— Вы дрогнули?
— Нет, ведь у меня в сумке были эти документы.
Зигмунд Янович задумался… Да, решение он уже принял, хотя воплотить его будет нелегко, даже если все, что написано у Кругловой, правда, возникнет множество препятствий, пока дело Вахрушева будет пересмотрено, ведь как ни горестно сознавать, а попасть под стражу легче, чем выйти из-под нее, оправдательных приговоров почти не бывает, он, во всяком случае, знает о них как о большой редкости. И ему вдруг стало жаль эту женщину — дочь его старого друга, который когда-то, как ребенок, радовался, что Зигмунд Лось на свободе, не виновен и пятно с него снято, и не кто иной, как Найдин, тогда говорил: «А ведь еще хуже могло обернуться. Иных, кто до войны отбывал, опять туда же загнали. Тебя вот не тронули. Боевых орденов много… Да ведь, наверное, случалось и с боевыми… Ты счастливый человек, Зигмунд!»
Он все это сейчас вспомнил и спросил:
— Вам муж пишет?
— Я была у него.
— Расскажите…
Зигмунд Янович слушал и неожиданно вспомнил: Настя уже после войны плакала, прижимаясь к нему в постели, и рассказывала, глотая слезы, как стояла под проливным дождем у тюремной стены, прижимая к груди с трудом собранную передачу, в надежде, что у нее примут ее. Она стояла в огромной молчаливой толпе женщин, обогревавших друг друга телами, но боявшихся хоть слово сказать соседке, потому что это самое слово могло даже сквозь каменную стену старинной кладки долететь до тех, кто охраняет и допрашивает мужа, и это неизбежно ему повредит, ведь в ту пору мнилось: любое слово можно истолковать во вред. Сколько же дней и ночей Настя так простояла, пока он был в тюрьме и шли нелепые допросы его, человека, сполна хлебнувшего горечи на финской.
Он знал: и сейчас не все обстоит хорошо, говорил об этом на бюро обкома, не стеснялся костерить тюремное начальство, потому как получил данные: там берут мелкие прохиндеи свою мзду за внеочередную передачу. После его напора двоих отправили под суд, хотя находились работнички, что возражали: тюрьма, мол, не санаторий. Да, это так, но и там должна торжествовать законность. Конечно, ныне сидели в тюрьмах не те люди, что томились в камерах в предвоенный год, тогда больше было интеллигенции — военных, ученых, инженеров, были и урки, а сейчас — хулиганье, взломщики, спекулянты, взяточники, торгаши, да и другая подобная сволочь, но сволочью они становятся тогда, когда суд это доказал, а в следственных камерах пока еще невиновны… Но не об этом речь… Да, он, конечно, поверхностно посмотрел дело Вахрушева, а самого подсудимого не видел. Он мог и не углубляться в это дело, ведь у Фетева всегда все в полном порядке, вот и суд подтвердил обвинение… Дело было доказано, показания свидетелей четкие, даже сам взяткодатель признал факт, правда, ему было обещано — к делу не привлекут. Фетев у Лося и получил на это разрешение, но взяткодатель и на суде не был, заболел, и тяжко, рабочие же его бригады подтвердили: деньги собирали, по их расчетам выходило двадцать тысяч, — это Лосю запомнилось, потому что во всем деле только вот эта часть его немного насторожила, показалось: что-то тут не до конца доведено, ведь в бригадах всегда собирают деньги, это он знал, рабочие-то не показали — деньги для взятки, как-то все это было обойдено, но зато два других свидетеля были категоричны, их показания подтверждались очными ставками, были повторены на суде. К Вахрушеву применили не самую строгую меру наказания, учли его характеристику, ходатайство от районных властей и дирекции завода, суд республики подтвердил приговор… Все чисто, все очень чисто… А вот теперь…
Не было для Зигмунда Яновича ничего страшнее в работе следователя, чем насилие, в каком бы оно виде ни применялось, вот с этим он никогда не смирялся, потому что помнил, как много лет назад над ним измывался твердолобый следователь, требуя признания, что Лось — агент панской Польши, а Зигмунд Янович и польского языка почти не знал, вырос здесь. Когда-то прадеда его сослали в Сибирь, к Байкалу, а потом уж, в конце прошлого века, то беспокойное польское поселение разбрелось по разным российским городам. Отец Зигмунда стал учителем русской словесности, да и женился на русской, правда, имя дал польское — это в память деда. Какая там к черту разведка пана Пилсудского!.. Но тот лобастый следователь, которому дана была команда вырвать у Лося признание, сбивал его прицельным ударом кулака на пол, орал: «Я из тебя, псякревный ублюдок, вытащу, как ты Родиной торговал. Не таких гадов кололи!» Чтобы унизить Зигмунда, оправлялся на него, норовя попасть струей в лицо… Это осталось в памяти навсегда, но не обернулось злобой на все и вся.
Пожалуй, он и пошел после войны в юристы, чтобы понять: что есть закон. И неважно было, что он после института занял место адвоката, он готовился к большему и добился его, благо сменилось время, — а он почему-то был убежден: оно сменится, и не ошибся.
