— Знаешь ли ты, вообще, какую последнюю грандиозную вещь наметил отец? — вдруг спросил его Кристоф.
Хойкену хотелось распробовать принесенное блюдо, перемешать лук с картофелем и подцепить вилкой с маленьким кусочком рыбы. Его желание проделать это было так велико, что он пропустил вопрос Кристофа мимо ушей.
— Ты имеешь в виду новый роман Ханггартнера? — Георг быстро отправил кусок рыбы в рот.
— Ханггартнер? Ханггартнер — это преходящая ценность. Пусть радуется, если его последний роман потянет на столько же, на сколько не тянули его предыдущие романы.
— Он потянет и на больше. Это я тебе говорю. Ты бы радовался, если бы среди твоих авторов хоть один сравнился с ним.
— Да, да. Очень хорошо. Минна сказала мне, что ты лично хочешь заниматься романом Ханггартнера.
— Пока еще нечем заниматься, у нас нет даже рукописи. Надеюсь, Минна тебя об этом тоже проинформировала.
— Нет, не проинформировала. Однако я о многих вещах осведомлен намного лучше, чем ты. Во всяком случае, сегодня я узнал, что отец запланировал еще одну, последнюю грандиозную попытку. Минна показала мне его проектные планы.
— Проектные планы? Какие проектные планы?
— Ну, я же говорил, ты не имеешь об этом ни малейшего понятия. Отец хотел увенчать дело всей своей жизни этим последним завоеванием.
— Последняя территория, как ты это называешь? Ты имеешь в виду Аляску или, может, Гренландию? Или это другое «белое пятно» на Земле? Я весь дрожу от нетерпения. Я хочу немедленно отправиться покорять этот райский, еще не открытый остров.
— Тогда держись крепче, мой милый, потому что отец думал о Европе, и не меньше.
Хойкен с удовольствием съел дораду с несравненным картофельным пюре и как раз принялся за «Sancerre», чтобы докопаться, что же означали слова «острый привкус». Джульетта Греко уже давно исчезла в дали серых парижских улиц, и теперь ей вторил Ив Монтан со своей «А Paris». Все прекрасно. «Le Moineau» мог бы быть его любимым рестораном, если бы не Кристоф, который все время старается выставить его дураком.
— Европа? Что значит Европа?
— Да, мой милый, новый проект прост, как все гениальное. Отец назвал его «Библиотека XXI столетия». Речь идет о серии, состоящей из двадцати четырех томов в год, лучше сказать, по два тома в месяц, один — европейского автора, другой — немецкого. Все жанры — от лирического романа до очерка или литературного репортажа. Но главная идея заключается в том, что автор должен быть не старше шестидесяти лет! Что ты теперь скажешь?
Хойкен сделал второй глоток. Острый привкус означал, что еда не перебивала вкус вина. С каждым глотком вино давало о себе знать все сильнее, пока его привкус постепенно не погашал вкуса пищи. Неплохо. Не то что молодое вино, которое только незаметно сопровождает еду. Незаметно — это всегда плохо, «незаметно» — это слово, которое он по-настоящему ненавидит. Кроме Европы. «Европа» с этого мгновения стала вторым ненавистным ему словом.
— Ты мне не веришь, — торжествовал Кристоф, — думаешь, наверное, что я все это выдумал.
— Я тебя внимательно выслушал, — ответил Хойкен, — но это не похоже на отца. Первая часть проекта еще может быть его идеей. Но вторая, которая касается возраста, никак не может исходить от него. Как бы он смог, будучи сам немолодым человеком, смотреть в глаза авторам своего возраста? Что бы он сказал, если бы автор лет шестидесяти пяти принес ему рукопись и спросил, подходит ли она для его европейского проекта? «Мне очень жаль, но вы слишком стары»? Нет, это не может быть его идеей.
— Ну, ладно, предположим, мы отбросим эту идею с возрастным ограничением, как тебе остальное?
— Я должен узнать обо всем больше и подробнее, но в общих чертах идея мне нравится. Запоминающаяся, простая, четко обозначенная, а главное, это перспектива развития литературы, устремленная в будущее.
— Да, я тоже так думаю. Наш старик, мой милый, заткнул нас за пояс. Ведь этот проект не пришел в голову ни мне, ни тебе. Мы слишком медлительны и трусливы, чтобы заглядывать в будущее, но, прежде всего, мы не умеем думать так просто, как он. О Европе. Как о единственно возможном будущем литературы. О политике. Об общественности. Европа — это центральное, главное слово этого столетия, но мы оба, к сожалению, не додумались до этого. Несмотря на наше образование, а лучше сказать, из-за нашего образования мы так и не пришли к этой простоте. Я тебе говорю, я был потрясен, когда сегодня утром Минна показала мне планы отца. Он нацарапал их от руки на четырех листах бумаги, только заглавие отпечатано. Он рассматривает их как свой тайный, хорошо охраняемый динамит. Самое интересное, что то, чего ты как раз не ожидал от отца, исходит именно от него и оно же и является самым гениальным. Потому что новая Европа — больше не для старых костей, которые постоянно говорят о де Голле и Аденауэре, понимаешь? Поэтому отец и установил возрастные границы, чтобы заставить молодежь выйти наконец из своих укрытий.
Вторая часть плана стала теперь правдоподобнее, чем показалась сначала. Если Кристоф и дальше будет говорить с таким энтузиазмом, то ему, пожалуй, придется по душе план в целом. Но почему Минна никогда не показывала Хойкену эти заметки? Почему она знала и рассказала об этом именно Кристофу? Потому что хочет, чтобы он стал наследником. Потому что она, в отличие от Лизель Бургер, которая поддерживала Георга, предпочитала его брата. Итак, Кристоф. Кристоф — любимец Минны Цех, Хойкену следовало бы давно это знать. Сейчас весь вопрос заключается в том, знает ли она о завещании отца. Если знает, то должна была рассказать Кристофу. Или отец говорил с Лизель о завещании, а с Минной — о своем большом последнем проекте?
