— Да что ты мне об этом! — вспыхнул Потеряев. — Я ведь тебя сам просил.
Тут Антон чуть не рассмеялся: а ведь странная создалась ситуация — то, на чем настаивал Потеряев, он сам же и перечеркивал, пусть по мелочи, пусть под влиянием жены. Ведь когда Антон шел к нему, Потеряев говорил: до подсобного руки не доходили, а надо рабочих хорошо кормить, город снабжается плохо, и просил: ни куска городским чинушам, важно, чтобы рабочий завода знал — это все для него, тогда он еще больше свое место ценить будет.
— Ну ладно, — вздохнул Антон и шагнул было к двери.
— Погоди, — попросил совсем по-мальчишески Потеряев, — ты это, — он указал на мясо, будто то была какая-то пакость, — забери. Более такого не будет…
Антон взял мясо, сказал:
— Знаешь, Александр Серафимович, на пароходе капитан со всеми офицерами в кают-компании обедает. Это издавна на торговом флоте. Может, и нам кают-компанию соорудить? А то ведь нехорошо, когда тебе из столовой сюда отдельный обед несут.
— На черта мне твоя кают-компания! — вспыхнул Потеряев. — Буду в общую ходить. Да заодно узнаю, как ты народ кормишь.
Антон довольно рассмеялся:
— Ну вот и договорились.
Этот случай всего лишь был началом их добрых отношений. Через несколько дней Потеряев заявился в Синельник посмотреть, что Антон там делает, а сделали они к тому времени много, хотя работников было раз, два, и обчелся, больше из крохотной деревеньки Управки. Наверное, это прежде и не деревенька была, а дома, где размещалась челядь управляющего — владельца такого прекрасного дома в эдаком расчудесном месте. Они и коровник привели в порядок, и свинарник. Работалось почему-то легко и весело. Завком присылал людей на подмогу, они прибывали семьями, знали: Синельник место светлое, здесь и покупаться можно и отдохнуть после трудов. Команду над людьми взял на себя Сашка-Афганец, ростом с Потеряева, широкогрудый, с черными усами под горбатым носом, ходил в замызганном синем берете, старой гимнастерке, при тельняшке. Он с первых дней, как увидел Антона, признал в нем своего, способствовала тому, как это ни смешно, тельняшка, в которой вышел Антон умываться. Сашка никогда не плавал, служил он в десантных войсках, но любил выставлять себя флотским, был он в Афганистане, потому и кличку заработал, там пробили ему легкое. Врачи посоветовали пожить в Синельнике. Как же им было не сблизиться?
Сашка работал в Синельнике трактористом. Когда Антон сюда приехал, началась пахота. Вечером Антон объезжал верхом поле, увидел брошенный трактор, приблизился к нему. В глаза ударила надпись: «Мина! Не подходи — разнесет!» Рядом с кабиной лежало нечто круглое, окрашенное в светящуюся оранжевую краску, а из-под нее свисали провода. Антон пригляделся и без труда обнаружил, что эдак расписана обыкновенная круглая банка из-под смазки, рассмеялся, поехал в Управку, нашел Сашку.
— Ты что людей пугаешь?
Сашка сразу понял, в чем дело, показал ряд белых, крепких зубов, гоготнул:
— А будто я тутошний народ не знаю. Не пугни — раскулачат вмиг. А мне машину гнать на базу — горючее жечь попусту. Пусть конь там пасется… А людишки знают: я десантник, и не такую мину могу сработать.
— Краску у дорожников добыл?
— У них. А вы, Антон Николаевич, глазастый. Сразу видно — моряк.
— Ну а если еще такой попадет? Он же твоего коня уведет.
— Не-а, — решительно сказал Сашка. — Сельский человек писаному верит.
А когда приехал в Синельник Потеряев, Сашка отвел Антона в сторону, шепнул, подмигнув:
— Я этого директора враз приручу. Он же азартный.
— А ты откуда знаешь?
— Армия и не такому научит.
Антон и опомниться не успел, как Сашка подкатился к Потеряеву.
— Осмелюсь доложить, товарищ директор, — рявкнул он по всей солдатской форме. — Тут у нас, однако, и окунек берет, и щучка. Речка не за горами, чиста, не загажена. Вот уже вечереет. Посидим часок?
Антон было рассердился на наглость Сашки, но тут увидел, как дрогнуло лицо Потеряева, как зажглись его темные глаза:
— Так ведь снасти…
— А это не извольте беспокоиться. Все на берегу имеется.
Черт знает этого Сашку-Афганца, но все было, как он указал: быстро прошли к реке, к тому месту, где пала ветвями на воду ива, там был омуток. Сашка раздвинул кусты, вынул из тайника футляр, а в нем складные удочки, раздал их, шепнул лукаво:
— Делайте свои ставки, господа.
Они и впрямь тогда славно порыбачили, варили уху на берегу, Потеряев был счастлив, обещал:
— На недельке вечерок выкрою.
Когда он уехал, Антон стал допытываться у Сашки:
— Ты все же объясни, как его страсть угадал?
