Он складывал рубашки в чемодан, шмоток у него было не так уж много, самое необходимое, да еще кое-какие безделушки: часы под стеклянным колпаком с фрегатом, надувшим бронзовые паруса, хороший приемник с магнитофоном и куча кассет с записями — в океане можно было записывать музыку по ультракоротким, этим многие увлекались, записи получались отличные. И когда закрыл чемодан, затянул молнию на сумке, взглянул в иллюминатор: был виден причал, за ним известное на весь мир здание — Опера-хауз. Одни говорили: оно похоже на вздымающиеся вверх носы кораблей, другие — на паруса, а находились такие, что считали: так архитектор изобразил поющие раковины. Антон никогда всерьез над этим не задумывался, а дальше, за зданием, под желтым небом, чуть овеянный синевой, виделся вдали холм, он был усеян невысокими домами, окруженными деревьями, и стоило Антону взглянуть на этот самый холм, как непостижимым образом он увидел себя восемнадцатилетним парнем, летящим в степном весеннем просторе на Вороне с черной густой гривой.
Он часто тосковал по родному городу, ему все еще мнилось: там бродит Светлана, хотя та жила в Москве, но Третьяков и Светлана в мыслях и снах были всегда объединены. Конечно, это отец вырвал его из Третьякова. И с отцом не просто, тот мотался по разным городам: то в Одессе пребывал, то во Владивостоке, а потом осел в Ленинграде, и там у него была своя семья. Даром, что ли, в Третьякове прозвали отца Шатуном… Антон дал ему слово: прибудет к нему, пойдет в мореходку, хотя и в самом деле никогда не видел моря, но начитался о нем столько, что, казалось, плавал, и не раз, а Конрада знал кусками наизусть, не раз, как стихи, читал Светлане из «Зеркала морей»: «Когда современный пароход плывет по спокойному морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце. В движении парохода есть какой-то глухой ритм, мерно стучит гребной винт, и далеко в ночи слышны эти торжественные звуки, как тяжелая поступь неотвратимого будущего»… Ему и сейчас нравились эти слова… поступь неотвратимого будущего…
….Он упаковал чемоданы, прошел по каютам штурманов, с кем проработал несколько месяцев в плавании, чтобы попрощаться, а потом посидел один у себя и подумал: куда же теперь приведет его судьба?..
«Арсеньев» стоял у причала на реке километрах в двадцати от города. Был декабрь — начало лета в Австралии. Команда изнывала от тоски — люди плавали шесть месяцев, и всем нестерпимо хотелось домой, но австралийские докеры не очень-то спешили. Они примчались рано утром на «фордах», «мерседесах», «вольво» и других машинах, названий которых Антон не знал, но все они были изрядно побиты, местами с ржавчиной на дверцах, он даже подумал: это сейчас у них такая мода — разъезжать на истрепанных автомобилях. Во всяком случае, из них выходили хорошо одетые люди, скрывались в деревянной бытовке и выходили оттуда в желтых комбинезонах с синим квадратом на груди. Вахрушев не мог смотреть, как они работали, ворчал, что секунд на этом пароходе, отвечающий за погрузку, уж очень либеральничает, а докеры то и дело устраивали кофе-тайм, но пили они вовсе не кофе: уходили в небольшой деревянный отель, там внизу был обширный зал с двумя бильярдными столами и длинная стойка, где продавали светлое пиво «XXXX» с хрустящим картофелем.
Поближе к причалу стояли длинные пакгаузы с железнодорожными путями, а за ними деревянный поселок с двумя деревянными церквями, словно вымерший, на улицах — никого. Антон пошатался, пошатался с ребятами из команды, потом вернулся к отелю, взял две банки консервированного пива, уселся на отполированной штанами докеров скамье. Странное тут было место: совсем близко от банановых пальм — речонка, а над ней склонились ветлы, ярко зеленеющий луг, — ну совсем как в Подмосковье, только пальмы все путают.
Пиво было вкусным, пил Антон его медленными глотками и думал: совсем недавно ему исполнилось тридцать, а уж надо ложиться под нож хирурга, вырезать язву. Подошел капитан «Арсеньева», сел рядом. Капитану было за шестьдесят, лохматый, взъерошенный, с седыми прядями волос, торчащими в разные стороны, приплюснутый нос лопаткой, лицо морщинистое, черное от загара. Он, как только познакомился, сообщил, что по приходе в порт будет оформлять пенсию, хватит, наработался под завязку, и сейчас он начал с этого, чем дольше они сидели, тем больше капитан распалялся. Видно, в нем накопилось много недовольства, только он не решался его вылить на своих подчиненных, а Вахрушев был человеком «со стороны» и в то же время своим. Капитан поливал почем зря весь Морфлот, хотя порой впадал в воспоминания, прошлое сплеталось с сегодняшним, и это прошлое, как часто бывает в воспоминаниях, хоть и отличалось особой жизненной тяжестью, все же выглядело куда более цельным и светлым, чем настоящее.
