречу попались увлеченные беседой Тарасевич и Кадлистрат, затем – одиноко прогуливающийся Сатоси, а за ним – будто выискивающий что-то на земле Бижуцкий. В теремке весело болтали пилот Зубавин и Лена Стахова, рядом застыл, прислонившись к дубу, Стоячий, а из-за кустарников выглядывал Волков-Сухоруков, чье присутствие можно было обнаружить и по дымку из трубки. Еще кто-то (я не успел разглядеть) свернул с аллеи при моем приближении на боковую тропку и быстро скрылся. Когда я выбрался на дорожку, вдоль которой росли мексиканские кактусы, то увидел Левонидзе. И сразу понял, что случилось нечто непоправимое…
Он шел, покачиваясь, словно был пьян. Одежда запачкана известью, волосы всклокочены, лицо тоже измазано грязью. Но главное – кровь. Она была на ладонях, подбородке, воротнике рубашки и коленках. Я испугался, что сейчас Левонидзе налетит на один из кактусов, напорется – так сильно его шатало. Ринувшись вперед, едва удержав его тело от падения, я сильно встряхнул моего помощника. Он несколько пришел в себя, узнал меня и прошептал:
– Я… я не убивал ее… это не я…
– Что случилось? – тоже шепотом спросил я. – Где Ползункова?
– Там! – Георгий махнул рукой и сторону грота. И добавил: – Я оттащил ее вниз… еще глубже, в пещеру… в катакомбы…
Мне пришлось снова потрясти его, чтобы он окончательно пришел в чувство.
– Говори, – произнес я. – Все как было.
Здесь, на дорожке между кактусами, оставаться было неразумно, опасно – я повлек Георгия за собой к гроту. Мне надо было увидеть все своими глазами. По пути он стал рассказывать:
– Я хотел лишь убедить ее в глупости этой затеи – приют для бездомных кошек! В стране столько нищих, куска хлеба не имеют, а она… Церетели! Но поверь, Саша, у меня даже в мыслях не было ее убивать!
– Ты успел с ней поговорить?
– Нет. Когда я вышел из дома, меня остановила Харченко, пристала с какой-то ерундой: дескать, пусть закажут в фильмотеке ее старые ленты, она хочет устроить общий кинопросмотр – для всех, будто кто-то так и жаждет видеть ее рожу с экрана – вживую-то уже надоела!
«Это она ради Гамаюнова старается», – подумал я, продолжая внимательно слушать сбивчивый рассказ Левонидзе.
– Едва я от нее отвязался – попался «под ноги» Гох, этому, видите ли, нужен новый рояль, у прежнего клавиши фальшивят, рассохлись. Вот прямо вынь и положь! Все бросай и беги в музыкальный магазин! Вот ур-роды, как ты с ними только управляешься?
– Потому я и психиатр, а ты хозяйственник и следак.
«А еще, возможно, и убийца», – мелькнула у меня мысль.
– Я потерял, наверное, полчаса, – продолжил Георгий; мы уже подошли к гроту. Площадка перед ним была вся затоптана. – Ко мне по дороге прицепился Бижуцкий со своей дурацкой историей, которую он так никому и не может дорассказать. Я его прогнал, а когда вошел в грот, то… увидел ее. Она сидела на скамейке, но была вся в крови. Горло перерезано. От уха до уха. Голова еле держалась. О черт! Уж чего только я в жизни не видел, но это… Не для слабонервных.