А вообще-то Третьяков был довольно бойкий город. Было тут медицинское училище и радиомеханический техникум, — никто толком не знал, почему именно его основали, ведь поблизости никаких радиозаводов не было, и все, кто кончал этот техникум, уезжали. В нем-то Найдин и преподавал математику, и если уж по правде, то Найдина и считали чуть ли не главным человеком в этом учебном заведении, а не директора, потому как знали: только благодаря Найдину построили новое здание и общежитие для студентов. Но сам он к этому относился спокойно.
Меня в Третьяков в свое время загнала болезнь, с которой не смогли совладать столичные врачи, — дискогенный радикулит. Боль от него бывает порой такая, что и не каждый способен выдержать. Когда я окончательно измучился и разуверился, что избавлюсь от болей, мне присоветовали отправиться в Третьяков, там, мол, есть врач, — не доморощенный лекарь или экстрасенс, а именно врач, который множество людей поставил на ноги. Так оно и оказалось. Однако же к Андрею Николаевичу Квасько съезжались за помощью люди с самых разных углов страны, жили по частным квартирам, ожидая очереди, а он начинал прием в пять утра, потому как к девяти должен был ехать на работу — в пансионат для престарелых, что размещался в староцарских казармах в десяти километрах от Третьякова, где Квасько трудился среди стариков и старух главным врачом, а потом уж с семи вечера и допоздна снова принимал пациентов. Он не знал устали, этот здоровый, с широкими теплыми лапищами человек, всегда веселый, ведущий свое дело с шуточками и прибауточками. Он жил совсем неподалеку от Найдина, но я тогда ничего не слышал о Петре Петровиче, да и озабочен был только одним: как вовремя попасть на прием к Андрею Николаевичу, — а попасть было нелегко… Однако о Квасько я рассказывать не буду, он не причастен ко всей этой истории, которую я пытаюсь представить, и потому только упоминаю о нем, чтобы было понятно, каким образом я впервые очутился в Третьякове…
Светлана без особых трудов добралась от аэропорта к автобусной станции, или, как ее тут величественно называли, автовокзалу.
На скамьях подле просторного со стеклянной стеной здания сидело много всякого народа, чутко прислушивались к разносившемуся из нескольких динамиков голосу дикторши, которая то и дело объявляла о посадке на такой-то платформе в автобус. Светлана прошла в кассовый зал, увидела надпись «Третьяков», направилась к окошечку, но оно было задернуто занавеской. Тут же на стекле черной краской выведено было расписание, она из него вычитала, что попала под перерыв, именно в это время автобуса не будет часа два. Она вздохнула: придется ждать.
— Если в Третьяков, можем доставить, — услышала она рядом вкрадчивый голос.
Опираясь на барьер, помахивая круглым брелоком с ключами, стоял невысокий человек, скуластый, с белыми лохматыми бровями, из-под которых поглядывали маленькие веселые глаза, сам он был весь какой-то остренький: тонкий нос, как лезвие, небольшой, выдвинутый клинышком подбородочек и тонкие усики над тонкой губой. Человек показался ей удивительно знакомым, но она не могла сразу вспомнить, кто он. Пока соображала, что ответить, он сам узнал ее и с писклявой ноткой крикнул:
— Светка! Ты, что ли?!
Из-за этого неожиданного писка она и узнала его: это был Сережка Кляпин, ее соученик по школе, она никогда его не вспоминала, да вроде и не за что было вспоминать, в классе было что-то около тридцати человек, разве всех удержишь в памяти, но Кляпина она вспомнила и удивилась.
— Я, Сереженька, — сказала она. — Ты что тут, левачишь?
— Ага! Леваков ищу, — радостно всхлипнул он. — Время подходящее, — кивнул он на окошечко. — А ты, смотри, фартовая какая стала! Я бы не узнал. Да карточку твою недавно видел… К Петру Петровичу забегал, а у него ты на стенке висишь… Ну, если к нам, так поехали, что ли?
Он подхватил ее чемодан, двинулся вперед, поскрипывая курткой из черной кожи. Он улыбался во весь рот, легко обходил баб с мешками, толпящихся посреди зала, степенных мужиков с портфелями и чемоданами. Когда выбрались наружу, он взял Светлану под руку, повел за угол, где начиналась зеленая улица. Тут стояло много легковых машин.
— Вон моя, — кивнул Кляпин на новую черную «Волгу», — государственного значения.
— Ну вот, а ты левачишь, — рассмеялась Светлана.
— Да ведь грех пустым домой двигать. Босс в Москву подался. Я его в аэропорт доставил. Свободен, понимаешь. Чего, думаю, зря бензин жечь, а детишкам на молочишко…
— Что, у тебя детей много? — спросила Светлана, усаживаясь на переднее сиденье.
— Да, двое пацанов произрастают. Ты, того… пристегни ремень. По дороге наболтаемся.
«Волга» была чистенькая, с красными, приятными на ощупь сиденьями. Светлана с удовольствием откинула голову на подголовник, подумала: «Кого же он возит?» — но тут же и забыла об этом. Ей повезло, что встретила этого Кляпина, быстрее, без хлопот доберется до отцовского дома, и пока Сергей сосредоточенно вел машину в густом потоке, она вглядывалась в новые дома, которых раньше здесь не было, и ей казалось: едут широкой трассой где-то на окраине Москвы. Они проскочили мост через мутную реку, и открылась в слепящей зелени степь. Солнце было боковым и почти не проникало в салон машины, но все равно Светлана сощурилась от зелени полей, голубизны неба, золотистого марева над дорогой, и что-то неожиданное, даже еще не осознанное, холодеющей тоской наполнило ее, будто из какой-то дальней дали раздался некогда знакомый и дорогой зов, и от этого неожиданного приступа она почувствовала: может расплакаться, хотя вроде бы забыла, как это делается.
