А что потом? Стал стар, зажился на этом свете, устал?.. Да к черту все это! Ну, конечно, постарел, ну, конечно, устал, но ведь не ушел, да и сейчас не может уйти. А кто может? Ведь работа — это та живительная тропа, что связывает его с подлинным истоком сущего, разве можно ее самому перекрыть? Да, вокруг него старики, вроде мало их осталось, а все же… Вот и Первый. Его Зигмунд Янович поначалу вообще не принял: тяжелое лицо с низким лбом, старомодная прическа «под полубокс», он и сейчас ей не изменил, как ни упрашивал его парикмахер, маленькие глаза в глубоких впадинах, имевшие свойство то скрываться под надбровными дугами, то внезапно словно бы выдвигаться вперед и сверкать тонкими ножевыми лучиками, а вот подбородок округлый, но крепкий. Лось не помнил улыбки Первого, может быть, он вообще не умел это делать. Когда Первый радовался, то лицо его мягчело. Он держался всегда особняком, никого к себе близко не подпускал, был молчалив, но не груб, на обсуждениях никого не обрывал, давал высказаться до конца.
Первый появился в обкоме, когда Лось уже был прокурором области, и ему сразу показалось: с этим человеком, прибывшим сюда из Москвы, он не сработается, слишком тот круто взял, чтобы подмять всех под себя. На бюро Первый решительно бросил: «А вот этим займется прокурор», — но Зигмунд Янович ответил: «Нет, я этим заниматься не буду». Все затихли, ждали гневной реакции. А речь шла о промыслах в колхозах, кое-кто усмотрел в этом незаконные действия, но Лось побывал в хозяйствах, понял: тем колхозам, что занимались промыслами, иначе нельзя, им не подняться, они в долгах как в шелках, да и промыслы — дело нужное для области. Все это он выложил. Тогда взвился Второй: мол, прокурор либеральничает, играет в ложного добряка, а сути экономической не понимает, но Первый поморщился: «Все товарищ Лось понимает. И доказал… Будем думать об этих колхозах». Потом было еще много такого, когда Первый принимал позицию прокурора, и Лось понял: тот старается быть объективным… Эх, какая же у них была область! И промышленность они подняли, и колхозы одно время расцвели. А потом все начало буксовать, заводы стали давать сбои, оборудование у них старело, от министерств помощи никакой, а из деревень потек народ на стройки… Ветшало хозяйство, и все происходило на глазах, в магазинах исчезали товары, денег все меньше и меньше шло на благоустройство деревень и городов, а преступность росла… Хозяйственники стали финтить, приписывать, облапошивать друг друга. Во главе хозяйств возникали бойкие людишки, умеющие громко говорить на собраниях… Медленно, как песок в яму, утекало все, чем славны были прежде, в круговерти повседневной и не замечалось, как все худшело. Лось и не уловил момента, когда движение остановилось и все стало затягиваться ряской, а когда оглянулся, то понял: он уж стар и устал. Может, и Первый устал? Потому так молчит на заседаниях, только хмурится. Область ни плохая, ни хорошая, держится на плаву, и ладно, и появилось это словечко — с т а б и л ь н о с т ь, в него вкладывался особый смысл: не надо перемен, а то, если они начнутся, люди, привыкшие к своим местам, могут покинуть их, а никому не хотелось признаваться, что ты негоден к делу, все себя считали важными и нужными… Стабильность, стабильность, стабильность! Пусть будет всегда так, пусть тележка катится, как катится. А он, Зигмунд Янович Лось, стар, болен, хватается то за одно, то за другое, суета сует, не более. Да и к чему стремиться? Более ведь в жизни ничего не дано, только финал маячит впереди, добрести бы до него достойно… Вот началось было дело на мясокомбинате, но приехал к нему Второй, сказал: не раздувай, Зигмунд Янович, зачем позорить область, сами справимся, турнем директора. Турнули, да посадили на молокозавод, а дело утонуло… Да мало ли о чем его просили в обкоме, и он соглашался. И в самом деле — области и так худо, с трудом выколачивают деньги и фонды то на одно, то на другое, а если возникнет громкое дело, известное на Союз, то всегда могут ткнуть в него пальцем, сказать: как же вам давать-то, коль у вас все это разворовывается, наведите у себя порядок, тогда и дадим, и оставайся область без фондов… Стабильность!.. Вот что случилось. Ведь и Фетева ему порекомендовал Второй… Как же тяжко все это перебирать в уме. Но жизнь свою обратным ходом не пустишь.
Он уснул в кресле подле раскрытого окна, а проснулся с тяжелой болью в боку, надо было снова вызывать врача. Он позвонил в поликлинику, потом помощнику. Тот явился, когда над Зигмундом Яновичем хлопотали врачи. Однако же Лось попросил их выйти на минутку, передал пакет помощнику, наказал: пусть вылетит сегодня в Москву, попадет к заму, фамилия которого указана на конверте, а устно скажет: мол, Зигмунд Янович его лично просит заняться всем этим, лично, никому не передоверять, в этого зама, старого своего знакомого, Лось верит. Помощник пообещал, что все так и сделает. Зигмунд Янович почувствовал тяжелую тошноту…
Шли дожди, потом выпал первый снег, укрыл вершины хмурых сопок.
