ое о Трубицыне…
Потеряев встретил их в своем кабинете, был сух, подтянут, предупредил: у него не более двадцати минут на все про все, его ждут в прокатном цехе, там еще неделю назад решено собраться, чтобы прикинуть, как обстоит дело с производственными площадями, а это важно. Трубицыну его предупреждение не понравилось, он поморщился — все же нагловатый человек, он сразу ему сказал: звонил Первый, высказывал недовольство, что Потеряев не согласовал статью ни с исполкомом, ни с обкомом.
— А что, у меня нет права на собственное мнение? — удивился Потеряев. — Я его не иностранным корреспондентам, а в центральный орган партии сообщил.
Трубицын спорить не стал, объяснил: надо им вместе обо всем переговорить, потому что Первый предупредил — вызовут обоих на обсуждение статьи.
— Ну что же, — сказал Потеряев, — я свое мнение высказал. А ты, Владлен Федорович, волен с ним согласиться или возразить, если, конечно, есть что возражать. Статья подкреплена научными изысканиями, она не один день готовилась.
Трубицын усмехнулся, сказал негромко:
— Зарываешься, Александр Серафимович… Зарываешься. Исполком тебе не враг. Дома новые строишь — мы тебе места для застройки определяем. Да и Поселок — тоже город. Зачем же себя противопоставлять?
Потеряев удивился:
— А я не противопоставляю. Все, что нужно для города, делаем… Вот разбогатеем, будем вместе театр строить. Мы тут у себя уж говорили. Он всем нужен: и заводским, и кто на других предприятиях… Зачем ты так, Владлен Федорович? Я просто указываю: вникни в нашу проблему. Если нужен тебе материал — дам. А сейчас, прости, ты к этому разговору не готов.
Тут вмешался пузатенький Семен Олегович, почесал свои короткие усики, усмехнулся, прихлопнул пухлой ладошкой по бумагам, сказал:
— Ладно. Это вы потом сами разберетесь. А если двадцать минут, то давайте о письме, ради которого я приехал.
И опять Потеряев взял все в свои руки. Трубицын решил: пусть, он писал письмо, правда не один, но коль хочет лезть на рожон, не надо ему мешать. Это не так просто — закрыть один техникум и открыть второй, вывески не поменяешь. Конечно, понять невозможно, как в Третьякове оказался такой техникум, когда нигде поблизости никаких радиозаводов нет. С таким же успехом тут могли открыть мореходку. Но открыть всегда легче, чем закрыть или поменять профиль, тут маета огромная, Трубицыну незачем взваливать ее на плечи, вот поддержать он поддержит, чтобы не создавалось излишней конфликтной ситуации. Потеряев глаголил, а он молчал, только иногда поддакивал. Ровно через двадцать минут Александр Серафимович указал на часы, сказал:
— Разбежались, товарищи.
Получалось, вроде бы он их выдворил. Однако ж Семен Олегович на обратном пути мурлыкал песенку «Арлекино» из репертуара Пугачевой. Трубицын эту песенку терпеть не мог, особенно его раздражал идиотский смех в припеве, но прервать Семена Олеговича он не решался, и так Потеряев сумел его выставить в скверном свете. Получалось, будто бы директор завода держал власть, а Трубицын был у него в подручных. Семен Олегович попросил, чтобы они вместе подъехали в техникум, но Трубицын напомнил: там сейчас ремонт, занятий нет, но директор на месте, он ему сообщит, и Семен Олегович пусть едет туда сам, а у председателя исполкома еще множество дел. Семен Олегович сразу с ним согласился и все продолжал напевать свою песенку. Трубицын распрощался с ним сухо, хотя надо бы держать все тот же вежливый тон, он это понимал.
А потом пошли все какие-то мелкие дела, без конца в кабинет к Трубицыну приходили люди, а он должен был их направлять в отделы или к заместителю, так длилось до тех пор, пока не раздался звонок опять же по красному телефону, он снял трубку и услышал голос Фетева, тот начал вроде бы радостно:
— Приветствую тебя, пустынный уголок…
Вечно у него идиотские шутки, да еще с претензией. Трубицын знал: ни веселости, ни бойкости Фетева верить нельзя, у этого рыжего всегда какая-нибудь маска.
Трубицын подготовился, что Фетев начнет с каких-нибудь новостей, тот любил ими ошарашить, откуда черпал сведения, неведомо, но Фетев на этот раз болтать не стал, спросил:
— Объясни мне, ангел мой, дочка этого старика Найдина давно в твоем городишке обитает?
— Несколько дней. А что?
— Ну и по каким таким причинам она объявилась в родных местах?
— Вот по таким причинам, что это ее родные места. Родителей надо навещать, Захар Матвеевич. Этому учим молодежь, — ответил ему в тон Трубицын. Хотя вопросы Фетева были для него неожиданны, — неужто ради Светланы надо было звонить в самый разгар рабочего дня, — но Владлен Федорович сразу понял: видимо, что-то у Фетева припасено.
— Правильно учите, — согласился Фетев. — Ну а не скажешь ли ты мне, наведывалась ли она в Синельник?
— Вполне возможно. Не интересовался.
— А надо бы… Надо бы…
— Что ты имеешь в виду?
— А видишь ли, дражайший председатель, насколько мне известно, дочь Найдина в Третьякове несколько лет не была. А у осужденного Вахрушева денег мы не нашли. И она, между прочим, к нему в колонию на свидание ездила… Вот тут и возникают вопросы. Во-первых, деньги. А во-вторых…
Он сделал паузу, то ли обдумывал, как сказать, то ли ждал — может быть, Трубицын сам задаст вопрос или по-своему отреагирует, но Трубицын молчал.
