— Постараюсь уложиться. Но как быть с металлургическим комбинатом? Он ведь у меня на контроле по припискам, — это была попытка хоть немного оттянуть срок командировки.
— А никак не быть, — запросто сказал Зигмунд Янович. — Дело-то вами раскручено. Пусть люди работают. А вернетесь, проверите, что сделано. Прошу вас не медлить. Завтра же выезжайте. Я уже получил предупреждение, чтобы вопрос на бюро был поставлен серьезно, насыщен фактами. Сами понимаете, какое время. Общими местами не отделаемся. Это бы надо было сделать еще вчера, да моя вина. Заболел не вовремя. Впрочем, кто болеет вовремя? — шутливо сказал он.
Но Фетев шутки не принял, сказал озабоченно:
— Тогда разрешите к вам наведаться. Я мигом… Даже через полчаса.
— А зачем?
— Командировку подписать надо. Ну, еще…
— Что же, заезжайте.
Зигмунд Янович понял: взял с Фетевым тон правильный, но у того сильна интуиция, все-таки что ни говори, а Фетев талантлив по-своему, ловок, вот же пошел в деле Вахрушева наверняка по неизведанному пути, но заранее был убежден — сработает чисто, даже свидетеля такого отыскал, как Круглова, ее сумел подмять, а обычно такие люди не из воска. Да, ему нужно было громкое дело о взятке, потому что прокуратуру попрекнули, что она слабо еще ведет с этим борьбу, он тут же и нашел, вернее, с о з д а л такое дело, да, скорее всего, что так…
Лось убрал все бумаги со стола, у Фетева взгляд острый. Ох как не хотелось Зигмунду Яновичу заниматься всем этим, ох как не хотелось, ведь это еще одно разочарование в человеке, пусть и не очень ему симпатичном, но пользующемся его доверием. Как же изменчивы люди, и особенно такое наглядно с людьми, имеющими дело к охране правопорядка: когда все время имеешь дело с дрянью, то восприятие притупляется, даже тяжкое преступление начинает казаться обыденным, он не раз говорил своим подопечным, чтобы они помнили об этом, но все лишь слова, слова… Да и что он знает о Фетеве? Зигмунду Яновичу предложили в обкоме взять Захара Матвеевича в замы, прокуратура республики отнеслась к этому одобрительно: еще молод, прекрасно ведет дела, таких надо выдвигать, Лось согласился. А как дела обстоят у этого самого Фетева с совестью…
Да о чем он? Сколько людей о ней и понятия не имеют, хотя и повторяют это слово на все лады. Вот попробуй объяснить, что подлинная совесть требует отречения, порой не только от благ, — хотя и это многим понять трудно, — а и от самой жизни, он это видывал на войне, когда самоотверженная чистота душевного порыва толкала человека на то, что потом называли подвигом, хотя это всего лишь была необоримая потребность быть честным до конца перед самим собой, приняв на себя муки и страдания других. Подлинная совесть так ныне редка и так многим стала непонятна, что порой мимо нее проходят в недоумении, что она вообще-то еще существует. Многое уходит, очень многое уходит, рушится на глазах… Как же он был счастлив в шестидесятые, словно молодость вернулась в новом обличий. Каким огромным казалось поле свершений, где еще трудиться да трудиться во имя справедливости. А затем?..
Да, когда рушится нечто большое, оно неизбежно заслоняется множеством мелкого, но сумма этого мелкого, как бы велика она ни была, всегда ниже единого целого, мелкое и не даст того величия, что порождено истинно смелым и сильным. Вот он помнит: стояли у Третьякова леса и воздух над ними был чист и светел, а повырубили их, все заросло мелколесьем да кустарником, было сотни корней, а ныне тысячи, однако ж окрестность заболотилась, а кустарник — не лес, толку от него никакого, потому нынче так гнилостно бывает, дождит над городом, когда скопятся испарения от болот и зацепятся за пики гор. Так бывает, наверное, и с идеей, коль она начинает размываться, терять свою целостность, расползаясь на множество суетных задач, порой недоступных для решения, течение главной мысли замедляет свой ход, а то и становится застойным… Может быть, так все и произошло, может быть…
Раздался дверной звонок, Зигмунду Яновичу не очень хотелось отрываться от размышлений, мысль о цельном, разменянном на мелкое, показалась ему интересной, надобно бы вокруг нее еще потоптаться, но он встал, чтобы открыть Фетеву.
Захар Матвеевич стоял на пороге, улыбаясь. Лось отметил: однако он быстро прискочил, домчался на служебной машине. Фетев держал в руке служебную папочку, он был, как всегда, хорошо одет — в сером костюме при белой рубахе с синим галстуком, приятный мужчина с рыжими вьющимися волосами. Интересно, что бы сказала о нем Настя?.. Когда она была жива, Фетев еще не был вхож к ним в дом.
— Да у вас вид неплох, Зигмунд Янович, — бодро сказал Фетев. — Значит, идем на поправку.
Это вовсе не прозвучало успокоительным комплиментом, а более походило на дружеское приветствие, даже с оттенком деловым: ну, вот и мне легче будет, коль вы скоро на работу.
Лось провел Фетева в кабинет, пропустил вперед, смотрел, как тот легко шагает по ковру, остановился подле стула, но не сел, дождался, когда Зигмунд Янович опустится в свое кресло. Фетев сразу же открыл папочку, положил перед Зигмундом Яновичем отпечатанный на машинке приказ, командировочное удостоверение.
— Мне и в самом деле лучше, — сказал Лось, подписывая документы, — скорее всего, через денек и выйду.
Он не был в этом уверен, но говорил беспечно, чтобы Фетев не суетился и был убежден: Лось все будет держать под контролем, впрочем, об этом Фетев и так знал.