А Кляпин достал сигареты, закурил и, не поворачиваясь к ней, спросил:
— Ты из-за Тошки прибыла-то? Так полагаю?
— Правильно полагаешь, — кивнула она.
— А раньше-то что? На суд?
— Раньше не знала. От отца только вчера телеграмму получила.
— Ишь ты, — хмыкнул Кляпин. — А вы чего?.. Разбежались навроде?
Она задумалась: посвящать этого Кляпина во все, что произошло у нее с Вахрушевым, вовсе не хотелось, и она ответила с усмешкой:
— Да нет, не разбежались навроде.
— Чудно! — снова с писклявой ноткой воскликнул он. — Во жизнь стезю какую метит, ни хрена не разберешь. Где мужик? Где баба? Где семья, а где одна профилактика?
— Ты это о чем? — не поняла она.
— А ни о чем, — засмеялся Кляпин. — Это я иногда как хочу, так слова по-своему ставлю. До сих пор не пойму: на кой хрен твой Тошка тут появился? Весь в фарце. А то и по-морскому оденется — блеск. А стерик у него «майд ин Япан». Ни у кого в Третьякове более такого нет. Ходил я, слушал. Будь здоров музычку дает. Жаль машинку, конфисковали. Вообще-то шмотье у него было. Человек вокруг шарика мотался, всякие общественные устройства повидал и, это ж надо, в Синельник на работу подался. Никто и не верил, что запросто так. Сперва думали: может, от греха какого скрывается. Потом… Ты-то, говорят, профессором стала. Что же его пристроить нигде не могла?
«Господи, какой бред несет», — ужаснулась Светлана, но сказала спокойно:
— Я не профессор. Это врут.
— Однако ж столичный житель, — он усмехнулся, тоненькие усики съехали у него набок. — Тошка твой — дурак, — вдруг строго, с начальственной нотой произнес он и для убедительности добавил: — Поперечные — все дураки. Жизнь имеет свое течение, и ему помехой не след ложиться. Да и к чему? Все одно — течение сила, а ты в нем — щепа. Ясненько?
— Нет, — сказала она. Ей и в самом деле было неясно, о чем он пытается говорить. — Ты, Кляп, что-то бормочешь, а я не пойму, о чем? Ты по-нормальному можешь сказать: почему ты так об Антоне говоришь?
— А как я говорю? — удивился Кляпин. — Я нормально говорю. Только дивлюсь, что к нам подался. Так это каждый диву дается. Был моряк, имел свое назначение, а тут завязал и к нам… Его как человека встретили. Жалели. Ну, на курсы двинули. Мог жить, как всякий желает, а он… Сам же ведь в тюрягу напросился. Сам. Вот какая профилактика…
— То есть как это — сам?
Кляпин притормозил машину, посмотрел на нее из-под белесых бровей маленькими, остренькими глазками, и опять его усики словно бы сломались, он тут же отвернулся, машина дернулась, прибавила скорости, охнула, попав в колдобину.
— Чудно-о, — протянул Кляпин.
Странно, но только сейчас, а не дорогой и не утром, когда она получила телеграмму, Светлана ощутила настоящую тревогу за Антона, эта непонятная суетливость Кляпина заставила ее вдуматься в происшедшее, и она, еще не зная сути дела, всполошилась, поняв: беда Антона серьезная, заденет наверняка и ее, потому-то отец и позвал к себе, может быть, хотел предупредить или оградить.
— Да ты толком можешь сказать, — вдруг взвилась Светлана, — что там с Вахрушевым стряслось?
Но Кляпин не ответил, он вел машину, не поворачивая головы, пока они не обогнали два тяжелых самосвала, потом вздохнул, сказал:
— Ты, Светка, не шуми… Что случилось? Да ни фига не случилось. Учат его. Делов-то… Ну, отсидит да вернется поумнее. Эка невидаль. Я отбухал два года, ничего со мной не сделалось. Может, только покрепче жизнь стал понимать. А так тоже пузырился, на начальство кидался, а как влепили трешку, соображать стал. Ну, повкалывал на самосвале, досрочно домой вышибли. Вот сейчас, видишь, при деле. И живу нормально.
— За что его учат?
— Я же сказал: человеком чтоб был. У нас жизнь тут не медовая и не масляная. И никому неохота по дешевке горбатиться. А понимание надо иметь. Ты другому подсобил, и он тебе подсобит. А если ты ему палкой в морду, он что, смирным должен быть?.. Мы тут все друг к дружке притертые. Понимаем, кто чего есть. А твой на Трубицына кинулся. Мне и то по шеям дал. Дурак — и только. Трубицын же к нему как к человеку, и то давал, и другое. В директора его определил. Дорогу Тошка хотел в Синельник протянуть. Пожалуйста. Кто мешает? Молдаване приехали на этой дороге шабашить. Кто возражал? Не было проблем. Они будь здоров как вкалывали… Так кто же виноват, что