Ночные трамваи
СКАЧКАРоман
Глава перваяВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ
Потом ей казалось: телефонный звонок ворвался в утреннюю тишину набатом тревоги, его звук тяжелой волной прошел по комнате, вывалился в открытое окно и заставил склониться вершины деревьев, мокнущие под ленивым дождем, но на самом деле все происходило буднично: Светлана только что закончила свой одинокий завтрак, выглянула на улицу, огорченно отметив, что за ночь нагнало низких туч, над домами было не по-утреннему сумеречно, громче обычного — шелест шин по асфальту, гуще запах цветущей под окном сирени; она подумала — не забыть бы зонтик — и уж направилась в прихожую, как подал голос телефон. Светлана сняла трубку, говорили с почты:
— Вам телеграмма. Можно прочесть? А бланк опустим в ящик, — и тут же с мягкой извиняющейся нотой: — Вчера приносили, да вас не было дома.
— Читайте.
Девичий голос дрожал, но Светлана чувствовала, как эта девочка старается четко произносить слова:
— «Антона посадили, отправили колонию, срочно вылетай. Отец».
— Что? — спросила Светлана, хотя смысл услышанного уже открылся, но он показался слишком уж отстраненным, далеким от повседневных мыслей и забот, и она не могла его принять.
Почтовая работница начала сначала:
— Антона посадили, отправили…
— Не надо, — перебила ее Светлана, чувствуя, как ослабла рука, держащая трубку. — Спасибо. — Она нажала рычажок отключения и замерла: то был миг полного отупения, Светлана не способна была сообразить, что же ей нужно было делать, как поступать, мысль не нарождалась, возникали какие-то обрывки слов и тут же исчезали, пока у нее не вырвалось стоном:
— Боже мой!
Это было как возврат из отчужденности в реальность окружающего, все стало выстраиваться в определенный порядок: коль отец дал телеграмму, то надо вылетать, и немедленно, можно позвонить в Третьяков, но с городом нет автоматической связи, и если примут заказ, то дадут разговор не ранее вечера. Она припомнила: где-то около одиннадцати есть самолет до областного центра, значит, следует позвонить Матвею, он еще дома, и хоть домой ему звонить неприятно, но предупредить надо, он оформит ей отлучку из института на несколько дней хотя бы за счет отгулов. Все выстраивалось как надо, мысль обретала ясность. Светлана сразу же набрала номер телефона Матвея. Ей повезло — ответила не жена, а он сам:
— У аппарата.
Она еще раньше удивлялась: откуда у него эта старинная манера отзываться, подшутила над ним, он объяснил серьезно: научился у покойного шефа, очень любил его и потому не собирается отвыкать.
Матвей выслушал ее внимательно, она это почувствовала даже по телефону.
— Я бы мог позвонить в Третьяков, — негромко сказал Матвей. — Там ведь Потеряев. Кое-что мы для него сделали.
Это ее рассердило: Потеряеву она и сама могла бы позвонить, да зачем — ведь в Третьякове отец.
— При чем тут Потеряев, — сказала она. — В телеграмме сказано: Антон уже в колонии…
Он не дал ей договорить:
— Поезжай. Я все сделаю.
Этим и был хорош Матвей, ему ничего не надо было разжевывать, он мог принимать решения быстро, ну иногда чуть поколеблется, но решит — не отложит на какое-либо время. Прежде чем сказать свое «спасибо», она легко представила его сидящим у телефона: загорелое, хотя лето только еще началось, узкое лицо, знакомое до каждой морщинки, белые виски и седые усики над губой, тоже белые; они нравились ей, потому что не старили, а молодили его. Мысленно увидев Матвея, она ощутила привычное чувство благодарности, но более обостренное, чем всегда, и весело сказала:
— Я тебя целую.
— Удачи, — невозмутимо ответил он и положил трубку.
А потом она, стремительно собрав вещи, мчалась на такси к аэропорту, тыкалась в разные очереди, пока все-таки не вырвала билет. Эта бешеная круговерть не утомляла, она придавала ей энергии и настойчивости, и хоть Светлана сама создавала непрерывную цепь событий, складывающихся из отработанных действий: взмах руки перед машиной с зеленым огоньком, прорыв к дежурному аэропорта, безутешная мольба в голосе, а потом торопливый проход к трапу, — все это существовало словно бы вне, как встречный поток движения, обтекающий тело, она двигалась, одолевая препятствия, уверенная — ничто не может остановить. А в сознании все более и более усиливалась тревога, потому что Светлана знала: если отец решился дать такую телеграмму, то какие-то неведомые ей события пришли к крайней точке, вызвав в нем несвойственное отчаяние, — ведь это была не просто телеграмма, а зов о помощи. На ее памяти отец еще никогда не прибегал к такому средству.
