ад.
— Дневник и кассеты все-таки надо вернуть, — донесся до меня голос правнука гасконских маркизов. — Будьте благоразумны. Я не хочу лишних жертв.
— Иди ты! — вяло ответил я, продолжая лежать на спине. Шум водопада постепенно начинал стихать. Да и «зайчики» немного угомонились.
Еще до завтрака я провел некий рискованный, с медикопсихологической точки зрения, эксперимент. Но вызвано это было не помутнением рассудка после нокаута в спортзале, а давним желанием. Теперь, когда я чувствовал, что Анастасия действительно близка к полному выздоровлению (не хватало лишь малости — вспомнить «лицо» того человека перед открытием выставки, подкинувшего собачью голову), стало возможным осуществить мою задумку. Но этот эксперимент мог завершиться и полным провалом, более того, вновь ввергнуть Анастасию в пучину внутренних тревог, страха и сумятицы души.
Имел ли я право подвергать ее налаживающийся душевный покой новому слому? Да, я врач. И отличие мое от хирурга лишь в том, что тот оперирует тело, я же — «залезаю» со своими инструментами в психику пациента. Иногда приходится быть жестким, и даже жестоким. Выпускать «дурную кровь». Вправлять «кости» больной души. Труднее всего было оттого, что это была душа родная, самого близкого мне человека.
Сначала я повел Анастасию в нашу оранжерею. Если бы там жили птички, то и они бы не щебетали столь весело и беззаботно, как она. Это было хорошим признаком. Теперь надо было «закреплять» нормальное состояние, как фотопленку в реактиве. Отпечатать в сознании светлую картину мира, оставив негатив в прошлом. Мы спустились в парк и некоторое время просто гуляли по аллеям, пока я не вывел ее на задний двор. Там у нас находились будки со сторожевыми собаками. Доберманы находились на цепи. Но они тотчас залаяли и рванули к нам.
В первую секунду Анастасия замерла, будто остолбенела. Я держал ее за руку, ощущая биение пульса. У меня самого сердце готово было выпрыгнуть из груди. Сейчас с Настей могло произойти все что угодно. Вплоть до коллапса или немотивированной истерики. И я уже приготовился к самому худшему, держа в кармане шприц с успокоительным лекарством, когда она вдруг совершенно спокойно и ровно, произнесла:
— Зачем же ты держишь их на цепи? Ка-а-кие милые!..
Она присела на корточки и стала гладить прыгающих доберманов, которые все норовили лизнуть ее в лицо. Анастасия смеялась, и они, кажется, тоже — по-своему, по-собачьи. Понимание и дружба между ними возникли мгновенно, в одну минуту. Собаки это особенно чувствуют. Я радовался, глядя на их щенячью возню. Эксперимент удался. Теперь ей оставалось выудить из памяти лишь «то лицо»… Для этого мне опять нужно было «проявить» несколько негативов, и именно в присутствии Анастасии. Провести еще один, последний эксперимент. Пока же мы отправились завтракать.
— Во что мы сегодня будем играть? — спросила у меня в столовой Ахмеджакова. У нее, судя по всему, было веселое настроение.
— В войнушку, — отозвался я также шутливо, оглядывая свое «войско», рассаживающееся за столиками. Мне надо было определить: кто из них враг, а кто — друг.
— Будет так же забавно, как вчера?
— Скучать, надеюсь, не придется.
— А где, кстати, Лариса Сергеевна?
— Спит, — сказал я, и был совершенно прав. Ведь что есть смерть, как не долгий сон перед воскрешением? Но философско-богословские вопросы сейчас казались неуместными, плохо сочетались с омлетом и жареным беконом. Который к тому же я не успел проглотить: Левонидзе поманил меня в коридор. Там уже ждал и Волков-Сухоруков. Оба были явно чем-то взволнованы.
— Последние новости, — сказал следователь ФСБ, раскуривая трубку. — Я связывался со своими коллегами из Управления по поводу вашего Тарасевича. Генерал орал на меня так, что, наверное, было слышно в Вашингтоне и Токио.
— Что такое? — спросил я, пережевывая захваченный бутерброд.
— А то, что вы — и я тоже — не в свое дело лезете. Они в курсе. И уже давно «ведут» этого Сатоси. Даже здесь, в клинике. Тарасевич, насколько я понял, сообразил, подыгрывает в этом. Скорее всего, дезинформирует японца. Словом, дело темное и щекотливое, а мы можем сорвать всю операцию. Нам велено заткнуться и не мешать.
— Ясно, — сказал я, проглотив наконец ветчину.
— Не то выведут в лес и расстреляют, — добавил Левонидзе. — Теперь что касается Олжаса. Мой приятель из казахского посольства дал ценную информацию. Но сначала я советую вам где-нибудь присесть. Чтобы башкой не грохнулись.
— Мне вчера ночью пепельницей в голову заехали — и то ничего, — отозвался Волков-Сухоруков. — Говори уж.
Я тоже сейчас мог не опасаться за свою «крышу», там уже нечего было сотрясать после двух ударов. Поэтому приготовился слушать стоя.
— Как хотите! — пожал плечами Георгий. — Сами потом не пеняйте. Дело в том, что Олжас Сулейманович Алимов пять лет назад… скончался от сердечного приступа. Это совершенно достоверно.
Волков-Сухоруков в изумлении присвистнул.
— Значит, у нас здесь все-таки — Нурсултан? — спросил я.
