Найдин хотел Лося перебросить в комендантскую роту при штабе, все-таки человек настрадался, но Зигмунд обиделся, ответил зло: ты, мол, хоть и генерал, а в людях не разбираешься, ни за что ни про что обидел. Я все же кадровый офицер и дело свое знаю. Он потом прослышал: Лось до капитана дослужился…
Так вот у него было с Зигмундом, однако же он хорошо помнил, как терзался душевно, что поверил на первых порах Алисе, поверил в вину Зигмунда, хотя верить не должен бы был, ведь хорошо знал его. Он себе этого простить не мог, особо остро чувствовал, когда встретил Лося в области, но тот не догадывался о его терзаниях.
Петр Петрович уж не помнит: то ли заочно, то ли через какие-то курсы Зигмунд получил юридическое образование и поначалу работал нотариусом, потом адвокатом, затем следователем, а потом уж в прокуратуре. Вся его жизнь проходила тут, в области. Найдин где-то в шестидесятые спросил его: что же ты из армии уволился, пошел на такую беспокойную работу, а тот ответил: я, мол, в лагерях на всякие беззакония нагляделся, однако же во мне не обида живет, хотя поначалу я ей большую волю дал и на всех законников с презрением смотрел, а потом порешил: пойду-ка я сам этим займусь, может быть, что-нибудь доброе сделаю; а опыт есть, лагерь ведь — серьезный опыт. Лось еще рассказывал, что до начала шестидесятых ему особо ходу не давали, адвокатом — это пожалуйста, по тем временам на адвоката вообще высокомерно поглядывали — собака, мол, лает, а караван идет, интеллигентик болтливый, — и все тут, ни пользы, ни силы в нем никакой, просто трепач, существующий для формы на процессе, а вот обвинителя чтили, и суд перед ним даже, бывало, заискивал.
Однако же, настало время, и на Лося обратили особое внимание, потому как считали: он безвинно пострадал, жертва беззакония, но проявил стойкость, хорошо воевал, он сам об этом старался не вспоминать, но за него вспомнили, пригласили в прокуратуру, а потом он стал подниматься по служебной лестнице, и вот уж лет восемнадцать как в прокурорах области, и вроде бы на пенсию не собирается, хотя по годам давно пора.
Найдин с Лосем встречались редко, иногда годами не виделись. Петр Петрович понимал: у такого, как Лось, забот хватает, зачем его тревожить. А вот из-за Антона потревожить пришлось, и тут Найдин наткнулся на непробиваемую стену, но не обиделся, а посчитал: другого и ждать не следовало.
Однако сейчас, вспоминая, как после финской сам было чуть не поверил в вину Лося, невольно упрекнул себя, что довольно легко согласился с виной Антона… А если опять ошибка?
Он лежал на диване в кабинете, читал журналы, где описывались новые портативные компьютеры, и думал: скоро, видимо, придется учить ребят считать на машинах, учить программированию, и надо бы об этом поговорить со Светланой, чтобы она прислала ему пособия. Уж где-где, а в радиотехническом техникуме такое необходимо, а у них еще не шевелятся. Он выпил водки, запил настоем липового цвета, чувствовал себя хорошо, голова была свежей, ломота в ногах исчезла. Он знал, сейчас главное — хоть день вылежаться, не попадать на сквозняки, тогда о болезни завтра и забудет, а может быть, даже сегодня к вечеру.
До него долетал шум автомобилей, иногда грохот мотоциклов, что стали лет семь назад настоящим бедствием для Третьякова. Сейчас редкий парень не имеет его, носятся как бешеные, да еще с девчонками. Сколько таких парней уж снесли на погост или отправили в областные больницы, потому как на месте починить их не могли. Некоторых, правда, спас доктор Квасько, он умел лечить по-своему переломы, вправлять суставы, однако же бедствие это не уменьшилось. Ловили пьяных за рулем. Трубицын заставил гаишников навесить знаков: проезд мотоциклов запрещен. Гаишники с мотоциклистами боролись слабо, считали, это личное дело парней, может быть, и опомнятся, но бешеная езда не сокращалась. Кроме этих звуков доносилось в кабинет и веселое чириканье птиц, хотя окно было закрыто, и по их голосам Петр Петрович понимал: они радуются хорошей погоде.
Он уже изрядно исчеркал страницы журнала, когда вошла Надя, робко кашлянула, он взглянул на нее и сразу насторожился растерянному виду: она, совсем как девчонка, смущенно перебирала пальцами край фартука.
— Что случилось? — спросил он, тут же вспомнив: телефон в кабинете отключил, чтобы не вставать с дивана.
Надя почему-то заговорила шепотом:
— Там эта… Вера, стало быть.
— Ну что ты шепчешь? Какая Вера?
— Круглова. Не понимаешь, что ли?! — вдруг рассердилась Надя.
Он сразу откинул журнал, хотел вскочить, но Надя прикрикнула:
— Да лежи ты! Я ей сказала, что болен. Однако она ждет. Пустить?
— Веди ее быстрее.
Найдин сразу ощутил сухость во рту, потянулся к питью, стоящему рядом на тумбочке, заставил себя успокоиться, понял, сейчас нельзя выказывать волнение, если Вера пришла, значит, это серьезно. Ведь вчера, когда он возвращался в Третьяков, то раздумывал: они еще обязательно встретятся, хотя не знал, как это произойдет, и не думал, что случится так быстро. Тут надо быть таким, как всегда, таким, как прежде, убеждал он себя, уже слыша шаги женщины, идущей через комнаты к его кабинету.
— Ты входи, — сказала Надя, пропуская Веру вперед, и сразу же закрыла за ней дверь.
