ь. Представь себе: он раздувает эту тему, а потом медленно и болезненно выпускает воздух и, смакуя, описывает каждую рану.
— И сколько принесет нам это описание?
— Мы продадим так много экземпляров этого романа, что никакая другая книга Ханггартнера с этим не сравнится. Продавщицы книг будут думать, что этим романом он ставит точку в своих любовных делах, что это его завещание, вершина его философии мученической любви.
— Итак, двести тысяч?
— Спорим на четверть миллиона.
Хойкен быстро прикинул в уме, как много может дать издательству сумма в двести пятьдесят тысяч евро. Вместе с продажей карманных экземпляров, которые появятся не позже чем через два года, продажей фильмов и других товаров, связанных с романом, получалась громадная сумма, которую приносила одна-единственная книга. Он и не предполагал, что встреча с Ханггартнером может принести такие плоды, он не мог поверить, что судьба сведет его со столь опытным и знаменитым писателем. Хойкен только сейчас понял, как важен для него этот обед, назначенный на послезавтра.
— Мы уходим? — спросил он спокойно.
— Да, — сказал Байерман, — пора заняться работой.
— Очень тебе благодарен, но у меня к тебе еще одна просьба.
— Я слушаю.
— Я хочу еще раз пойти с тобой в зоопарк, — сказал Хойкен после короткой паузы.
— Когда пойдем? — спросил Байерман, затягивая белую пачку красной резинкой.
— Мы так давно не ходили вместе в зоопарк, а я до сих пор помню каждую клетку, перед которой ты останавливался, и каждую историю, которую ты рассказывал мне при этом. Тогда я был еще совсем маленьким, но до сих пор при воспоминании о наших походах меня охватывает дрожь.
— Так я скажу, когда соберусь, — ответил Байерман, а Хойкен в тот же миг почувствовал прилив гордости, — и с удовольствием расскажу тебе новые истории. Между прочим, я знаю их столько, что мы можем проводить в зоопарке целые дни.
Они одновременно поднялись. Хойкен пошел первым, чтобы расплатиться у стойки. Здесь все еще пел Паоло Конте, а на улице было так темно и пасмурно, словно уже наступил вечер.
7
Он почти влетел в свою приемную. В его размашистых движениях было что-то легкомысленное. Такое воодушевление Георг иногда испытывал после тренировок. Он был весел и голоден, выпив всего два бокала кёльнского. Хойкен велел сварить кофе, решив воспользоваться охватившей его эйфорией и поработать еще пару часов. Когда Джоанна увидела его, она сняла наушники диктофона:
— Звонила фрау Цех. Вы должны ей срочно позвонить.
Он заметил, что она говорит ему «вы». На мгновение Хойкен задумался, должен ли с этим соглашаться, но быстро прошел в свой кабинет. Сейчас ему было некогда.
Набирая номер Минны Цех, он налил себе стакан воды, но она так быстро ответила, что Хойкен не успел сделать ни одного глотка.
— Минна? Это Георг. Я должен был позвонить?
— Да, Георг, спасибо. Я говорила по телефону с Ханггартнером, он потрясен, я долго не могла его успокоить. Он сказал, что инфаркт твоего отца — самый жестокий удар, который ему довелось пережить за последние годы.
— Да, да, для нас это тоже было совершенно неожиданно. Он что-нибудь говорил о своем визите в издательство?
— Собственно говоря, нет. Сказал только, что не приедет.
— Что?! Он не приедет?! Но почему, почему он не приедет?
— Потому что потрясен, потому что принял все это близко к сердцу и не хочет продолжать свои дела, пока твой отец борется со смертью.
— Он что, с ума сошел? Это полная ерунда, отец был бы рад, если бы получил рукопись и обговорил с нами все детали, чтобы книга увидела свет. Ты ему это сказала?
— Я постаралась сделать все возможное, Георг, но он не захотел со мной разговаривать. В конце концов, он старый человек, он так тесно сотрудничал с твоим отцом в течение многих лет, как никакой другой писатель. Ты должен понять, что это неожиданное ужасное известие выбило его из колеи.
— Я ничего не понимаю и не хочу ничего понимать! В этом — весь Ханггартнер! Это его чертовы театральные представления, которыми он всем нам действует на нервы!
— Нет, Георг, это не то. Ты должен людям, которые близко знают твоего отца, дать время, чтобы они справились со своими чувствами. Это тот случай, когда дела могут подождать.
Георг взял стакан и сделал глоток. Минна говорила спокойным и решительным голосом секретаря, который прежде он слушал с таким удовольствием. Пока пил воду, он заметил, что крайне взволнован, растерян и капризничает, как ребенок, самое заветное желание которого не исполнили. Хойкен допил воду и тут же налил себе еще.
— Георг, ты еще здесь?
Он шумно выдохнул. Минна должна услышать, как тяжело ему было принять это известие.
— Только что я подробно обсудил все с Байерманом. Я был готов встретиться с Ханггартнером, его книга избавила бы нас от многих проблем, понимаешь, Минна?
— Я отлично понимаю тебя, Георг, но ничего не поделаешь. Ты тоже должен понять Ханггартнера, как бы тяжело тебе ни было.
