— Ты это серьезно? Ты на самом деле думаешь, что сможешь обойтись без своей прежней бурной творческой жизни?
— Я в этом абсолютно уверен. Я больше не буду заниматься изданием книг. Это для меня слишком неспокойное занятие.
Хойкен заметил, что лицо старика снова выражает его чувства. Отец поднял брови, показывая этим важность своих слов, но потом сразу стал задумчивым, как будто и сам не очень верил в свое бахвальство. Люди, которые видели его впервые, часто не знали, как он будет вести себя дальше. Хойкен подумал, что ему тоже придется привыкать к этим контрастным «ваннам».
— В твое отсутствие нам довелось столкнуться с тем напряжением и заботами, которыми ты был занят в концерне, — произнес Хойкен. — Мы хорошо с ними справились, но это было нелегко.
— Это было нелегко, потому что я вам все усложнил — это ты хотел сказать?
— Да, именно это я хотел сказать.
Отец отложил газету, снял очки и опустил руки на колени. Впервые после инфаркта Хойкен осмелился разговаривать с ним о концерне. Может быть, это неправильно, может быть, нужно было подождать пару дней, но он не мог больше ждать. Он хотел знать, как отец представляет себе будущее.
— Я хочу пить, — сказал старик. — Принеси мне стакан воды, и мы продолжим наш разговор.
— Сейчас, — ответил Хойкен. — Но сначала нам нужно выяснить, можно ли тебе говорить о делах.
— Лоеб, мой милый, здесь ничего не может мне запретить. В клинике рядом со мной всегда находились медики, которые пресекали любые разговоры, которые касались концерна. Но сейчас мы можем говорить свободно. Какая роскошь!
Да, в больнице говорить о концерне было невозможно. Ведь отец был такой слабый, к тому же он сам не хотел затрагивать эту тему. Однако Хойкен был уверен, что большую часть времени, проведенного в клинике, отец занимался тем, что обдумывал будущее концерна. Размышляя об этом, Георг пошел на кухню. Все в доме теперь выглядело совсем не так, как несколько дней назад. В большой прихожей разложены чемодан и сумки. На кухне Лизель готовила обед. Одна кастрюля уже стояла на плите, на большом столе лежала горка мелко нарезанных овощей. Во дворе трудились сербы-садовники, возле машины хлопотал Secondo. Он носил ящики с минеральной водой и фруктовыми соками в подвал.
— Что ты готовишь, Лизель? — спросил Хойкен.
— Он захотел гуляш из дичи, — ответила Лизель. — Гуляш из дичи, домашнюю лапшу и бокал красного вина.
— Красное вино? Думаю, профессор это не разрешил бы.
— Кого интересует, что позволит нам господин Лоеб? — сказала Лизель и продолжала хлопотать, не поднимая голову от стола. Хойкен заметил, что здесь по-прежнему никто не осмеливается противоречить отцу. Все, что он сказал, исполняется без «если» и «но». Если вдруг он захочет бифштекс из кенгуру, Лизель обойдет полгорода, чтобы раздобыть все это.
Хойкен принес стакан воды и увидел, как отец использовал короткую передышку. Старик стоял у открытого окна и держал в руке зажженную сигару.
— Ты куришь! Так не пойдет! — возмутился Хойкен и поставил стакан с водой на маленький стол возле кресла.
— Я курю, пью, и мир пока не рухнул, — отвечал ему отец. — Давай не затевать бесполезных дебатов, лучше поговорим. Прежде всего — Ханггартнер. Его роман в печати? Вы уложитесь в срок?
— Экземпляр для чтения выйдет вовремя, — сказал Хойкен. — Ханггартнер сначала немного пококетничал, но потом мы с ним договорились, и он привез свою рукопись. Кроме этого, он нам подкинул новый проект, Байерман как раз над ним работает.
— Ну, это уже меня не касается. Я занимался новым романом Ханггартнера. Все, что будет после, — это ваше дело.
— Чье дело? — спросил Хойкен, замечая, что его голос стал резким. — Не хочешь ли ты сказать, что утвердил своего преемника?
— Нет, и это была моя ошибка. Теперь я могу в этом признаться.
— Точно, — сказал Хойкен. — Это же говорят все, с кем ты общался на досуге.
— Кого ты имеешь в виду? Кто это говорит?
— Петер Файль, Лина Эккель, тайный друг, который сопровождал тебя, когда ты жил в отеле «Соборный».
— А, вот ты о чем! Но это не было тайной, просто я не со всеми об этом говорил.
— Далеко не со всеми. Со мной, например, не говорил.
— Ты, наверное, был удивлен, когда узнал? Ну-ка, расскажи, как все происходило. Думаю, что ты основательно покопался в этом деле, это на тебя похоже.
— Если ты думаешь, что я вынюхивал что-то из любопытства, то ошибаешься. Просто я хотел выяснить, почему ты снял этот номер и что там происходило.
— И?.. Ты докопался?
— Думаю, да. Думаю, что тихая жизнь здесь, в Мариенбурге угнетала тебя. И еще — я предполагаю, что у тебя была женщина, с которой ты часто встречался, но пока не собирался жениться на ней.
— В десятку! Я не предполагал, что ты доберешься до сути вещей. Лина разболтала, я угадал?
— Лина намекала, и Петер Файль видел тебя в сопровождении какой-то женщины.