Вера сделала шаг и остановилась. Найдин сразу отметил, как она напряжена, как все в ней натянуто: глаза большие, словно застыли, она сжимала обеими руками ремень коричневой сумки, одета была в коричневое платье, немного, видимо, ей узкое в плечах, с белым воротничком, губы у нее были подкрашены, как обычно, на них виделись темные подтеки — видно, сама их искусала. Петр Петрович и это заметил, сказал как можно ласковей:
— Захворал я, Вера. Ты уж извини, что лежу… Вот проходи, садись рядом.
Она шагнула вперед к изрядно потертому коврику, лежащему подле дивана, но внезапно, будто у нее подкосились ноги, грохнулась на колени, не выпуская из рук сумку, и необычно хриплым голосом, будто ей сдавили горло, проговорила:
— Ты прости меня, Петр Петрович, прости меня, дрянь приблудную, — и неумело отбила поклон.
Сначала его сковало недоумение — никак не ожидал такого, затем хотел вскочить, чтобы поднять Круглову, но сразу вспомнил, что лежит в кальсонах, укрывшись пледом, открыл рот, чтобы кликнуть Надю, но вместо этого неожиданно спокойно приказал:
— Встань.
Наверное, в его голосе была сила, Вера Федоровна подчинилась ему, поднялась с коленей. Он кивнул ей на стул, она сразу села.
— Вон на тумбе клюква, выпей-ка.
Голос его был по-прежнему доброжелателен и спокоен, он понимал: здесь надо строго следить за собой, ничему не удивляться, вести себя по-дружески. Вера Федоровна отпила несколько глотков, ладошкой вытерла слезу, и сразу видно было — она подобралась, хотя все еще в напряжении сжимала ремень сумки.
— Ты, Вера, дыши легче, — вздохнул он. — И не трясись. Худого я тебе не сделаю, что бы ни было. Ты знаешь ведь меня, коль я обещался…
Он сказал это тихо, увидел, как она сглотнула, побеждая в себе слезы, и снова ее плечи заострились, но он сумел дотянуться до ее руки, ласково погладил, сказал:
— Если что хочешь сказать — говори.
— Ага, — кивнула она совсем по-девчоночьи, и по лицу ее было видно, что самые тяжкие минуты она уже пережила и сейчас сможет заговорить. Она еще помедлила немного, сказала: — Я тебя обманула, Петр Петрович, вчера… Ты не обессудь. Страшно мне.
— А это вот не надо, — тихо сказал Петр Петрович. — Я тут один. Что между нами, то между нами. Ты Светлану мою испугалась? — кинул он ей спасительный конец.
Но она не приняла его, вздохнула:
— Что мне ее бояться? Это тебя, Петр Петрович… Да не испугалась — засовестилась. А со страху я раньше делов наделала.
— Как понимать?
— Да я расскажу, расскажу, — ответила Вера Федоровна и подалась корпусом к нему. — Мне бы, дуре, к тебе прийти. Но страх… Может, он и не таких, как я, повязывает. Небось знаешь.
— Знаю, — согласился он.
— Ну вот, — она опять потеребила ремень сумки, но тут же ее положила у ног рядом и, будто освободившись от груза, почувствовала облегчение и заговорила проще. — Не видела я, как Антон деньги брал. Не видела и не слышала. Да и дела такие ведь без свидетелей творятся. Как увидишь?.. Брал Антон — не брал, поручиться ни за то, ни за другое не могу. Я знаю, ты спросишь: а зачем показала? Я скажу, скажу, Петр Петрович…
Она передохнула, взглянула на дверь, прислушалась, словно хотела убедиться, что там, за дверями, никто не стоит, но Найдин не подал виду, что понял ее настороженность, старался быть спокойным, хотя начинал уж догадываться, что случилось с Кругловой.
— Меня, Петр Петрович, Фетев… это следователь, Захар Матвеевич его зовут, повесткой в прокуратуру вызвал. Я уж у него бывала, прежде… Ну сам знаешь когда. По делу о тех, что на кассу напали. Он же это дело и вел. Меня, конечно, помнит. Встретил, улыбается, говорит: приятно со старыми знакомыми иметь дело. Он такой… Одевается хорошо. Рыжий, но представительный. Ну, мы с ним старое вспомнили, он посмеялся, говорил, вот, мол, женщина смелая, вооруженных бандитов не испугалась. Счетами по башке вооруженного человека звезданула. Чай мне предложил… Знаешь, Петр Петрович, он так мягко ходит. Я заметила. Все смотрела на него, улыбалась. Он не понимал почему, а я думала: на рыжего кота похож…
Найдин усмехнулся, потому что хорошо вспомнил этого самого Фетева, его полные белые руки, широкие плечи, обтянутые тонким серым пиджаком, его синий галстук. От этого Захара Матвеевича и пахло хорошо, видимо, растирался после бритья дорогим одеколоном, и курил заграничные сигареты в красной пачке, и часы на его пухлой руке были под цвет его чуть курчавистых волос. Найдин даже вспомнил его блекло-голубые глаза, легко представил мягкую походку Фетева, подумал: и в самом деле похож на кота.
— Ну, он мне и говорит. Вы, мол, Вера Федоровна, женщина понимающая. У нас тут серьезные документы имеются, что Вахрушев взял с бригады договорной, а попросту с шабашников, взятку в двадцать тысяч. Взял от бригадира Топана. Конечно, это, мол, понятно, дорожники Антона захотели отблагодарить. Все-таки эта бригада хоть и законно, но все же сомнительно такие деньги получила. А столько заработать людям у нас не дают. Без взятки, конечно, не обойтис