Самолет взлетел, и теперь ничто не отвлекало Светлану, она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, чтобы углубиться в размышления и понять: что ее может ожидать в Третьякове?.. Беда с Антоном. Ну, допустим. Однако же Антон Вахрушев, человек, который, согласно документам, и ныне считается ее мужем, друг ее детства, одарен некой яростной честностью и попасть в тюрьму мог лишь по несчастному случаю или недоразумению… Она тут же усмехнулась: гадать о причинах несчастья смешно, когда нет даже намека на факт. Одно лишь ясно — событие и в самом деле крайне серьезно, коль отец так требовательно позвал, посчитав, видимо, что только Светлана может помочь… Да, Антон ей не чужой. Ведь не так уж и важно, что в последние годы они отдалились друг от друга, но ведь было и иное время, когда она не могла жить без этого коренастого крепыша с веснушками на прямом носу с округлым тупым кончиком, с необычно синими глазами. Она никогда более ни у кого не видела таких глаз, в них просматривалась своя глубина, иногда они даже казались черными, но со своим теплом, и не было случая, чтобы отливали холодным блеском, да и лицо у него было странное: чудилось — щеки его грубы, с наждачной жесткостью, а на самом деле все освещалось мягкой добротой. Антон был таким чуть ли не с детских лет, и в характере его как-то уж очень удивительно сплетались упрямство и нежность.
Господи, сколько же мальчишек гонялись за ней в третьяковской школе, она любила их стравливать, и они сворачивали друг другу скулы чаще всего в школьном дворе за сараюшками, где хранились негодные, отжившие свое парты и доски. Один дурачок пырнул соперника ножом, да хорошо, тот увернулся, и лезвие вошло в ягодицу, повредив лишь мягкие ткани. Но тогда Светлана всерьез перепугалась, да еще получила хорошую оплеуху от отца, а рука у него была увечная, пальцы кривые, и на щеке сразу появился синяк, она его сводила бодягой — опять же по рецепту отца. Он прикрикнул: много крутишь задом, до беды докрутишься. Конечно, и докрутилась… Только было ли это бедой?
Антон ведь плевал на нее, у него хватало своих дел, лез в математику, ковырялся в приемниках, читал о море, хотя и не видывал его никогда. Это сбил его с панталыку боцман Вахрушев. Она плохо знала отца Антона, но он ей рассказывал о нем, показывал фотографии: здоровый мужик с умными глазами, скорее похож на солидного научного работника, — ничего общего с привычным по литературе представлением о боцмане, который видится эдаким нахрапистым, иногда полуграмотным, но жестким мужиком, привыкшим силой и беспощадными наказаниями удерживать власть над матросами. Антон говорил: отец был очень вежлив и до флота в Третьякове славился своей обходительностью. Принадлежал ведь к семье старых мастеровых людей, а у тех особый стиль взаимоотношений с другими: нельзя и голоса повысить, а то можно заказчика потерять, к этому и был с детства приучен. Матросы в войну его ценили, когда плавал на тральщике, и потом, на пассажирском. Вроде бы он был крут, но не криклив, не придирчив, а справедлив, читал запоем и любил пересказывать прочитанное на свой манер, потому слушателей у него находилось достаточно, а такое умение в плавании всегда ценилось.
Николай Вахрушев. Это имя известно было на флоте… Он был, видимо, жаден до всяких знаний, осваивал и машину на судне, занимался фотографией, — сохранилось множество сделанных им снимков. Пытался описывать страны, в которых побывал. Описания эти были фантастичны, ничего общего с подлинной реальностью не имели. Еще в ту пору, когда Антон рассказывал ей об отце, и потом, когда они виделись, она понимала: любой мальчишка мог пойти за таким хоть на край света, а парень из Третьякова и подавно. Одна беда жила в нем — уходил в запои и погиб из-за этого: вывалился из окна своей комнатенки с пятого этажа на асфальт…
Да при чем тут Вахрушев-старший?! Дело-то было в Антоне, она отчаянно тосковала по нему, тосковала так, что однажды решила сама идти напролом. Так и сказала себе: «Сегодня!» — и кинулась к Антону мол, отец просил искупать Ворона, он никому коня не доверял, только Антону, тот умел обходиться с лошадьми.
У любого другого отобрали бы коня, все же шел шестьдесят седьмой год, и никто в городе Третьякове лошадей не держал, но у отца была Звезда Героя, да и сам он весь простреленный, покалеченный. Пытались ему всучить машину, он посылал подальше, любил мотаться на двуколке, а где добыл он этого Ворона — никто толком не знал. Петр Петрович Найдин был в Третьякове настоящий хозяин, и ни исполком, ни райком против него и слова сказать не могли, хотя работал он всего преподавателем математики в техникуме, правда, получал и пенсию, все же он командовал прежде дивизией, и хоть война уж как двадцать с лишком лет кончилась, но все помнили, кем был на ней Найдин, и понимали, что стоит за таким мужиком, и если надо было чего-нибудь добиться всерьез, то шли к нему. Кто первый раз его видел, то пугался — лицом темный, с проваленными щеками, а на голове ни одного волоска, гладкая, до черноты отполированная поверхность, и глаза маленькие, как два зеленых, тлеющих уголька, нижняя губа разорвана, и потому он немного шепелявил.
Но людей он, наверное, понимал хорошо, видел: кто пришел к нему, прохиндей, чтобы чего-нибудь урвать, а кто и в самом деле в нужде. Первых быстро спроваживал, да так, что еще суковатой палкой пригрозит, а с другими возился, если надо было, — ездил и в область, все на той же двуколке, там его тоже знали и тоже слушали, да он, бывало, приходил в приемную начальника, даже если в ней сидел народ, приходил в пыльной своей одежде и шкандыбал прямо к двери, никого не спрашивая, только палкой постукивал. Если и совещание шло — тоже входил, не ждал, увидит, кто-нибудь ораторствует, поднимет руку, скажет: «Передохни!» — и тут же выложит, зачем приехал, ну и никто ему ни в чем отказать не мог.