— Ну что за прелесть, когда ты сердита. У тебя глаза начинают светиться, будто у кошки.
Но она твердо решила — не дать ему слукавить.
— Я ведь тебя спросила.
— А зачем? — рассмеялся он. — Неужто тебе не ясно: я пообещал Кудрявому ответный удар. Ведь привык выполнять обещания. Надо быть обязательным.
— Но ведь ты ударил по девочке… Ее все любят, а ты так бесцеремонно.
— Ну а когда бил Кудрявый, он что же, только по мне? Я ведь просил ставки, и дирекция пообещала. А ставки — это не просто места, а живые люди… Молодые. Жаждущие у нас работать. Они готовились к конкурсу. Пришлось им отказать. Троим… Что же, Кудрявый, по-твоему, не знал обо всем этом? Уверяю, знал. И даже пофамильно. Знал, есть среди троих один очень талантливый парень. Однако же родителя этого парня он не переносит. Все очень просто, малышка. Не я начал войну, а старый барбос с бородой, облизывающийся, как кот на масло за витриной, на эту самую Гульсару. Видит око, да… Но ты не бойся. Я ведь ударил не до смерти. Выправится твоя Азаматочка. Крепче будет. А то бы получила свою степень и считала: в науке все даром дается. Тебе легко было?
— Мне никогда не бывает легко.
— Вот видишь. А у тебя есть я. А это не так мало, дитя. Очень даже… я бы сказал…
— Самонадеянный индюк, — сказала она. — Противно на тебя смотреть. И на этого твоего заморыша… Ученый секретарь. Хотела бы я знать: сколько там от науки, а сколько от злости к таким, как Азаматова. Дрянь дешевая. Он и на меня поглядывает высокомерно.
Матвей не обиделся, опять рассмеялся:
— Ученых секретарей лучше всего держать в союзниках. Ему по должности положено быть прохиндеем.
Вот тогда Светлана взбесилась.
— Мне не нравится все это, Матвей. Я не участвую в таких играх. Я люблю дело и ненавижу, когда начинается мышиная возня. От тебя я такого не ожидала… Мы сейчас можем поссориться. И имей в виду: я ведь тоже не из тех, кто поворачивает назад.
— Я знаю, — серьезно сказал Матвей.
Он взял ее руки в свои, положил голову на колени и взглянул снизу покорным взглядом.
— Знаешь, малыш, — тихо сказал он, и она удивилась необычной нежности его голоса. — Я ведь с детства приучен: все надо добывать самому. Если на то пошло, я даже не знаю свою настоящую фамилию. Мне ее дали наобум. Я ведь вовсе не виноват в том, что в сорок первом началась война и наш городок разнесли в щепки. А потом был какой-то эшелон… Меня, завшивленного, подобрали под скамейкой на вокзале… Детдомовских, девочка, ты всегда отличишь. Они за пайку и по вертикальной ледяной стенке до вершины заберутся. У тебя было сытое детство?
— У меня было сытое детство, — сказала она. — И ты знаешь: отец мой генерал… Но не надо давить на жалость. Я не думаю, что, если человек в чем-то ущемлен, это дает ему право бить других.
— Ты правильно думаешь, — покорно согласился он. — Но я никого не бил, я отбивался… Мы идем по второму кругу. И мне снова приходится тебе напоминать, что не я напал первым. А отбиваться я обязан… даже очень обязан… Наука не богадельня, тут раз подставишься, так второй раз схарчат. И мы закроем тему.
— Закроем, — согласилась она.
Светлана и вправду попыталась забыть ту историю с защитой, и это ей удалось, потому что вскоре Кудрявый нашел общий язык с Матвеем, и они больше не мешали друг другу, а Азаматова всем приветливо улыбалась.
Светлана и сейчас бы об этом не вспомнила, не скажи Матвей, что не терпит пустых угроз. Да конечно же она знала, но ему не следовало этого говорить, она ведь не даром ест хлеб в его секторе, и если уж на то пошло, то основное дело у нее в руках, она автор магнитной модели, это ее детище, и даже если Матвей сумеет его похитить или отнять, вряд ли найдется второй в институте, кто бы мог по-настоящему совершенствовать модель дальше. Да и поздно, главные статьи о модели подписаны ею, и это не так уж важно, что рядом стоит фамилия Гуляева. Если взглянуть на дело, то не она, а уж ныне он зависим от нее, хотя и ведет сектор и он доктор наук.
— Не надо меня пугать, — устало сказала она, но, видимо, так сказала, что он все сообразил, насмешливо присел, чтобы заглянуть в глаза, и неожиданно протянул к ней сильные руки, привлек к себе, губы его скользнули по подбородку, усы кололи, и он впился поцелуем, горячая рука его прошла под кофточкой по телу. У нее не было сил сопротивляться, у нее ни на что не было сил…
Она опомнилась, лежа на тахте, ей казалось: все косточки перемолоты. Матвей ловко натягивал серые брюки, заправлял в них синюю рубаху, говорил деловито:
— Завтра я жду тебя в институте.
У нее от слабости и беспомощности кружилась голова, и она не могла ничего ответить.
— Пока, малыш!
Он приподнял руку, вышел, и через несколько секунд лязгнул стальным зубом замок двери. Этот глухой удар отозвался в Светлане, и она уткнула лицо в подушку, обессиленно заплакала. Она чувствовала, как дрябло и никчемно ее тело, как оно все разворочено, противно ей самой, и, сжавшись, словно ожидая еще одного удара, громко заплакала, с ней не бывало такого с детства, так, плача, она и заснула, не способная подняться с постели.
Проснулась ночью. Небо за окнами было светлым, и в этом розово-желтом просторе горела ярко, завлекающе крупная звезда. Светлана поднялась, прошла в ванную, встала под душ, мылась долго и чувствовала, как наливаются упругостью плечи, грудь, руки.
— Ну и хорошо, — сказала она вслух. — Ну и хорошо.
Теперь она знала, к чему это относится. Она досуха вытерлась полотенцем, подошла к телефону, набрала справочную аэропорта. В трубке долго и занудливо повторяли: «Ждите ответа» — и Светлана терпеливо ждала, потом щелкнуло и хмурый голос сказал: «Слушаю».
Нужный самолет вылетал в шесть тридцать. «Успею», — решила Светлана и тут же набрала другой номер, чтобы заказать такси. Она подумала: как хорошо, что сняла утром с книжки триста рублей, конечно же это немного, но отец поможет, обязательно поможет. Она быстро собиралась и, когда чемодан был готов, усмехнулась. «Ну, что же, — решила она, — если у него есть ключ, то найдет…» Она села к столу и на чистом листе написала заявление с просьбой дать ей отпуск. И когда закончила эту работу, отодвинула от себя бумагу, оглядела комнату и вслух, словно тень Матвея оставалась где-то здесь, произнесла со злостью:
— Пошел ты к черту! Ко всем чертям собачьим, ничтожество!
Так облегчив душу, она подхватила чемодан, пошла к выходу.
Глава четвертаяГЕНЕРАЛ В ОТСТАВКЕ
Годы подбирались к семидесяти, но стариком он себя не ощущал, хотя знал: многие из горожан давным-давно определили его как человека не просто шагающего, а скорее сползающего к концу жизни, к той черте, за которой уж ничего не будет. Ну, бывали у него боли по утрам в пояснице и в суставах, — он все равно зимой и летом обливался холодной водой, и тело у него не дряблое, но не это было главным, а то, что ему вовсе не жилось спокойно и он не воспринимал окружающее словно неизбежную данность, а, как и в молодости, и в зрелые годы все еще пытался понять, что приемлемо в бытие, а что нужно отвергнуть.
Он не любил третьяковских мелких сплетен, они были ему безразличны. Надя это понимала и не несла в дом всего того, чего наслушается на рынке, в магазинах или в какой-нибудь очереди, но если он чувствовал, что дело крупно, хотя может и выглядеть мелочишкой в огромном потоке самых разных явлений, будоражащих не только окрестную жизнь, но и многие города и поселки, он влезал в него. Как и прежде, ему доставляло своеобразную усладу тормошить людей, заставлять их делать порой несвойственное им, но необходимое для других, хотя давно обнаружил: теперь уж не так прислушиваются к нему, порой усмехаются, как над дитятей, которому многое дозволено, однако же подобное не смущало, он понимал: времена поменялись и на многих местах сидели люди, для которых определились иные мерки и ценности, чем те, которым он сохранял верность, да и видел: ныне больше размышляют, прикидывают, как сделать так, чтобы меньше истратить самого себя и за малую трату получить больше. А в его вере было нечто иное: он убежден был, что всякое настоящее дело, если ты за него взялся, переходит в переживание, и чем более ты узнаешь это самое дело, тем более оно становится твоим переживанием. Конечно, это вызывало насмешки, но однажды он услышал от Светланы слова, которые она обронила как бы мимоходом, а он их подхватил, и они стали для него словно бы опорой в повседневности: «Истина всегда вызывает насмешку до того, как ее признают». Он это и прежде знал, но не находил четких словесных выражений, а теперь, когда мысль оказалась облеченной в слово, даже в некую формулу, он спокойно относился к тем, кто считал его чуть ли не свихнутым на каком-нибудь деле, в которое он влезал, потому что верил: рано или поздно этот самый насмешник-скептик будет посрамлен.
Однако же все, что случилось с Антоном, заставило его содрогнуться, хотя он уж навидался в жизни и не таких крутых переломов и знал: если человека в чем-то винят, тащат на скамью подсудимых и даже под трибунал, это вовсе не значит — он и в самом деле прохвост, вывод правосудия тоже не истина в конечной инстанции. Он-то сам видел много людей, которым навешивали бог весть какие дела, считали их заядлыми недругами, а они оказывались подлинными героями, борцами за правду. Все это бывало в его жизни, и сам он испытывал чувство тяжкой вины за то, что сомневался в ком-то из таких людей. Подобное не осталось без следа, сохранилось в тайных уголках его памяти, потому он более доверял своему чутью, стараясь по привычным ему приметам определять человека, хотя и знал: все не без греха. Но один грех можно простить, если перекрывается более важным и совершенным, а для других, даже более благостных, и малый грех идет в зачет, если сотворен при злом умысле.
Антон для Петра Петровича оставался во многом непонятным.
Он поселил его у себя в кабинете, хоть было это неудобно. Светкину комнату отдавать не хотел, он и сам не знал толком, почему содержит ее в неприкосновенности, — такая у него была потребность. Он там и мебель не переставлял и обои не переклеивал. Надя обрадовалась, что сын будет жить при них, поначалу и Петр Петрович был рад: все-таки мужик по разным странам помотался, все своими глазами видел, можно у него многое узнать, но не получалось у них настоящего контакта. Антон больше молчал, часто уходил из дому, не объяснял, где пропадает. То ли тосковал он по оставленной жизни, то ли обдумывал, что и как делать дальше. Надя стала беспокоиться: может, он такой от своей болезни, но тут пошли перемены — вдруг к ним стал наведываться Трубицын.