— Ну, а во-вторых, — вздохнул Фетев, — подозреваю: возможно частное расследование. А мы таких вещей не любим…
Трубицын вдруг рассердился.
— Ну что же, — сказал он, — тогда это не ко мне. Тут районный прокурор есть. Телефон ты его знаешь.
Фетев не обиделся на резкость или сделал вид, что не обиделся, сказал мягким голосом:
— Примитивно, ангел мой… Примитивно. Конечно, я могу районному. Да так и сделаю. Но… Ведь, наверное, есть у тебя с ней общение. Вы ведь давние знакомые, ты и к Найдину питаешь нежность. Приглядись. Это всего лишь совет… А то вы с Федоровым хвосты распустили.
— При чем тут Федоров? — удивился Трубицын.
— А он ко мне эту мамзель направил… Нет, я не жалею, что принял. Понял: штучка непростая. Потому и тебе звоню. Считай — это дружеский совет. Будь здоров, ангел мой…
И сразу же связь оборвалась. Звонок был необычным, Фетев зря не только не побеспокоит, но сам не взбудоражится, а тут ясно было: он озабочен, хотя и старается не подать виду. Все это требовало обдумывания, и Трубицын сказал секретарю, чтобы его ни с кем не соединяли и никого к нему не пускали.
Первое, о чем он подумал: значит, не так что-то с делом Антона, только это могло всерьез обеспокоить Фетева. В этом деле многое непонятно было и Трубицыну, некогда он о нем размышлял и мучился. Он знал: есть люди, которые считают, будто чуть ли не он подвел Антона под суд, вроде бы как свел с ним счеты, потому что Вахрушев высказывался при народе о нем не очень лестно. Конечно, ему было обидно, что так поступал не кто-нибудь, а именно Антон, человек, которого он принял поначалу всей душой, верил: у них завязалась настоящая дружба, потому что им обоим бывало друг с другом интересно, но этого не получилось, и Трубицын догадывался, почему именно.
Обвинение Антона во взятке было для него ударом, он в это поверить не мог и попытался защитить Вахрушева, но тут же к нему пришел районный прокурор, человек со староармейскими замашками, который, как знал Трубицын, слов на ветер не бросает, предупредил спокойно, но твердо: не лезь, не твоего ума дело. И ему ничего не оставалось, как быть в стороне, хотя события разворачивались в районе, за который он отвечал. А Фетев высказался еще более определенно: если Трубицын будет защищать Антона, его могут спросить, как он допустил, чтобы у него работали договорные бригады приезжих, и всякие ссылки на доротдел области во внимание приниматься не будут. Лучше бы ему и в самом деле побыть в стороне, тогда впоследствии за такое, пожалуй, похвалят: вот, мол, в Третьяковском районе беспощадны к негативным явлениям, с которыми надо вести войну непримиримую, обнажая все до конца… Так и случилось, да вот и Фетев получил повышение, его заслуга в этом деле отмечалась не раз.
Трубицын обо всем этом думал, потому что понимал: Антон этих денег у бригадира Топана взять не мог, да они ему и не нужны были. Машину он купил еще до того, как поступил на работу в Синельник, это все знали, купил ее на деньги, заработанные на флоте… Для чего ему двадцать тысяч? Дом он строить не собирался, да и покидать Синельник не думал…
Трубицын послал Антона учиться в надежде — его образуют те, кто будет окружать, ведь в основном это опытные люди, знающие множество невидимых рычагов хозяйствования, умеющие сделать так, чтобы никто к ним попусту не цеплялся, и при этом сохранять, как ныне принято говорить, хороший «товарный вид». Но Антон и им не поверил, продолжал думать: все вокруг построено не так и нуждается в серьезной ломке. А кто будет ломать?.. Ну принялся он за это подсобное хозяйство, ну навел там кое-какой порядок, а вот на строительстве дороги сорвался.
Конечно же никакой взятки не было. Правда, против Антона были выставлены такие свидетели, как Круглова, которую считали чуть ли не совестью Третьякова, сам бригадир Топан, да и его Сергей… Он, конечно, знал, почему Сергей оказался в свидетелях, но даже словом с ним на эту тему не обмолвился. Трубицыну было указано стоять в стороне, он и стоял… Да, свидетели были сильные, и Антон против их показаний не смог устоять. Следствие прошло быстро, четко, и суд прошел так же быстро, никто и опомниться не успел, как все завершилось. Но Трубицын знал Фетева как человека с барскими замашками, с любовью к хорошей еде, хорошим винам, к женщинам, театру. Он славился еще и тем, что имел одну из лучших библиотек в городе: еще отец, тоже когда-то прокурор, собирал ее. Любители редких книг завидовали Захару Матвеевичу. Знал Трубицын, что Фетев обладает удивительной способностью давить на людей как бы без нажима, вроде даже и не давить, а заставлять вздрагивать от неожиданно преподнесенного им факта, которым он бог весть как запасался, да еще к этому прибавить его особую манеру говорить, которая как бы обволакивала человека, делала его беспомощным, когда он сидел перед следователем. Можно представить, что Фетев способен заставить давать показания любого в нужном ему направлении: в его руках и безвинный в самом тяжком грехе покается. Сколько ни было проверок его дел, всегда в них все было чисто и точно, завершенные им дела проходили через суд как по писаному. Его давно собирались повысить, после дела Антона он и поднялся сразу.