Комнатенка за классом еще хранила следы прежнего жильца, когда туда въехал Антон. На полке, где стояли учебники, изрядно замызганные, лежали бумаги, среди них черновики писем, забытые освободившимся. Из них Антон узнал, что тут отбывал срок проректор областного пединститута, попавший в колонию по той же статье, что и Вахрушев. Судя по всему, человек он был аккуратный, все программки пронумерованы, строго заполнялись классные журналы, мелки лежали в особом ящике, и дешевые шариковые ручки — в особом. Комнатенка была хмурой, узкой и сыроватой, но все не барак, и койка, и не нары, учитель входил в некое элитарное звено колонии. Однако же майор оказался прав: хлеб этот нелегок, потому как на занятия собирались люди с трехклассным образованием и полные тупицы, однако же все они считали занятия чем-то вроде роздыха и плевать им было, что учителю необходимо вдолбить им в головы хотя бы изначальные знания, ведь к концу года будет комиссия, и, если обнаружится, что Антон их ничему не научил, с него спросится. Держать этих людей в повиновении и заставлять считать и писать — стоило трудов, но все же у него был морской опыт.
Кого только не было среди его учеников: двое шоферюг-педиков, угнавших в восточной области новенький рефрижератор и зашибавших на нем деньги в южных краях, нанимаясь перевозить фрукты-овощи в дальние районы для продажи на рынке, один длинный с серыми стрижеными волосами, сам весь покрытый серой щетиной, а другой низенький, кругленький, розовенький, звали их сначала Серый Волк и Красная Шапочка, но прозвище оказалось длинным и его сократили, их просто окликали обобщенно — Шапочки. Эти стали чем-то заниматься, когда Антон пригрозил им, что потребует развести их по разным баракам. Был плечистый, с тяжелой головой Сантехник, снабжавший чуть ли не половину большого города дефицитными прокладками и другим мелочным оборудованием для уборных и ванн, все это он спокойно несколько лет выносил с базы, где числился подсобным работником, поставил на эти резинки, винтики-шпунтики дом, купил «Жигули» и, как сам говаривал, без полбанки обедать не садился, грамотенки у него не было, но считал он в уме виртуозно. Сантехник любил вспоминать свое сладкое житье, и Антон удивлялся, как мог такой человек в большом городе держать у себя во дворе большой склад почти открыто, склад откровенно наворованного. Еще был Васька-Артиллерист, рабочий из белорусского совхоза. Тот, чтобы отомстить соседу, который на него стукнул, что Васька гонит самогон, выкатил из забытого богом сарая кем-то заначенную там «сорокапятку» с войны и ящик снарядов к ней, саданул из оружия по избе соседа, — хорошо, никого не убил, а только угол снес да ранил теленка… Да разве всех перечислишь, черт знает какие людишки, самый странный народ.
Для Антона они не были внове, среди матросов тоже попадались, как говаривали на пароходе, э к з е м п л я р ы, там человек на виду, все о нем постепенно узнается, и его странности, и его привычки, он становится предметом всеобщего наблюдения, и, если задурит, всегда почти можно предупредить беду. Бывало, в дальних плаваниях один начинал люто ненавидеть другого, хотя и серьезных причин на то не было, но этот «эффект некоммуникабельности» хорошо был известен Антону, и сейчас это все пригодилось. После первых дней занятий он пересадил заново своих учеников, чтобы быть гарантированным от внезапной драки или еще чего-нибудь такого.
Он считал, ему повезло. Отлежался от приступа, не попал в больничку, сделался учителем, жить можно. А главное, у него оставалось время на раздумье, можно было не спеша перебрать все события, происшедшие с ним, заново. В первые дни он более всего думал о Потеряеве. Он помнил этого здорового мужика с детства, как и многих заводских. Ведь Антон пошел на подсобное не случайно, предлагали совхоз, но он знал: не потянет, еще не готов к такому, даже после курсов, а вот в подсобном он мог поднабраться опыта. Началось конечно же с неприятности. Разделывали быка для столовой, и тут явился веселый шофер Селиванов, для него был готов пакет с вырезкой. Антон это увидел, поинтересовался: для кого? Ему объяснили: так давно повелось, директору посылаем, ну и иногда главному инженеру. «Ну, что же», — сказал Антон, взял пакет, поехал к Потеряеву, вошел к нему с Селивановым, положил пакет перед директором.
— Послушай, Александр Серафимович, ты Селиванова за этим посылал?
Потеряев посмотрел на мясо и внезапно покраснел. Это было даже странно видеть, чтобы такой здоровый мужик мог краснеть, как мальчишка, но он тут же опомнился, кивнул Селиванову:
— Выйди.
Шофер покорно закрыл за собой дверь. Потеряев встал, одернул куртенку, которую, кажется, не снимал никогда, прошелся по кабинету, заложив руки за спину.
— Не я, конечно, посылал. Жена. Но не в том суть… Вина — моя.
Антон спокойно наблюдал его и так же спокойно сказал:
— У нас, Александр Серафимович, хозрасчетное хозяйство. Мы договаривались твердо: ни грамма на сторону. Все идет рабочим и инженерам, в первую очередь в столовые горячих цехов, потом в ларьки «Кулинария». Там везде — рабочий контроль…