Все произошло так быстро, что никто не успел среагировать. Сидели как парализованные. Лишь Владислав Игоревич усмехнулся. Охранники двинулись было вперед, но я сделал им знак остановиться.
В горле у меня в этот момент пересохло. Я знал, что в подобном стрессовом состоянии люди не шутят. Действительно способны нажать на курок.
— Если вы убьете ее, — произнес я, — то сделаете одолжение господину Шиманскому. Он ей не отец.
Волков-Сухоруков внимательно посмотрел на меня.
— Я и сам понял, — сказал он — что такие люди, как он, не любят никого. Они подобны скорпионам, которые всех ненавидят. Поэтому будет гораздо справедливее, если я…
Сыщик передернул затвор и пошел к Шиманскому, продолжая рассуждать вслух:
— Если я просто-напросто пристрелю эту гадину.
— Мишель! — истошным голосом заорал магнат, пытаясь спрятаться за спину своего пилота.
— А я-то тут при чем? — неожиданно отозвался Зубавин и оттолкнул Шиманского. — Нет уж, разбирайтесь со своими грехами сами. Времечко ваше, Владислав Игоревич, кончилось, пора либо за границу, в Лондон, либо под могильную плиту. Выбирайте. Я от вас ухожу и плевать хотел на вашу плешь с трех тысяч метров!
Шиманский побежал вдоль стены, Волков-Сухоруков — за ним и, действительно, начал стрелять. Видимо, не все патроны у него кончились прошлым летом, как он утверждал. Пули отскакивали от кладки, но не достигали цели. Лишь седьмая угодила в продолжавшего безостановочно орать Владислава Игоревича. Впрочем, кричали сейчас многие, и из-за сплошного шума и выстрелов мало что можно было понять и услышать.
Общий ор стих только тогда, когда Волков-Сухоруков отбросил в сторону бесполезный теперь пистолет, а господин Шиманский, пошатываясь, развернулся к нему, сделал несколько шагов и даже отчетливо произнес:
— Как же это с вашей стороны некрасиво! — А потом рухнул на пол.
Вновь в зале наступила тишина. Я первым оказался возле тела Владислава Игоревича и начал щупать пульс. Позади меня раздался голос Тарасевича:
— Ну, что я вам говорил час назад? Убийство просто витало в воздухе. Моя хронофутурология — это фундамент всех наук. Это почти Апокалипсис.
Несмотря на утверждения Тарасевича, хронофутурология на сей раз дала некоторый сбой. Господин Шиманский был в глубоком обмороке, а пуля попала ему всего лишь в мягкие ткани седалищного места. Его перенесли в процедурный кабинет, я оставил рядом с ним Параджиеву, которая, как мне показалось, все прекрасно поняла из долгих шумных дебатов в столовой. Сопровождавшихся бегством одних и стрельбой из пистолета других «гостей» клиники. Гааза ее нехорошо поблескивали, когда она глядела на громко и ненатурально стонущего Владислава Игоревича, а в руках сжимала зачем-то кислородную подушку. Я уже понял, что она любит Анастасию как родную дочь, и даже побеспокоился: как бы медсестра ненароком не удавила магната этой самой подушкой? Пулю из его задницы я решил не извлекать до приезда специалистов, но противостолбнячную сыворотку вколол. Должна была приехать и следственная бригада из ФСБ, которую вызвал сам Волков-Сухоруков. Им же я решил передать дневник с кассетами Стаховой. Поскольку, как сказал мне рыжеусый сыщик, это именно те ребята, которые давно ведут разработку Шиманского, а теперь с самого верха получено «добро», чтобы его и запереть в клетке.
— Позовите Мишеля Зубавина, умоляю вас! — слабым голосом попросил Владислав Игоревич. — Мне нужно срочно отсюда улететь.
Я сходил и выполнил его просьбу. Пилот, оглянувшись на дам, прошептал мне на ухо несколько энергичных фраз. Я вернулся в процедурную, попросил Параджиеву отвернуться, чтобы она не смогла прочесть по моим губам, и передал все слово в слово. Шаманский сник и больше не издал ни звука.
Теперь мне предстояло сделать много дел. Позвонить в областное УВД — по поводу смерти Ползунковой и Харченко, вызывать спасателей-спелеологов из МЧС — искать Гамаюнова в пещерах; и вообще наводить порядок в клинике. Левонидзе куда-то исчез, будто растворился в воздухе. Оно и к лучшему. Этот не пропадет. Пока в мире существует любовь, верность, радость — всегда найдется место ненависти, предательству и страху. Одно без другого не живет.
Столовая, куда я пришел, почти опустела.
— Скоро все уедут, разойдутся, — как-то грустно сказал мне Каллистрат. — Жаль, я уже привык к ним. А мне-то что делать? A-а!.. Вернуться на свою помойку в Гольяново. Жил же я там и не тужил, даже был счастлив!.. И зачем только вы подарили мне на Курском вокзале полтинник?
— На пиво, — ответил я. — Сами же просили. А потом меня заинтересовало ваше лицо, рассуждения, оптимизм и полное безразличие к собственной персоне. Словно оно, тело ваше, выдано вам напрокат: износится — нацепите другое. И не важно, как оно будет выглядеть, главное, что внутри — душа ваша. Вот ее-то вы пытаетесь сохранить. Я за вами здесь давно наблюдаю и изучаю. Вы представляетесь мне типичным русским человеком: в воде не горит, в огне не тонет.