— Ко мне дочь Найдина приходила, — внезапно произнес Фетев.
Лось не позволил себе выказать даже малейшего удивления, тут же сообразил: Фетев ведет разведку и расчет его верен — немедленно узнать, а не была ли Светлана здесь.
— И зачем же? — еще раз проглядывая приказ, спросил Лось.
— А я и сам не понял, — весело сказал Фетев. — Думал, будет о муже ходатайствовать, но… Впрочем, не к нам ей надо обращаться, а в Москву.
Лось хмыкнул:
— Да зачем вы мне об этом?.. Мало ли у нас посетителей? Столько дел, а вы черт знает о чем, — в голосе его прозвучало раздражение.
Но оно не смутило Фетева.
— Я подумал, — сказал он беспечно, — вам это надо сказать, ведь вы с Найдиным, как ходят слухи, друзья молодости. Воевали вместе…
Лось внутренне усмехнулся: умен, умен, а разведку ведет грубо, — значит, обеспокоен, а может быть, и узнал, что Светлана тут побывала, или предположил такую возможность; да, приход ее в прокуратуру явно напугал Фетева, теперь это видно, но Лось сделал вид суровый, поджал губы, — он знал, в прокуратуре настораживаются, когда он вот так поджимает губы, и сказал сердито:
— «Друзья». Ну и что?.. Друзья вне дела. Или я вас этому не учил? — Но тут же смягчил тон: — Да, мы с Найдиным были однополчанами. Но ведь и мы с вами сослуживцы, а это вроде однополчан… Конечно, не совсем. Война все-таки… — он не договорил, задумался и, словно заканчивая разговор, твердо сказал: — Но это в прошлом. Знакомства и законность — вещи непересекаемые. Это мой давний принцип. — Лось вздохнул и сказал: — Давайте-ка к делу.
И стал объяснять Фетеву, что особо внимательно надо отнестись к фактам нарушения техники безопасности, много аварий на северных заводах, а это недопустимо, об этом в особом письме недавно напомнило ЦК, аварии предприятия скрывают, потому что снижаются показатели, а гибнут и становятся инвалидами люди. Районные прокуроры плохо ведут надзор за такими делами, ведь часто районный центр зависит от завода, от его дел, от плана, вот и укрывательство. Не секрет, что в иных местах директор крупного завода — полный хозяин района и города, тут нужен серьезный анализ, и на бюро с этим вопросом надо прийти хорошо подготовленным. Должен посмотреть Фетев и как идут дела с государственной отчетностью. Фетев уже знаком, как ведутся приписки, а это бич экономики, надо и это явление подвергнуть анализу, ну, разумеется, и хулиганство — это старая боль области…
Зигмунд Янович все это говорил четко, Фетев не сводил с него блекло-голубых глаз, кое-что записывал и, когда Зигмунд Янович закончил, сказал:
— Не беспокойтесь. Все сделаю.
— А я и не сомневаюсь.
Он и в самом деле знал: Фетев сделает все быстро и хорошо, и когда они прощались, вздохнул: «Ах, какой работник. Прекрасный работник, а сволочь. Жаль».
Потом был звонок в Третьяков Найдину, старик накинулся на него:
— Ну что, носатый бородавочник, выкусил? А я тебя по совести просил, а ты расфырчался, как замшелый законник. Теперь вот работай…
Лось слушал Петра Петровича, улыбаясь, знал: ругань Найдина — выражение дружелюбия…
Зигмунд Янович думал, что после всего этого уснет, принял снотворное, но сон не шел, намаявшись в постели, сел к окну слушать ночной плеск дождя. Волей-неволей он снова стал думать о деле Вахрушева; завтра же он вызовет помощника, отдаст ему документы, велит срочно направить в прокуратуру республики… «Ну и что?» — подумал он и снова представил могучие бумажные курганы, возвышающиеся в старинном здании на Кузнецком мосту. Бумаги спешили, толкались, шуршали, как тараканы, когда их разводится множество, потому нужному документу в этом потоке трудно пробиться. А ведь и его представление может попасть к какому-нибудь замотанному заму, а тот черкнет: мол, пусть клерк рассмотрит, а тому тоже некогда, а сроки жмут, он перелистает дело, наткнется на убедительные показания той же Кругловой, а то, что она от этих показаний отрекается, может пройти и мимо клерка, и он напишет: дело пересмотру не подлежит, и сошлется на Круглову и Кляпина, а потом зам подпишет эту бумагу, и она недельки через две — все же прокурор области обращается, надо поспешить, — окажется у него на столе. Разве он сам такие бумаги не подписывал, доверяясь работникам? Ну а что делать, во всем самому не разобраться… Сам…
Все же дочка Найдина что-то сдвинула в нем, только он еще не способен разобраться, что же именно. Но надо разобраться, надо… Он вспомнил: перед приходом Фетева ему явилась интересная мысль о том, что, когда рушится нечто большее, оно неизбежно заменяется множеством мелкого. Он недодумал эту мысль. Что за ней?.. Может быть, это ностальгия по лучшим годам жизни, в шестидесятые он был уже не мальчиком, а взбудоражился совсем как юнец. Ему казалось: все его подпирают, все готовы помочь в поисках истины, поисках справедливых начал. Да и сколько сил, сколько тяжкого труда было потрачено на пересмотр различных дел, но главным было не это, а желание повернуть людей к изначальности замысла, направленного к добру и всеобщей справедливости. Казалось, после тех мартовских дней тридцатилетней давности, когда мир содрогнулся от потери, обернувшейся обретением человечности и свободы, все пойдет путем справедливости, и жизнь вокруг была сплошным доказательством, что правду невозможно убить, она очень живуча, и приходит час, когда наново открывается людям… Ох, как же он тогда работал, как работал!