— Понять что? — он коротко вздохнул. — Дело ведь видится напросвет. Вахрушеву дали, Вахрушев взял. Как видите, все укладывается в простейшую формулу… Юристы любят усложнять. Если бы вы слушали это дело в суде, могли бы запутаться от нудности и сложности формулировок, особенно адвокатских. Но без усложнений юриспруденция не выглядела бы наукой. Вы ведь в науке работаете, Светлана Петровна, потому и легко можете понять такое. А ведь любая глубина — это одновременно и простота, а достигнута она может быть, только если обеспечена ее связь с действительностью. Вот дело Вахрушева тому пример…
На какое-то мгновение она утратила ощущение реальности, потому что не понимала, что и зачем говорит Фетев, но тут вдруг все снова обрело свои формы. Перед ней стоял улыбчивый человек, и в самом деле похожий на рыжего кота, и красовался собой. Зачем? Звонок Федорова? Хочет ей понравиться? Глупости. Он держался за спинку стула своими необычно белыми пальцами. Ей надо было понять, в какую игру он с ней играет: ведь он не ждал ее прихода, она объявилась неожиданно, но у него было время, пока она шла от исполкома к нему, обдумать, как вести себя… А может быть… может быть, он все же знал, что она в Третьякове и зачем приехала… Если это так…
— Так что вы хотели выяснить? — спросил он.
Она чуть не ляпнула: я уже выяснила. Но тут же испугалась, потому что вдруг сообразила: если этот Фетев узнает, что лежит у нее в сумочке, она вряд ли выберется отсюда, уж кто-кто, а он найдет способ ее задержать.
— Просто я не понимаю мужа. Он всегда был честен…
— А я доказал, что это не так, — все в той же мягкой манере ответил он. — Но это была моя обязанность. Еще римское право гласило: «Бремя доказательств лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает». Ваш муж отрицал, я утверждал. Борьба сторон. Что же поделаешь, она закончилась не моим поражением… Вы приехали, чтобы меня опровергнуть?
— Возможно, — вот это она сказала зря, но ничего с собой поделать не могла, почувствовала, что слово из нее вырвалось как вызов, и Фетев сразу же это уловил, отодвинул стул, сел теперь за стол, и тут интонация его поменялась, нет, она не стала более жесткой, а скорее более унылой.
— Понимаете, какая история, Светлана Петровна. Вы живете в Москве, ваш муж жил в Синельнике. Он приговорен был к наказанию с конфискацией имущества. Денег, им полученных, у него не нашли. Ну вот, сейчас я вижу — наши органы совершили недосмотр… или ошибку. Они не пришли к вам. А должны были, должны… Но это можно исправить… Я себе, пожалуй, запишу.
— Вы что же, хотите конфисковать и мое имущество?
— Я?! — улыбнулся он. — Нет, я ничего не хочу. Но правоохранительные органы… Впрочем, я вам это зря сказал. Дело-то уж закончено, но все же… все же…
— Что «все же»?
Он не отвечал, чуть подался вперед, свел свои пальцы в замок, смотрел на нее не мигая, и страх, который ей удалось подавить, снова начал возникать, он словно бы проникал в нее из воздуха, как проникают испарения кислот, потому что сам воздух невольно насыщался этим страхом, как неизбежной реакцией немигающего взгляда бледно-голубых глаз. Светлана без труда представила на своем месте Веру Федоровну Круглову, она поняла, как та утратила свою несгибаемость, пройдя несколько раз через биотоки Фетева.
— Неужели вы не поняли меня, Светлана Петровна? — спросил он.
— Вы мне угрожаете?
— Что вы… что вы, — опять улыбнулся он и неожиданно почти пропел: — «Во всем мне хочется дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте…» Хороший поэт Борис Пастернак. Люблю хороших поэтов, люблю хорошие книги. Слабость… Не надо, Светлана Петровна, заниматься вам поисками истины там, где она уже найдена. Вот, если хотите знать, — мой добрый совет. И если вы учтете все, что я вам сказал раньше, вы оцените его и будете мне лишь благодарны… Поняли меня?
И вдруг она догадалась: он ее боится. Как это ни странно, а вот боится, потому и хочет устрашить, и она знает, почему боится, как знал бы это и отец. Ему не нужно, чтобы снова копались в деле Антона. Он завершил его, и, наверное, все те, кто потом с этим делом знакомился, удивлялись простоте и ясности этого дела. Но она знала: в науке далеко не всегда вот такая завершенность может восхищать, часто она настораживает, потому что только при подтасовках все проходит гладко и легко, а в истинном поиске всегда натыкаешься на множество препятствий… Он ее боится. И едва она это разгадала, как сразу же ощутила подлинное облегчение, невольно улыбнулась.
Эта улыбка сразу насторожила Фетева.
— Что-нибудь не так? — спросил он.
— Нет, наоборот, все так… все так. Я очень рада, что увидела вас. Вы интеллигентны…
— А вам казалось, тут сидит жлоб? — Однако никакого раздражения в его словах не было, но настороженность все же чувствовалась.
— Может быть, — неопределенно ответила она и встала, но уходить так было нельзя, надо было как-то его успокоить. — Я, конечно, учту ваш наказ. Желаю вам…
Она шагнула к двери. Он не встал, сидел, сцепив по-прежнему белые пальцы в замок, и она поняла: не сумела развеять его настороженности, может быть, это чувство еще больше укрепилось в нем.