— Не торопись, — усмехнулся Левонидзе. — Нурсултан, брат-близнец Олжаса, действительно сидит в психиатрической лечебнице, только не в Чимкенте, а в Алма-Ате. Из-за какой-то путаницы тебе дали неправильную ориентировку. Мы можем хоть сейчас связаться с главврачом больницы. Что, впрочем, я уже сделал час назад.
— Так что же получается? — теперь уже настала моя очередь спрашивать. — Кто же этот Олжас?
— Я получил ответ и на этот вопрос от своего приятеля из посольства, — сказал Левонидзе. — Видите ли, друзья, пятьдесят лет назад у крупного партийного работника в Казахстане Сулеймана Алимова в один прекрасный день родилась… тройня. И все — близняшки.
— Третий брат? — спросил Волков-Сухоруков.
— Нет, третьей была сестра, — ответил Георгий. — Не будем сейчас вдаваться в их семейные отношения. Но все они были очень дружны. Особую привязанность сестра, звали ее Тазмиля, испытывала почему-то именно к среднему брату — Олжасу. Он также делился с ней своими секретами, даже когда учился в МГИМО, и позже. Но у нее, как и у старшего братца Нурсултана, было не все в порядке с психикой. Она все время — хотела стать… мужчиной.
— Вон оно что! — Я уже начал догадываться. Но Волков-Сухоруков пребывал в неведении.
— Ну и что с того? — спросил он.
— А то, — торжествующе ответил Георгий, — после смерти Олжаса Тазмиля наконец-то осуществила свою идею-фикс. К тому же, и время сейчас удобное — свобода! — делай, что хочет твоя левая нога.
— При чем тут нога? — Волков-Сухоруков пыхнул трубкой. — Говори яснее.
— Она сменила пол, — сказал я. — Стала транссексуалом.
— Точно! — кивнул Георгий. — Это мне было поведано под большим секретом. Сами понимаете… К чему выносить сор из избы уважаемого семейства? Правда, сам-то Алимов уже давно в гробу, но все же. А Тазмиля стала Олжасом. Ей это было нетрудно сделать — я имею в виду не саму операцию по смене пола, а внутреннее преображение. Кроме того, она хорошо знала личную жизнь своего братца-дипломата. А поскольку еще и похожа как две капли воды… Отличить трудно, даже друзьям. Впрочем, она не особенно любит с ними встречаться. В основном, ездит по заграницам, денег достаточно. И пьет.
— Это понятно, — произнес я. — У транссексуалов обычно стремительно развиваются всякие болезни и фобии. Чаще всего — наркомания и алкоголизм.
Волков-Сухоруков еще сильнее запыхтел трубкой, просто стал напоминать грибовидное облако.
— Однако это не снимает с нее подозрения в убийстве Ползунковой, — сказал наконец он. — Будь она хоть Тазмиля, хоть Фатима, хоть сама Фата-Моргана!
Мы были вынуждены с ним согласиться.
Шиманский приехал в одиннадцатом часу и — что весьма удивительно! — без привычного эскорта из бронированных автомобилей и роты секьюрити. Всего лишь один джип «чероки» с тонированными стеклами и шофер-телохранитель. Я встретил его у ворот клиники, поскольку он связался со мной по мобильному за десять минут до этого. Сергей и Геннадий были на посту, а в проснувшемся таборе продолжалось безудержное веселье — чисто русская национальная забава. Джип с Шиманским даже не хотели пропускать, пока Владислав Игоревич не бросил на серебряный поднос с рюмкой водки несколько купюр.
— Что это у вас тут творится? — спросил он у меня, протягивая руку. У него была спортивная подтянутая фигура, волевое лицо, но на темени — плешка, размером с чайное блюдце.
— Ничего особенного, — ответил я. — Народ гуляет. Сегодня же воскресенье.
— Очень уж широко, с размахом. А где Зуб?
«Хотя бы ради приличия поинтересовался сначала дочерью!» — подумал я. Шиманский мои мысли угадал.
— Надеюсь, вы оградили Анастасию от всего этого беспредела? — сказал он и кивнул в сторону табора.
— Насчет «беспредела» — вам лучше знать, — буркнул я, начиная закипать. Он всегда вызывал у меня сильное раздражение. — А ваш Зуб копается в вертолете. Лопасти отвалились, вот он их и приваривает.
— Ладно, мы же с вами союзники! — примирительно произнес Владислав Игоревич, пытаясь даже похлопать меня по плечу. Хорошо хоть — не потрепать по щеке, как это принято у американцев. Я слышал, что Шиманский уже имел вид на жительство в Штатах. Туда ему и дорога. Союзничек. Магнат вроде бы вновь умудрился прочесть по моему лицу то, о чем я думал. Как это у него получается? Впрочем, умный финансист сродни психологу и психиатру.
— Слухи о моем бегстве за границу несколько преждевременны, — сказал он. — Эта страна мне пока что не надоела.
«Не все еще высосал», — усмехнулся я про себя.
— Но я всерьез хочу обсудить с вами, Александр Анатольевич, перевод Насти в одну из клиник Швейцарии. Вы, разумеется, поедете вместе с ней. У вас там даже будет своя практика. Что скажете? Готовы пойти на такой шаг?
— Скажу, что ваше предложение в настоящий момент лишено смысла. Настя выздоравливает. Смена обстановки ей только навредит.
Шиманский поджал тонкие губы, явно недовольный моим ответом.