– Вы скверно выглядите, – произнес Бижуцкий, окинув меня быстрым взглядом. Он вновь был в своей малиновой двубортной пижаме, в отличие от всех остальных «гостей».
– Почему ночью так громко лаяли собаки?
– Собаки – это не по моей части, – сказал я. – Их внутренний мир мне недоступен. Попробуйте залезть в мозг пса? Уверяю вас, вы там и останетесь, поскольку будете сражены гаммой чувств, которые и не снились человеку.
– Да? А мне кажется, что просто кто-то пытался проникнуть на территорию клиники. И единственным чувством у доберманов было схватить того человека за ноги.
– С чего вы решили?
– Из своего окна я видел свет фонарика возле забора, со стороны леса. Что вы на это скажете?
– Возможно. Очевидно, кто-то просто заблудился ночью.
– Сами знаете, что это не так, – улыбнулся Бижуцкий. – Нет, кому-то нужно было проникнуть сюда именно незаметно, именно ночью, под покровом тьмы. А с какой целью? Может быть, убить кого-то? Может быть, меня?
– Бросьте, господин Бижуцкий, не загружайтесь. Но в любом случае я приму меры. Спите спокойно, никто вас пальцем не тронет.
– Хорошо бы… – задумчиво отозвался он, застыв с ложкой каши в руке.
Я встал, оставив его созерцать свои навязчивые видения, и подсел к соседнему столику. Физик и актриса уже допивали кофе. Они не выносили друг друга, но часто оказывались вместе, будто притянутые магнитом.
– Оградите же меня от этого субъекта, Александр Анатольевич! – с легким смешком сказала силиконовая женщина. – Он меня попросту уби-ва-ет.
И здесь об убийстве», – подумал я, а вслух спросил:
– Каким же образом, Лариса Сергеевна?
Она лишь изящно махнула ручкой (жест, знакомый нам по многим ее фильмам), кокетливо закатила блеклые глаза, а ответил физик:
– Видите ли, доктор, изучая ее, я стал понимать, что не понимаю в людях очень многого, но никак не могу понять, что именно из непонятого мною я все же понимаю, и я, наверное, никогда не пойму разницы между тем, что я уже понял, и тем, него я не понимаю.
– Так! – произнес я. – Вы сможете повторить эту фразу?
– Могу, – охотно отозвался он. – Но вы ее все равно не Поймете. В ней есть ряд неправильностей, правильность применения которых создаст новую неправильность речи, надо говорить очень правильно. А самое смешное то, что в обоих моих высказываниях есть смысл.
– Спасибо, – сказал я, глядя, как он невозмутимо допивает кофе, но при этом чуть улыбается.
– Вы слышали? – засмеялась актриса. – Нет, вы слышите, что он тут городит? Я с ума сойду.
– Это нам не грозит, – утешил ее физик. – Александр Анатольевич не позволит. Да и я тоже. Впрочем, нельзя сойти с места, не заступив на него, но если вы сошли, заступая, то вы заступаете и на то место, с которого уже сошли.
– Я сейчас умру, – сказала актриса. – Уберите от меня господина Тарасевича!
Физик-ядерщик плотоядно усмехнулся, сверля ее взглядом.
– Продолжайте забавляться, – произнес я, вставая и пересаживаясь за следующий столик.
Пианист, лауреат многих международных конкурсов, так почти и не притронулся к пище, лишь расковырял йогурт и раздавил ложкой свежую малину. У него было вытянутое бледное лицо и длинные темные волосы.
– Нынче ночью мне снился сон, – начал он, будто ждал меня. – Словно я беременная женщина и у меня начинаются роды. Но рождается не ребенок, а из матки выходит планета за планетой, вся Солнечная система, к которой я начинаю испытывать поистине материнские чувства. Я смотрю на Землю, а она оказывается такой маленькой, крошечной!.. Я плакал во сне. Да-да, плакал. Потому что люди на этой Земле – моей Земле! – как клещи-паразиты, убийцы. Я не хочу иметь с ними ничего общего.
«Так, еще у одного тема убийства», – подумал я. И спросил:
– Вы ощущали при этом страх?
– Нет, радость. Это были слезы счастья. Поскольку я знал, что люди погибнут, а Земля и Солнечная система останутся.
– Каждый человек является высшим повелителем своих сновидений. А значит, и всей духовной вселенной. Очень важно использовать сны как выход из тупика или как щель в бесконечность. Там, возможно, тот новый мир, который вы ищете, Леонид Маркович. Но мы поговорим об этом позже.
Я отправился к следующему столу, к шумной компании. Они вели разговор на излюбленную среди бомонда тему. Бомж на их фоне выглядел вполне светски.
– Секс лежит в основе всего, – убеждала и без того согласных с ней собеседников поэтесса, выпустившая десятка два сборников стихов. – У меня было только официальных мужей пять штук, шестой сейчас в Монреале, а впервые я вышла замуж очень рано, в десять часов утра. Теперь стараюсь откладывать бракосочетание на послеобеденное время.
– Разумно, – согласился бомж. – Спросонья можно ошибиться и выйти не за того. Хотя какая, в принципе, разница? Все равно окажется сволочью.
– А я устал от секса, – произнес молодой плейбой и нарочито зевнул. Вся Москва знала, что его содержит известная женщина-политик, депутат Госдумы.
– Это ненормально, – заявила поэтесса.
– Конечно, поэтому я здесь.