— Кто сейчас знает: можешь ты на море или нет? Там психологи, там социологи. Хреновина! На заводе трубил. Говорят: учиться дуй. Куда? Насоветовали — в рыбпромтехникум. А там прием с чего начинался? Определяли: моряк ты или нет? Как? А очень просто. Иди на пароход, мой гальюны… В общем, что умеешь, то и делай, походил два-три рейса, и сразу видно — годен в моряки или нет. Другие после практики сами барахлишко свое брали и — деру. А те, кто оставались… Принимали тоже не каждого, а того, кто испытания прошел. На пароходе человек сразу виден… Я кончаю, я завязываю. Свое отгорбатил. Вся жизнь прошла на море, душой я, конечно, тронутый и к земной жизни не очень приспособленный. Но мое дело сейчас тихое. Однако же молодым сколько еще судьбу покалечат.
Антон Вахрушев сидел неподвижно, слушал, хотя все, о чем говорил Кузьма Степанович (так звали капитана), знал. Капитан был похож на старого взъерошенного петуха, которому уж все нипочем и можно наскакивать на противника, ничего не остерегаясь, — он и не остерегался. «Пусть себе выговорится», — спокойно думал Антон, а тот кипел:
— Это до чего довели флот! Барахолка, толкучка! Не моряки — фарцовщики, базарные сбытчики. А почему?.. Да прежде всего — начальство такое. Вот придем в порт, поглядишь, что будет. Какие только хабарники на борт не полезут. Называются — власти. И санитары, и профсоюз, и пожарники, да свои, из пароходства. И все ручки будут тянуть — дай. Кому сигареты, кому бутылку, другому — шмотье. Не дашь — акта не подпишут. Команду на берег не выпустят. Тогда тебя матросики живьем схарчат. Да мы еще ничего. Мы — лесовики. Правда, четыре трюма. И сухой груз возим. А вот когда «пассажир» приходит… Мамочка, как же его чистят! Средь бела дня грабеж. И «караул» не крикнешь! А если капитана трясут, то матросу что… Матрос видит: начальнички, как «несуны» из столовки, с сумочками сходят. И матросик думает: а что я, рыжий? Он тебе правдой-неправдой найдет, как барахло в порт привезти. А жена на толкучку снесет. Семье дополнительный рубль. Так к этому попривыкли, что в кадрах в открытую спрашивают: а что я с «Арсеньева» иметь буду? Куда он заходит?.. Есть ведь места вроде Гонконга или Сингапура, где барахло по дешевке на всяких малай-базарах идет… Так это порядок на флоте?
Что мог Антон ему ответить? Он уж обжегся однажды обо все это. Когда попал на первый «пассажир», был еще неопытен и полез на скандал. После трех месяцев «пассажир» вернулся в порт. Шел дождь, жены и родные моряков мокли под ним, среди них была и Светлана, стояла, прижимаясь к стене под козырьком склада, к трапу родственников не пускали, а на лайнер поднялась толпа людей, они обходили каюты, ресторанные залы, машинное отделение и по очереди небольшими группками затем двигались к каюте капитана и помощников, куда до этого почти полдня таскали блоки американских и английских сигарет, французский коньяк и какие-то коробки с сувенирами. Капитан принимал не всех, только, видимо, людей с особыми полномочиями, других принимали его помощники, а потом вся эта толпа так же группками, размахивая красивыми упаковочными пакетами, спускалась на берег, и только после нее к родным своим могли сойти моряки. Антон слышал прежде обо всем этом, но видел впервые, озлился, пошел к первому помощнику, тот его послушал, сказал спокойно: «Таков обычай. В родной порт с пустыми руками не приходят. В службах люди сидят, в море не выходят, им ведь тоже уважение надо делать».
На второй рейс Антона на этот «пассажир» не взяли, пошел на сухогруз. Потом товарищи ему выговаривали: да ты просто ничего в морских делах не смыслишь и лучше в это не суйся, не контрабанду же везут, а презенты.
— А в войну я сам взятку япошкам дал… — рассмеялся Кузьма Степанович. — Они между Курилами и Камчаткой додумались таможенный досмотр устраивать нашим судам, что из Штатов по ленд-лизу товары везли… Во время было!.. Народу совсем, почитай, не хватало. Американцы нам пароходы типа «либерти» давали. Интересные, понимаешь, посудины. На одноразовое пользование рассчитаны. Мол, потонет, не так уж и жалко. А между прочим, некоторые из них до шестидесятых годов ходили. И ничего. А?!.. Придем в Ванкувер, а оттуда, допустим, два новых парохода вести надо. Делили команду. Хороших матросов в командный состав переводили. Меня самого так до капитана довели. Капитан порта дал свидетельство, что могу пароходом командовать. И все тут… Это ведь потом я доучивался. Курсы капитанов кончил в пятьдесят третьем. Экзамены принимала Анна Ивановна Щетинина. Слышал небось?.. Первая женщина-капитан. Принимала, а сама смеялась: «Ну что его спрашивать, он в такой обстановке суда водил… Смешно даже экзаменовать». А все же спрашивала строго… Конечно, этот японский таможенный досмотр — хреновина одна. Ну, поднялись на борт. Я — часовых у рубки. Часовых у трюма. А японцы голодные, замерзшие. Жалко их стало. Дал я им несколько буханок хлеба, консервов. Они эдак низко, низко поклонились и ушли… А было! Чего только не было! Я, когда первый раз судно вел, — нас двое за штурманов. По двенадцать часов вахту стояли. Вот был флот! Тогда, понимаешь, честь моряк имел. Да и потом… А, да ну их всех. Мне все одно теперь, кончилось мое капитанство…