— Ага, Петер Файль! Ну, тогда ты знаешь, кто это.
— Нет, не знаю. Файль не знал ее, и Лина тоже.
— Ты не знаешь, кто?! Ну, тогда тебе придется потрудиться, чтобы это узнать. Я, во всяком случае, ничего тебе не скажу!
— Отец, что за ребячество! Когда-нибудь я, так или иначе, это узнаю.
— Конечно, ты прав. Но сейчас мне нравится держать вас в неизвестности. Вы узнаете все после книжной ярмарки.
— Лина утверждает, что ты со своей новой пассией собирался отправиться в путешествие.
— Да, собирался, и если мое выздоровление будет продвигаться так же успешно, как сейчас, я обязательно так и сделаю.
— Почему ты упомянул книжную ярмарку? Что с ней связано?
— На книжной ярмарке я представлю всем моего наследника и нового руководителя концерна.
Хойкен отошел от столика и сел на кровать отца. Что это значит? Неужели отец уже принял решение?
— Отец… — Георг пытался выглядеть спокойным. — Ты должен знать, что мы с братом и сестрой уже обсудили твое условие. Урсула рассказала нам о твоем завещании. Мы должны были представить собственные наброски твоего нового книжного проекта. Мой план готов, думаю, что Кристоф уже передал Урсуле свой. Она должна решать. Ты же сам сказал об этом в своем завещании. Все остается в силе или ты хочешь снова нарушить наши договоренности?
У Хойкена было такое чувство, словно он попал в темную пустую комнату. Ему нужно встать, но он так устал. Последние недели потребовали от него столько энергии. Только сейчас Георг понял, как много душевных и физических сил он потратил в борьбе за право быть наследником. Он уперся обеими руками в кровать и хотел встать, но отец опередил его. Он подошел к окну ближе, чтобы дым от сигары выходил наружу.
— Лизель очарована этим садом, — тихо сказал старик. — А ведь мы не слишком изощрялись, когда занимались его планировкой. Господин Фабер сделал маленький эскиз, где указал место расположения газонов, кустов и деревьев. Его единственной оригинальной идеей был пруд с каналом. Сегодня становится понятно, чем хороша такая простая планировка. Как красиво смотрятся эти широкие, ничем не загороженные газоны, ты не находишь?
— Да, последнее время я часто любовался нашим садом. Он действительно стал великолепным.
— Ты стал бывать здесь чаще, не так ли? Лизель мне рассказывала.
— Да, я был здесь несколько раз…
— И что ты чувствовал при этом?
— Я вспоминал свое детство.
— Правда? Ты думал о детстве? О тех прекрасных временах, когда здесь еще жила мама?
— О тех прекрасных временах, когда мы все были вместе, с мамой и с тобой, отец.
— Со мной?! Я был плохим отцом, вы меня почти не видели. Этот дом держался на вашей маме. Кстати, ты был еще маленьким, а она уже тогда говорила, что хочет, чтобы ты был моим наследником. Ты наверняка читал ее предложения по завещанию.
— Да, я нашел эти предложения в ящике ее письменного стола.
— И наверняка рассказал об этом Урсуле и Кристофу.
— Нет. Об этом я умолчал, потому что ты проигнорировал мамины предложения. Сейчас, когда они не имеют для нас никакого значения, Урсула и Кристоф не обрадуются, если узнают, что мама написала в своем последнем письме.
— Георг, подойди, пожалуйста, сюда.
Что он задумал? Хойкен встал с кровати и подошел к отцу. Они стояли рядом и молча любовались садом.
— Прости меня, Георг, — тихо сказал старый Хойкен. — Я должен был составить завещание с учетом маминых предложений. В сущности, я и сам хотел того же, что она. Но я был так упрям, я не хотел соглашаться с ее желанием. Только в больнице я понял, как глупо составил свое завещание. Теперь, к сожалению, поздно. Последнее слово за Урсулой, и я прошу, чтобы ты согласился с ее решением, хотя ты должен был быть наследником, как самый старший.
Голос старика звучал глухо. Георгу показалось, что они с отцом снова гуляют по Южному парку. Собака бежит впереди, лает и резвится в кустах. Отец идет молча, лишь изредка что-нибудь скажет. Птичий щебет среди деревьев становится все тише, и постепенно темнеет.
— Урсула сказала, что ты принял такое решение, потому что не хотел обойти Кристофа.
— Да, но это не совсем так. Все дело в тех письмах, которые твоя мать получала от наших авторов. Ты их, наверное, видел. Долгое время я ничего не знал о переписке, которую она вела за моей спиной. Когда я случайно узнал об этом, мы страшно поссорились, и это побудило нас расстаться.
— Но почему? Неужели ты не понимал, как мама помогала тебе этими письмами? Она сглаживала конфликты с твоими лучшими авторами и больше, чем кто-либо другой, заботилась о том, чтобы они были верны издательству.
— Да, это была ее заслуга. Но тогда мой гнев не позволил мне это понять. Тайная переписка глубоко оскорбила меня. Я был слишком горд, чтобы признать то, что сделала для концерна моя супруга. После ее смерти я долго считал себя обманутым и не мог признать ее идеи и предложения. Через несколько лет после нашего развода мы снова стали общаться, но только в письмах. Мама писала мне прекрасные послания, должен тебе сказать. Я хочу, чтобы после моей смерти