– А вот я потеряла невинность в девять с половиной лет, – заявила путана. – Причем сразу с тремя мальчиками из соседнего двора, они были старше меня на три-четыре года. Сказали: давай играть в доктора, но ты разденься догола и ложись на спину. А потом стали щекотать меня своими пенисами между ног, по очереди. Я сначала ничего не понимала, но затем вдруг закусила губку от удовольствия. И подумала: черт, а это ведь лучше, чем есть конфеты! С тех пор сама предлагала всем в школе поиграть в доктора. В основном это были, конечно, старшеклассники. И даже учитель физкультуры. Особенно забавно было использовать перемену между Уроками – быстро сбегать с кем-нибудь в подвал, сделать там, что положено, и успеть вернуться на алгебру. Как спорт. Бег с препятствиями. Меня даже прозвали Ленка – Сладкая Пенка. Ну, это ясно почему.
– Ясно, – согласилась поэтесса. – Нет, у меня кличек не было. Я с шести лет писала стихи и постоянно влюблялась. Платонически. Я знала, что мой путь – к вершинам поэзии. А мужья в общем-то на этой тернистой дороге лишь метают.
– Тогда в следующий раз выходите замуж за женщину, – посоветовал бомж.
– Я подумаю, – всерьез ответила поэтесса, выразительно взглянув на путану.
– Ленка – Сладкая Пенка, – повторил плейбой и засмеялся.
– Но я все же буду называть вас Елена Глебовна, – сказал бомж. И посмотрел на меня: – Мы что-то не то говорим, а?
– Нет-нет, – успокоил я. – Продолжайте. – Здесь можно рассуждать о чем угодно, цензуры нет.
– Тогда скажите, что такое любовь? – спросила меня поэтесса, тронув пальцем свою родинку на щеке. – Я бьюсь над этой загадкой пятый десяток лет, а все без толку. Мираж? Идеал? Ловушка? Вы, конечно, читали мои книги, там вечный поиск.
– Я отвечу, – сказал бомж. Это был очень умный бомж, он когда-то преподавал в университете. – В древнеиндийском трактате «Шурасаптати» приводится десять стадий, которые проходит человек в процессе этого чувства. Вот они: первая – созерцание; затем следуют задумчивость и бессонница, отощание и нечистоплотность; потом идут отупение, потеря стыда, сумасшествие и обмороки; в заключение – смерть.
– От созерцания – через отупение – к смерти, – повторил плейбой и вновь засмеялся. – Надо не забыть, сказать об этом моей дамочке. А то она уже меня заколебала своим ненасытным сексом…
Один из основных законов психиатрии гласит: если люди терпят разговоры о своих пороках и проблемах – это лучший признак того, что они излечиваются. Я не стал мешать вспыхнувшему вновь спору и тихо перешел к соседнему столику, к госпоже Ползунковой. Ее пепельная кошка сидела возле тарелки с творогом и умывалась.
– Ну съешь еще ложечку! – уговаривала ее вдова. Заметив меня, она добавила: – Не хочет, Александр Анатольевич! Ну что мне с ней делать? Я из сил выбилась. Все меня норовят обидеть, никто не понимает. Только вы один чутко улавливаете мою страдальческую душу… Вы знаете, минут десять назад у меня украли часы!
– Как же это случилось? – спросил я.
Ползункова, после того как ее мужа, нефтяного магната, застрелили год назад, стала обладательницей огромного состояния. Конечно, значительную часть растащили друзья-соратники, которые, возможно, и организовали убийство, но и вдова была обеспечена до гробовой доски. О ней она любили говорить больше всего, считая себя смертельно больной, просто на последнем издыхании, хотя выглядела свежо и пышно в свои пятьдесят лет. Деньги ее практически не интересовали, она не знала, что с ними делать и на что тратить. Это-то и вызывало особую ненависть у моего помощника Левонидзе.
– Я сняла их с руки и положила на столик, рядом с творогом, – начала объяснять Ползункова. – Я всегда так делаю, когда занята чем-то серьезным. Чтобы не мешали. Глянь – а их уже и нет!
– У вас, кажется, был золотой «ролекс»? – спросил я.
– Кажется, да. Мне не жалко, куплю другие, но это был подарок мужа.
Я взял ложечку и помешал в чашке со сметаной. Может быть, она бросила часы не на столик, а сюда?
– Неужели вы думаете, что их проглотила Принцесса? – в ужасе прошептала вдова, глядя на свою кошечку.
В сметане часов не оказалось. В твороге тоже. Не было их и в козьем молоке. Я заглянул под стол – безрезультатно. Увидел лишь коровьи ноги вдовы, обтянутые красными шелковыми чулками.
– Мы разберемся, – произнес я с долей досады. Это было неприятным фактом, пятном. – Пропасть в клинике ничего не может. Не волнуйтесь.
Я знал, что Ползункова не лжет – зачем? Следовательно, часы действительно кто-то украл. Они стоили не меньше десяти тысяч долларов. Неплохой приварок. Или… кто-то страдает клептоманией. Официантку я исключил сразу, поскольку еще при приеме на работу наводил справки об этой скромной и честнейшей деревенской женщине, да она бы никогда и не решилась потерять столь выгодное место, а в часах уж точно не разбиралась. Повар в столовую не выходил, лишь мелькал в кухне. Значит, это совершил кто-то из моих «двенадцати апостолов». Включая и саму Ползункову.