— И ты считаешь, нет никакой возможности переубедить его?
— Во всяком случае, я ничего не могу сделать, ты не можешь требовать этого от меня.
Хойкен залпом осушил второй стакан. Он почувствовал разочарование от тщетности затраченных усилий. Вместе с тем его так раздражала эта безнадежность, что он с удовольствием швырнул бы стакан в это чудовищно большое окно.
— Посоветуй мне, Минна, — сказал Георг, стараясь говорить тише, — что я должен делать.
— Выжди время, Георг, и ни в коем случае не звони Ханггартнеру.
— Теперь он будет часами висеть на телефоне и раззвонит об этом на весь свет.
— Скорее всего, именно так и будет.
— Он состряпает жуткий сценарий об ужасном конце нашего концерна.
— Вероятно…
— Он будет выходить из себя, и я должен позволить ему это делать.
— Да, Георг, позволь ему. Он успокоится, поверь мне, ему нужно два-три дня и много телефонных разговоров, но когда-нибудь он успокоится.
— Завтра? В течение завтрашнего дня?
— Нет, завтра наверняка еще слишком рано.
— В таком случае мы можем пока забыть о встрече.
— Да, об этом ты должен пока забыть.
Хойкен сел и стал раскачиваться на откидной спинке кресла. Когда он был ребенком, ему очень хотелось иметь обезьяну. Это желание было неизменным. Георг записывал его в список подарков на свой день рождения и в маленький черновик, который клал под подушку, чтобы упросить и смягчить благосклонные небеса. Он твердо верил, что со временем его просьба будет услышана. Но небеса оставались неумолимы, неподвижный и холодный строй белых ангелов ни разу не улыбнулся ему.
Теперь он говорил так тихо, что был сам себе противен:
— Спасибо, Минна, оставим это дело на время.
— Так будет лучше всего, Георг, поверь мне.
— Да, все в порядке. Я позвоню позже.
День был заполнен суетой с самого утра, с той самой минуты, когда он получил известие о болезни отца. Хойкен повернулся на вращающемся кресле вокруг своей оси, но это не помогло, ощущение тупика не покидало его. Он поднял трубку и набрал номер клиники. Прошло больше минуты, прежде чем к телефону подошел ординатор. Он был немногословен. Введение катетера было проведено успешно и обошлось без каких-либо серьезных осложнений. К сожалению, пациент до сих пор не приходит в сознание. Более подробную информацию может дать только профессор Лоеб. Хойкен спросил, нужно ли ему зайти в клинику. Нет, в посещениях нет необходимости, пациент ни в чем не нуждается.
Трудовой энтузиазм Хойкена быстро улетучился. Он чувствовал раздражение и был возбужден, как ребенок, который не знает, чем себя занять. Всю жизнь Георг терпеть не мог этих мрачных послеобеденных часов, знакомых ему с детства, когда все время чешешься или от скуки ешь много сладкого и в конце концов ложишься в постель. «Почему бы тебе просто не почитать?» — спрашивала его мать в таких случаях. Он брал какую-нибудь книгу и пробовал читать, но ощущение при этом было почти болезненное. Это был вид душевного застоя, почти отвращения к жизни, только не оправданное еще философскими размышлениями, как в подростковом возрасте. Георг вспомнил свою детскую комнату в родительском доме в Мариенбурге. Какой красивой была широкая лестница, ведущая на первый этаж, не говоря уж о прежней роскоши этого дома, в котором он провел все свое детство!
Хойкен снова набрал мариенбургский номер, как будто хотел услышать его необыкновенную тишину. Когда в трубке послышался голос Лизель Бургер, ему показалось, что он снова видит свою детскую комнату на первом этаже. Георг закрыл глаза и продолжал говорить тем же приглушенным голосом, каким заканчивал разговор с Минной:
— Лизель, это Георг. Я еще в офисе, но у меня сейчас есть свободная минута. Я бы с удовольствием заехал сегодня. Ты как?
Лизель ответила не сразу. Казалось, она привыкала к его необычно тихому и мягкому голосу.
— Ему не лучше?
— Нет, Лизель, ему не лучше, только давай поговорим об этом дома.
— Я приготовила ему суп, думала, он все-таки придет.
Хойкен промолчал. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Эта фраза про суп была самой тягостной из тех, которые он услышал за сегодняшний день. Почему Лизель сказала это? Неужели она не поняла, что натворила этими словами?
— Я думала, он все-таки придет, — повторила женщина, словно подумала, что он ее не понял.
Хойкен ухватился за стеклянную крышку стола и спросил медленно, словно разговаривал с очень маленьким ребенком:
— Какой суп, Лизель?
— Овощной суп. По понедельникам, приезжая из отеля, на обед он ел овощной суп.
— И где он сейчас стоит?
— Он все еще стоит на плите.
— Лизель? А как давно он стоит на плите?
— Честно говоря, Георг, точно не помню. Вот досада, а ведь я должна была бы точно знать!
— Нет, Лизель, это не важно. Я просто хотел бы знать, съедобный ли он. Я голоден, Лизель.
— Так приходи, Георг.
— Хорошо, Лизель, через полчаса я буду у тебя, и мы съедим по тарелке супа, идет?