— Во всем этом есть одно «но», — сказал Хойкен.
— И что же это?
— Отец сам слишком стар для такого проекта. Именно в этом его могут упрекнуть коллеги, отчего могут возникнуть конфликты в отрасли.
— Правильно, он слишком стар для этого проекта.
— Если бы он хотел быть последовательным, он должен был передать это дело кому-нибудь более молодому.
— Опять правильно, но кто тебе сказал, что он не хотел быть последовательным?
— Он хотел?
— Да, один из нас двоих должен это сделать.
— Ты или я?
— Наследник отца. Ты или я.
— Там так и написано, черным по белому?
— Так он написал.
— А что с Урсулой? Ее тоже принимают во внимание?
— Он написал: «Мой наследник должен детально распланировать проект и выполнить мои предложения. Дальнейшее указано в моем завещании».
— Его завещание? Минна Цех и об этом с тобой говорила? Она что-нибудь знает о завещании?
— Нет, ничего не знает.
— А ты знаешь что-нибудь об этом?
— Нет, я ничего не знаю.
9
Хойкен повернулся к патрону и заказал еще бутылку воды. Проект отца и его завещание дополняют друг друга. Наследник должен взять на себя осуществление проекта. Тот, кто идеально исполнит проект, имеет больше шансов. Кристоф, наверное, имеет то преимущество, что лучше знает Францию, которая играет в Европе большую роль. Опыт руководителя, приобретенный Хойкеном в Америке, в данном случае не так актуален. С другой стороны, две новые книги выдающихся авторов в месяц нуждаются в тщательном планировании, как и весь проект. Чтобы выйти с ним на рынок, необходимо разработать надежную стратегию. Это, несомненно, он сделает лучше Кристофа. В то же время брат смог бы, наверное, лучше, чем он, подобрать авторов. Когда Георг захотел продолжить разговор, Кристоф встал. Он смотрел на дверь, и Хойкен тоже посмотрел туда. Он узнал Урсулу. Она в длинной накидке медленно вошла в зал. Хойкену не нравилось, когда она так медленно подходила. Урсула шла как-то тяжело, волосы падали ей на лицо с обеих сторон и так плотно закрывали его, что сестру едва можно было узнать. С детства у нее была привычка входить в двери таким образом — осторожно, тихо, как будто ей угрожала опасность. Хойкен никогда не видел, чтобы сестра входила в помещение стремительно и беззаботно. Нерешительная вялая походка привлекала внимание окружающих, и все невольно наблюдали, когда же эта перепуганная особа найдет наконец спасительное убежище. Когда Урсула была еще маленькой, ей часто говорили, что она должна ходить быстрее и шевелиться, но все было по-прежнему. Хойкен тоже встал. Вид сестры вызвал у него жалость. Он не должен был идти ей навстречу, выражая и демонстрируя свое сочувствие, но сделал это, обнял Урсулу и поцеловал в щеку в знак приветствия. Сестра ничего не сказала и проследовала за ним к столику. Кристоф тоже приветствовал Урсулу поцелуем, взял ее черную накидку и отправился с ней в гардероб, чтобы по дороге обратно заскочить в туалет.
Хойкен предложил сестре место на скамейке слева от Кристофа и занял свое место. Кристоф был мастер при необходимости тихо и незаметно удаляться. Он хорошо знал, как трудно начинать с Урсулой разговор при встрече. Вот и сейчас она сидела, не говоря ни слова, убирала с лица волосы и робко осматривалась, словно ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Иногда она была похожа на маленькую девочку, которая ждет, чтобы ее взяли за руку, но могла производить также впечатление замкнутой женщины средних лет, которая не отвечает на вопросы, а только тихо сидит, смотрит и приглаживает свои волосы. Было ужасно странно, что отцу эта ее особенность совсем не мешала. Он просто говорил и говорил, и через какое-то время Урсула оттаивала и вступала в разговор. Так и следовало делать, Хойкен это знал, но иногда тоже упрямился, и тогда они сидели друг против друга и молчали по нескольку минут. Были авторы, которые отчаивались, встречая такой прием, и отказывались с ней работать. Откуда им было знать, что они должны были поступать так, как отец, чтобы до нее достучаться? Говорить, смеяться, тарабанить пальцами по столу, что-нибудь заказывать — словом, вести себя так, как будто имеют дело с нормальным человеком. На сорокалетний юбилей отец подарил Урсуле издательство. Не какое-нибудь, а одно из самых крупных в стране — «F. Schimmer-Verlag». С тех пор сестра восседала на верхнем этаже небоскреба во Франкфурте, в кабинете, откуда иногда не выходила целый день. Дверь закрыта, никаких контактов, и только сотрудники бегают по ступенькам туда-сюда, дожидаясь ее решений. Со старыми писателями, которые уже считались классиками, Урсула премило общалась и, по-видимому, ей это нравилось больше всего. Если бы это от нее зависело, то вся новая литература была бы классической, чтобы ее можно было завернуть в кожу, вынести на рынок и таким образом иметь дело только с благородным ассортиментом. С молодыми авторами она отказывалась работать. Этим разбитным и напористым типам нечего было делать в ее издательстве. Урсула много читала и долго молчала, но если иногда принимала решения, то добивалась их осуществления. Никаких дискуссий, никаких вопросов, все будет сделано так, как она продумала.