— Наоборот, — поправил Каллистрат. — А впрочем, так даже лучше. Именно по-русски, немцу вовек не понять.
— Вот так же и сама Россия, — добавил я. — Загадочная и мистическая страна. Понять бы… Если не ее, то хотя бы себя в ней. Словом, незачем вам возвращаться к консервным банкам и пустым бутылкам, предлагаю место моего помощника в клинике. Прежний испарился, как пары эфира.
Надо подумать, — важно кивнул Каллистрат, почесав затылок, будто боялся потерять свободу. — Я дам ответ завтра.
Когда я вышел в парк, меня ошарашил неожиданной новостью Тарасевич. Его цепко держала под руку поэтесса.
— Вот, — несколько смущенно начал он, — кончилась моя холостяцкая жизнь. Теперь, видимо, остепенюсь…
— Мы с Львовичем решили пожениться, — пояснила Зара Магометовна. — Не могу, знаете ли, терпеть, когда под рукой нет какого-нибудь супруга.
«Пропал физик! — подумал я. — Хотя, кто знает? Может быть, в настоящие-то клещи попадет теперь сама Ахмеджакова?»
— Поздравляю! — произнесла рядом со мной Анастасия, я обнял ее. Меня радовало, что она сохраняет спокойный вид и душевное равновесие, а ведь столько перенесла за последнее время! Иной мужчина сломается…
— Через пару дней уезжаем, — добавил Тарасевич. — Все было очень хорошо. У меня даже родились новые идеи в вашей клинике.
— По хронофутурологии? — спросил я.
— По ядерной термодинамике, — отозвался он и подмигнул.
«Ну, теперь вслед за ним отправятся и Сатоси, и Антон Андронович, — вновь подумал я. — Делать им тут тоже больше будет нечего. Кто же остается? Один Бижуцкий в своей неизменной пижаме — как символ больного мятущегося духа на просторах России». Да и другие «гости» наверняка тоже уедут.
Я оказался прав. Уже упаковывал вещи Леонид Маркович Гох, сухо поблагодарив меня и попрощавшись, даже не взглянув в сторону Анастасии: ему, должно быть, было тяжело видеть ее.
Пришла машина из казахского посольства за Олжасом Сулеймановичем Алимовым. Он (она?) крепко обнял меня и расцеловал, обдав гремучим перегаром рисовой водки. Затем, подумав немного, приложился к ручке Анастасии.
— Да, — ответил он на мой молчаливый вопрос. — Теперь — в Бразилию. К донам Педро. Прощайте.
Где-то за воротами клиники надрывно зазвенела цыганская гитара. Стало немного грустно и печально. Но вскоре одинокий перебор струн сменился ударами бубен, веселыми звуками других гитар, песенной вольницей, которая завораживала душу. Жизнь продолжалась… И не могло быть иначе.
— Ну что? — спросил вдруг у нас Мишель Зубавин. — А не хотелось бы полетать?
— Очень бы хотелось, — ответила за меня Анастасия. Глаза ее радостно заблестели.
— Да там у вас в приборном щитке какую-то детальку Левонидзе вывернул, — сказал я.
— А мы и без деталек полетим! — уверил Мишель. — Мой крылатый конь на голом энтузиазме пашет. Ну, пошли, что ли?
— А я, а я? — спросил оказавшийся тут же Бижуцкий.
— Ты, отрок, в другой раз, — ответил Зубавин и похлопал его по плечу.
Мы залезли в маленькую кабинку, плотно уселись, пилот стал щелкать переключателями, лопасти завертелись. Через несколько минут вертолет взмыл вверх. Некоторое время «стрекоза» кружила над нашим Загородным Домом. Внизу стояли маленькие люди и махали нам руками. Но лиц я уже не различал. Знал лишь, что я люблю их всех. Какими бы они ни были.
Вертолет поднялся еще выше, взял курс на северо-восток. Клиника и табор остались позади. Внизу тянулась серебристая лента реки, мелькали крошечные домики, расстилалось широкое поле, чернел массив леса. И все это — Россия с ее необъятными, таинственными просторами, а моя клиника в ней — лишь маленькая точка. Я отчетливо понимал, что выздоровление всего и всех близится. Это зависит только от нас самих.
— Ну как, нравится? — прокричал Зубавин.
— Кажется, я лечу прямо в небесный рай, — сказала Анастасия.
— Почему нет? — произнес я. И подумал, что путь к счастью лежит через открытые врата. Нужно лишь не ошибиться дверью.
Евгений Камынин Похищение из сарая
пр
Коренной костромич Пантелеймон Корягин проснулся от шума во дворе своего дома. Он сунул ноги в стоптанные домашние тапочки и крадучись подошел к окну, чуть-чуть отодвинув занавеску. Во дворе стояли трое в масках и целились из автоматов в его окно.
Пантелеймон замертво упал на пол и притворился раненным. В это время грянул залп. Одна из пуль попала в основание люстры, и та, как спрут, рухнула на Пантелеймона. Плафоны и лампочки при этом разбились.
«Что я теперь скажу своей жене Вере Павловне?» — подумал Пантелеймон, выбираясь спустя два часа из-под разбитой люстры.
Жена пришла где-то в середине дня.
Она работала диспетчером в одной из таксомоторных фирм и имела подработку еще в четырех местах. Поэтому дома появлялась очень редко, лишь для того, чтобы убедиться, что муж ее еще жив.
Пантелеймон же нигде не работал. Зимой он зарабатывал себе на жизнь рыбной ловлей на Костромском море, а летом сбором грибов на его побережье.