Светлана вырвалась из особняка, где пахло мастикой, почти бегом, едва не забыла свою сумку в гардеробе и, выбежав на улицу, остановилась передохнуть, почувствовала, как у нее учащенно бьется сердце… Эх, черт возьми, она не очень приспособлена для таких разговоров, тут нужен какой-то особый язык, которым владеют только официальные люди. Наверное, Федоров владеет, и Трубицын… Да-да, и Трубицын… Между ними есть какие-то незримые связи, которые не так-то легко разглядеть… Она еще раз оглянулась на особняк, из которого вышла, и ей захотелось представить, что делает сейчас Фетев: по-прежнему сидит за столом или уже забыл о ее приходе, а может быть, звонит Федорову и ругается, что тот прислал ее к нему, она даже легко увидела, как Фетев хмурит рыжие брови и бормочет: зачем ты у меня отнимаешь время? Других забот нет?.. Может быть, так, а может быть, он сейчас прикидывает: нет ли чего-нибудь у Светланы против него… Тут она спохватилась и заспешила к автобусной остановке.
День прошел хуже некуда, и Трубицыну одного лишь хотелось: побыстрее покинуть кабинет, пойти на корт, после принять душ, тогда, может быть, он снова войдет в берега, а так его душила злость, и он боялся: она может вылиться наружу, потом сам себе не простит такого сбоя, надо всегда уметь держать себя в рамках — это главное правило поведения, и Трубицын старался его не нарушать. Конечно, Потеряев совершенно обнаглел, и надо будет его постепенно приводить в порядок, иначе этот директор сделается неуправляемым, и тогда придется искать способ избавиться от него, а это сейчас нелегко.
Едва нынче Трубицын переступил порог кабинета, как раздался звонок красного телефона, звонил сам — П е р в ы й, без помощников, видимо, попросил соединить его немедленно. Трубицын сжался, услышав его голос, старческий, с хрипотцой, однако же этот голос ни с чьим нельзя было спутать, в нем была невозмутимая твердость. Первый осведомился, читал ли сегодняшнюю «Правду» Трубицын, но он ее еще не успел даже развернуть, однако ж левая рука его сразу потянулась к газетам, лежащим на столе. Он знал: перед Первым нельзя суетиться, надо отвечать спокойно, он и ответил: нет, еще не успел, и пока отвечал, шарил глазами по страницам, потому довольно быстро нашел на второй полосе статью Потеряева.
Первый спрашивал: как могло случиться, что в такой орган печати попала статья из области, которая ставит столь важный вопрос о судьбах старых заводов в стране без ведома обкома? Конечно, Первый должен был бы звонить старику, но что с того возьмешь, когда дни его сочтены, позвонил вот Трубицыну — считал его настоящим руководителем района. Владлену Федоровичу пришлось отвечать: он и сам ничего об этой статье не знал, Потеряев с ним не советовался, но он немедленно к нему направится, у них запланирована сегодня встреча, приехал представитель из Совмина РСФСР, но о нем Трубицын доложил. Первый подумал, сказал: придется статью обсуждать на бюро, Трубицына и Потеряева пригласят, пусть оба будут готовы, чтобы не дудели в разную дуду, а то, кроме корреспондента, приедет и представитель Минчермета, и люди от науки. А впредь он просит, чтобы Трубицын был в курсе всех событий в районе, дабы более никаких неожиданностей не повторялось. Это была явная выволочка, хотя и не суровая. Однако же Трубицыным были недовольны, и этого уже достаточно.
Черт подери этого Александра Серафимовича, почувствовал, что сейчас можно идти напролом, и двинулся, а ведь судьба Третьяковского завода не только его забота, но и города, если уж непременно нужно было выступать в печати, то должен бы Потеряев согласовать это с ним, как-никак у Трубицына журналистский опыт. Могли бы и подписаться вместе, выступление в центральной газете всегда событие, и немалое. Владлен Федорович пробежал статью. В ней Потеряев толкал все те же идеи: что малый завод, пройдя через модернизацию, может стать очень высокодоходным предприятием, если сам сумеет определить свой профиль и работать на определенного потребителя, который в его продукции заинтересован. Кто же будет возражать против такой мысли? Сейчас заговорили о ненужных ведомственных барьерах, — вот один из них, и если министерство ведет себя консервативно, то вины города здесь нет, Трубицын готов поддержать Потеряева, да тот не обращается к нему за этой поддержкой… Надо будет продумать, как на бюро показать, что эдакая самостоятельность Потеряева оборачивается вседозволенностью, желанием не увязывать своих планов с исполкомом, очень хорошо надо будет продумать, тогда, глядишь, Александр Серафимович, получив по затылку, станет и оглядываться и будет более покладистым.
Но на этом дела с заводом не закончились, пришлось туда ехать с вельветовым Семеном Олеговичем, который вчера за обедом все намекал, что грядут серьезные перемены, он, конечно, не полностью осведомлен, однако же знает: кое-кто из министров не справляется с новыми требованиями и, конечно, от них придется избавляться. Да и много старых людей, очень много. Людям за семьдесят, а все сидят сиднем на своих местах, конечно же будет обновление, наступает время молодых, и такому, как Трубицын, есть шанс двинуться выше. Владлен Федорович слушал его, но при этом даже не поддакивал, пусть себе мелет, что хочет. Наверное, в его словах есть правда, но не Трубицыну давать оценки при таких вот болтливых людях. Пусть ест, пьет, пусть разбирается в том, за чем приехал, и уезжает с хорошим настроением, но у этого самого Семена Олеговича не будет повода сказать что-либо скверн