Фетев, Фетев… У Зигмунда Яновича всегда была некая неприязнь к этому человеку, но он старался подавить ее в себе, он даже не мог объяснить, что раздражало в Фетеве, вроде бы отличный работник, веселый человек, образован, работает легко, и все ему удается. Лось и хотел быть объективным: пусть двигается по служебной лестнице, а то, что у Зигмунда Яновича есть какая-то личная, не совсем понятная неприязнь к Фетеву, то это не должно мешать делу. Ну а сейчас все начинает оборачиваться иной стороной… Возможно, ведь и прежде Фетев так вот добивался показаний подследственных и свидетелей, ведь если к такому прибегают, то оттачивают довольно безупречные методы, которые срабатывают точно. Надо это проверять, никуда не денешься… Конечно, Зигмунд Янович направит самым срочным образом документы в Прокуратуру РСФСР, там должны будут запросить дело, заняться пересмотром его в порядке надзора… Должны? Все это легко сказать… Зигмунд Янович мысленно усмехнулся, вспомнив ежедневные папки, набитые бумагами, в которых жалобы, просьбы, требования, их прочесть внимательно в прокуратуре не успевают. А что творится в республиканской на Кузнецком мосту? Бумаги, бумаги, бумаги — курганы, вырастающие ежедневно, и в каждой из них крик о помощи. Если бы эти бумаги заговорили разом, все, кто был бы рядом, оглохли… Все так… Ну, протест от прокурора области все-таки кое-что значит, но не всегда, нет, не всегда. Те горы бумаг, возносящиеся в поднебесье, что ныне окружают любого столоначальника, порой и не пропустят даже голоса Лося. Его просто могут не услышать.
— Ну вот что, — сказал Зигмунд Янович Светлане, — коль мы с вами этим занялись, то пошли в кабинет. Садитесь да пишите на мое имя письмо с просьбой о пересмотре дела. И укажите там, как и мне говорили, что Фетев на вас давил…
— А зря на вас папка разобиделся, — улыбнулась она.
— Да вы не спешите, — нахмурился Лось. — Еще ведь неизвестно, как все кончится. Тут хлопот и хлопот. Да и можем с вами в тупик упереться, из которого выхода не найдем, даже если будем знать, что он есть.
— Открытый лабиринт, — сказала Светлана.
— Что это такое? — не понял Лось.
— А это вот что такое. У нас в институте на досуге играют в такую математическую игру при помощи микрокалькуляторов. Вход — это число. А выход тоже известен — число. Это и есть открытый лабиринт. Двигайся по нему — рано или поздно, а выйдешь. Но в том-то и штука: выход видишь, а пройти к нему иногда и года не хватит, если только этим заниматься.
— Но у нас с вами не игра, у нас дело…
— Я тоже так понимаю.
Они прошли в кабинет, пока она писала, сидя за его столом, он расхаживал по ковру, шлепая тапочками, заложив руки за спину — давняя привычка. Увидел себя в зеркале, стоящем в коридоре: да, плешивый старик с длинным бородавчатым носом, да еще в этой крикливой пижаме, купленной ему женой младшего сына. Видимо, она посчитала, прокурор должен ходить дома в алом атласе, дабы и те, кто его застанет в квартире, видели на нем пурпур власти. Только сейчас он об этом подумал и усмехнулся: вот ведь глупость какая!
Светлана писала старательно, высунув кончик языка, как школьница, и, когда закончила, облегченно вздохнула:
— Все!
Он пробежал глазами бумагу: она была написана сжато и толково.
— Лады! — сказал он, и Светлана, видимо, поняла: ей пора уходить. Она протянула ему руку, пожатие у нее было твердым. — А батюшке вашему я позвоню.
Он проводил ее до дверей, постоял в прихожей, потом решительно направился в кабинет. Надо было воплощать то, что он задумал: прежде всего срочно и надолго выпроводить Фетева. Пусть объедет с проверкой северные районы области. Проверку эту они давно намечали, да и от Третьякова Фетев будет далеко, ну а на всякий случай, если он туда заглянет самовольно, Зигмунд Янович предупредит районного прокурора, чтобы тот ему лично немедленно сообщал о всех, кто появляется в Третьякове из областной прокуратуры.
Лось снял трубку. Фетев оказался на месте, сделал вид, что обрадовался звонку, расспросил, как здоровье. Зигмунд Янович ему доверительно сообщил результаты анализов — это был знак особого расположения, ведь такое раскрывают только близким, и в свою очередь спросил, как чувствуют себя домашние Фетева. Тот отшутился: мол, домашние всегда себя как-то чувствуют. Так они поговорили, потом Зигмунд Янович как бы с ленцой сказал:
— Надо бы вам, Захар Матвеевич, завтра же направиться в северные районы. Мы и так это дело затянули. Помните, был разговор. — Лось почувствовал, что Фетев что-то хочет сказать, и сразу же поменял тон на более жесткий. — Нас через два месяца слушают на бюро обкома, а мы не готовы. Да, не готовы! Я сам хотел ехать в эти районы, да, вот видите, как прихватило. А проверка там обязательна. У вас будут личные впечатления. Возможно, я договорюсь: вам дадут слово на бюро. — Зигмунд Янович понимал, как много это значит для Фетева, это ведь содоклад, к которому тот будет готовиться, чтобы блеснуть по-настоящему. — Полагаю, двадцать дней вам хватит.
Срок был, конечно, маловат, и Зигмунд Янович ждал, что Фетев попросит дополнительные дни, но тот ответил: