— Нет, я предлагал тебе свою помощь.
— На черта она мне нужна, когда дорог каждый день. Да ты не помощь предлагал. Ты торговался… Тебе это понятно? Ты торговался. И как только ты начал это делать, я поняла, кто ты такой.
— А раньше не понимала?
— Раньше я видела тебя при другом освещении.
Он помолчал минуту, вздохнул.
— Хорошо, — вдруг покорно сказал он. — Наверное, я что-то сказал не так. Возможно. Но пойми сама, что ты натворила… Я, честно говоря, даже не знаю, как выкрутиться из этой ситуации.
— Дать мне отпуск, — тут же перебила она.
— Глупости… Ну хорошо, попробуем забыть резкости. Я приеду к тебе…
— Нет, — перебила она его. — И не думай сюда соваться. Не забывай: здесь я под защитой… Надежной защитой. И больше мне не звони. Ключ отдай соседке или кинь в почтовый ящик. Я не люблю, когда шарят у меня в квартире и суют нес в мои блокноты. Будь здоров.
Она положила трубку, телефон звякнул, потом, словно содрогнувшись, звякнул еще раз. Она обернулась и увидела отца, он сидел за столом, опираясь обеими руками на суковатую палку, и насмешливо поглядывал на нее, он был свеж, выбрит, в белой рубахе.
— Воюешь? — спросил он.
— Ага, — сказала она и рассмеялась, потому что видела: отцу понравилось, как она говорила по телефону. Она знала: он больше ни о чем спрашивать не будет, подождет, когда она сама расскажет, но ничего говорить Светлана не собиралась, не до этого сейчас. — Ты что, уж пил чай?.. Такой свежий.
— Спишь долго.
— Утомилась, папка. Я сейчас соберусь, приведу себя в порядок.
Она босая вернулась в свою комнату, опять взглянула за окно на куст сирени, капли на ветвях исчезали. Светлана распахнула окно, и воздух, наполненный свежестью, омыл ей лицо. Она сбросила рубашку, стала одеваться, однако же разговор с Матвеем не выходил из головы.
Конечно, если отрешиться от всего личного, то и в самом деле она поставила его в положение нелепое, вряд ли кто-нибудь ее поймет и поддержит в институте, все так называемые нормальные люди поступили бы, как это и предлагал Матвей. У Матвея был н о р м а л ь н ы й взгляд на события: сделаешь свои дела, а потом займешься Антоном, — все четко, все точно с точки зрения наблюдающих со стороны, — иного варианта и принять было нельзя, а то, что сотворила Светлана, — откровенная глупость… Все так… Но неужто думающему человеку не придет простая мысль: разве может быть осуждаема душевная потребность творить то, что предписывает тебе долг, так, как ты его сам понимаешь? Разве не это — свобода духа, о которой любил болтать так много тот же самый Матвей?
Он всегда казался ей сильным человеком, а это означало для нее широту взглядов, потребность давать человеку возможность совершать то, по чему тоскует он душевно. Матвей ничего никогда ей не запрещал, а только лишь поощрял, и ей казалось: так он поступает с другими, потому и уверен в себе, и тверд в своих решениях, пренебрегает опасностью быть сломленным… Так он ей виделся, и она была к нему привязана. Но случившееся перед отъездом, когда он применил силу, вдруг высветило все в ином свете… А может быть, в ней уж давно зрел бунт против Матвея, может быть, еще тогда, когда он напал на Азаматову, в ней упрочились сомнения: а тот ли он на самом деле, за кого она его принимает?.. Но она боялась признаться в ошибке, хотя сомнения невольно точили ее, а потом, скопившись, взорвались, озарив события яростной вспышкой… Тот, кто способен на насилие, человек слабый, а слабость в ее понимании всегда была жалка, она бродила в ветхом рубище, выдавая его за непроницаемые доспехи, которыми потрясала с железным скрежетом для устрашения других. Сильный человек не унизится до обиды другого, он богат и потому щедр, а слабый карабкается вверх, лишь оставляя синяки унижения на телах более достойных… Так всегда она считала. Может быть, в свое время это ей внушил отец… Скорее всего, что так. Но как легко ошибиться, как легко. Матвей угрожал ей вместо того, чтобы попытаться понять. Он угрожал… Как же он посмел?
Светлана решилась на то, что посчитала приемлемым для самой себя, и если даже все дела ее, ради которых она прибыла в Третьяков, обернутся пустотой и она потерпит неудачу, все равно не будет считать выбранное ошибкой. Истинный зов души не может быть ошибкой, а неудача — поражением, в истинности всегда есть свои обретения, неизбежны они и сейчас… А Матвей?.. Да пошел он подальше! Она не позволит, чтобы этот звонок испортил ей настроение. Ведь она проснулась, и увидела радугу на кусте, и, вспомнив, как она сказала Матвею, что в Третьякове находится под защитой, улыбнулась. Да и в самом деле, здесь пробуждается в ней как бы заново ее девичья лихость, в этой комнатке с выгоревшими синенькими обоями, низенькой, теперь уже старомодной, тахтой, небольшим письменным столиком, в этом деревянном доме, поставленном на каменный фундамент, да вообще среди улиц, где она верхом гоняла на Вороне, где дралась с мальчишками, лазила в чужие сады — не потому, что ей там что-то нужно было, а чтобы все знали: Светка Найдина никого никогда не боится.
Она прошла в ванную, умылась, причесалась и пока пила чай на кухне, — Надежда Ивановна хотела подать в «залу», но Светлана махнула рукой, сама села к краю старого деревянного стола, который много раз скоблили ножом, — да, пока она пила чай, ела ватрушки, то позабыла о звонке Матвея.
Вчера она допоздна говорила с отцом. Он слушал, потирая щеки, то поскрипывая пальцами, зажимая их в замок, покачивал головой, говорил: мол, ведь копали следственные органы, у них опыт, рыжий белорукий следователь Фетев хоть и был ему неприятен, но все же он профессионал, разве Светлана да и Петр Петрович способны тягаться с ним. Ведь у Фетева были помощники, он вытащил на свет божий самых неожиданных свидетелей, да и Топан признался, а то, что Антон все отрицал, — это суд во внимание не принял.
Все так, соглашалась Светлана, все так, но она в науке привыкла проверять все сама и если уж решилась это сделать ныне и приехала сюда, то отец обязан ей помочь. Надо начать со свидетелей, пусть они снова расскажут, как все было, не перед судом, а ей самой, только пусть расскажут всю правду. Не каждый из них на это пойдет, а ради Светланы, может быть, и никто не пойдет, но ради Петра Петровича Найдина… Ну почему не попробовать, отец?! Да, конечно, она знает, как Найдин доверяет официальным лицам, особенно в таком деле, как суд, в нем это от армейской жизни… Но ведь надо только проверить. Если убедятся, что суд был праведный, что все произошло на самом деле, как это написано в приговоре, они отступятся, смирятся с тем, что Антон преступник, и им придется лишь ждать и надеяться, что его отпустят досрочно, и верить: он не сломается. Но если они не попробуют отыскать истину, то сами себе не простят, ведь сомнения уже зародились, они зародились там, в таежном поселке на берегу реки, в комнате, окрашенной в серое, когда Антон шептал: не верь никому… не верь… Ты же знаешь, отец, Антона, разве он мог бы поклясться ей в неправде?
Все, конечно, бывает, согласился он, все бывает, не среди ангелов живем, он это понимает, но… у него нет опыта в таких делах. А она сказала: опыт есть, он только сам не замечает, какой у него богатый опыт, ведь столько лет жители Третьякова и его окрестностей несли ему свои горести, он копался в них, невольно отличая правду от лжи, чтобы суметь помочь безвинно обиженным. Они привыкли верить в него, эти люди, а среди них были и такие, которых покруче сворачивали, чем Антона, пусть дело и не доходило до суда, но, чтобы перебить хребет человеку, порой иногда хватает и дурного слова. Сколько же всего такого навидался отец?
Но Найдин тоже был упрям, так они ни о чем не договорились вчера, и сейчас, когда она пила чай, то мысленно возвращалась к вечернему разговору и первое возбуждение, улегшееся было после телефонного звонка Матвея, вернулось к ней. Почему старый упрямится?.. Боится, что если вдруг и в самом деле окажется — Антон полностью невиновен, то он будет выглядеть чуть ли не соучастником тех, кто упек его за решетку, потому что поверил этой сволочи из-за их официальных постов и должностей?.. Если это так… В ней все более и более разрасталось раздражение. Внезапно она увидела лицо отца, он сел напротив нее к столу.
На этот раз она взглянула на него без улыбки.
— Что ты за ночь надумал?
У него все еще был упругий взгляд непоблекших зеленых глаз с желтизной, он чуть склонил почернелую лысую голову, усмехнулся:
— А что я надумал?.. Все то же…
— Значит, — сказала она, — ты не хочешь мне помочь?
Может быть, зря она так сказала, сразу став суровой и резкой, ведь отец тоже не любил, когда так с ним разговаривали, но он словно бы и не обратил внимания на ее тон, сказал, стараясь быть спокойным:
— Я раненько звонил Зигмунду… Лосю. Ты знаешь. Он ведь областной прокурор… Я и раньше к нему…
Да, она знала этого старого отцовского приятеля, знала, какая тяжкая доля в свое время ему выпала, но почему-то совсем упустила из виду, что Лось занимает такой пост, пожалуй, потому, что в последние годы не помнила вообще о нем, да Лось в таком возрасте… Но ведь и другие служат, на еще более высоких постах… Однако же упоминание о Лосе насторожило Светлану. Она ждала. Отец прокашлялся, сказал скрипуче:
— Фетев-то у него сейчас замом. Да не в этом дело, — сам себя перебив, поморщился отец. — Лось-то дело Антона напросвет знает. Сказал твердо: в нем все верно. Все! И Антон… — Тут отец вскричал, как от боли: — Ну что я могу поделать, коль Антон на соблазн пошел?!..
— Не пошел! — тут же вскрикнула Светлана.
— Да разве мне Зигмунд врать будет, ну сама посуди?
— А плевать я на него хотела!.. Не было ничего с Антоном. Не было!
Отцу и в самом деле было больно, лицо его перекосилось, он прижал ладонь к щеке, потому что она дернулась в тике, но то злое упрямство, что утвердилось в ней, перехватило дыхание, она мгновенно вдруг почувствовала: если поверит отцу, поверит Лосю — всему тому, что сейчас говорилось, то может отступиться, а если это произойдет, она сама себя зачеркнет. Такого четкого, ясного ощущения ей еще не приходилось испытывать, и оно укрепило в ней решимость проверить все самой.