Но Сашка только похохатывал в усы:
— Рыбак рыбака…
Во время одной из рыбалок Вахрушев и изложил Потеряеву свой план: соорудить в старом доме управляющего заводской дом отдыха, можно и профилакторий, доставлять сюда после смены людей, особенно из горячих цехов, хорошие заводы давно имеют такое. Важно начать, — если дом отдыха будет пользоваться популярностью, можно затем и домики поставить для семей, места ведь здесь золотые и кормить людей есть чем. Сооружать же дом отдыха надо своими силами, завком поможет, он к этому готов, для себя люди все сделают. Потеряев даже взволновался:
— Да как же я, черт возьми, раньше до этого не допер! В первое же воскресенье начнем…
Он ведь и в самом деле был азартным. Какой это был славный день! Приехали люди, плотничали, столярничали, клали стены — дом управляющего обновлялся. Потеряев тоже явился, в солдатской робе, таскал кирпичи, а потом обед накрыли за длинным дощатым столом под деревьями, завком денег на этот обед дал. Сашка-Афганец охрип в этот день, он во все лез, взял власть в свои руки и командовал, все у него получалось, и он был счастлив.
— Видал, какое дело разворошили, — сипел он в лицо Антону. — Жи-и-вем!
Вот там, во время обеда, и возникло: «Дорога!» Все хорошо, а возить людей сюда по проселку скверно, а будет дорога — пустим автобус. И Потеряев рявкнул: «Будет дорога!»
С этого и началось все, с обыкновенной человеческой радости, с желания облегчить жизнь людей, стоящих у горячих печей, ввести в их будни праздники.
Приехал верткий человек из дорстроя, подсказал: возьмите договорную бригаду. Взяли. И Круглова, прежде чем оформить договор, по настоянию Антона ездила в область к юристам на консультацию. Явились в Синельник крепкие молчаливые люди во главе с бригадиром Топаном, коренастым человеком, — все на лице у него было добротно и прочно, все крупно и кругло, кроме жгучих глаз. Антон пытался с ним говорить, но тот был скуп на слова. Только и узнал Антон, что семья у этого человека большая, двое сыновей здесь, в бригаде, для всей семьи нужно построиться, троих дочерей отправить учиться в город, вот и приходится вкалывать на всю катушку. Иногда они приглашали Антона на свой молчаливый ужин, варили в казане мамалыгу, вываливали ее, золотистую, на доску, резали ниткой, макали в чесночный соус. Антону нравилась эта тихая трапеза изработавшихся за день людей, которым на сон оставалось не более четырех часов.
Сашка-Афганец заходился от удовольствия, глядя на их работу:
— Вот, дьяволы, ни одного движения лишнего не делают. И все под рукой. Ничего искать не надо. Да мне бы роту таких, я бы до столицы в неделю шоссейку проложил!..
Сашку-Афганца вывели из зала суда. Когда читали обвинительное заключение, он гаркнул:
— Брехня! Ложь!
Когда уж Антона приговорили, он получил от Сашки небольшую посылку и записку:
«Я эту сволочь управковскую ныне люто ненавижу. Увольняюсь по собственному и рву когти, а то еще беды наделаю. Возвернетесь, и я возвернусь».
А вот Потеряев на суд не пришел, да и, пока длилось следствие, до ареста Антона не появлялся. А ведь должен был бы Александр Серафимович явиться на суд, но… Была в его уходе от этого дела одна особенность: хоть Антон считал его хорошим человеком и директором умным, но, видимо, жизнь приучила его не идти прямой дорогой, а искать пути обходные, потому что усвоил: лобовая атака в делах — всегда проигрыш, неизбежно наткнешься на множество закорючек-колючек, через которые не прорваться, гиблое дело, лучше всего обойти стороной… Однако же все это понял Антон только в колонии. Здесь он встречал таких, кто пытался прорваться вперед именно напрямую во имя блага людей, но попадал в заранее уготовленные рвы. Вот хотя бы тот психованный председатель колхоза, что накинулся на Антона в первые дни на лесоповале, а потом сидел у костра, плакал и рассказывал, как построил негодный животноводческий комплекс. Он и другое рассказывал: бился, бился, чтобы поднять колхоз, наконец уродило богато, а убрать не могут, проклятые комбайны «Нива» выходят из строя, хоть умри. Уж снег выпал, задули ледяные ветры, а хлеб еще стоит, не гнить же ему, пустил комбайн, а комбайнер в этой «Ниве» пока от края поля пройдет к другому краю — у него руки, ноги от холода скрючит. Вот председатель и ждал на краю эту «Ниву», дойдет она до него, он из бутылки стакан комбайнеру наливает, чтобы тот хоть согрелся, пришел в себя… Ему и это на суде припомнили.
Антон и себя мог причислить к таким, кто лез напрямую за истиной, но это было не совсем так. Он ведь только начал свою работу, только еще по-настоящему разворачивался и никому не мешал. Он не замахивался ни на какое крупное дело, которое могло бы ущемить или унизить людей, он лишь учился хозяйничать умно и серьезно, и потому с ним лично незачем было сводить счеты даже Трубицыну, Антон ничем серьезно ему не угрожал. Так что же произошло? Почему он оказался здесь?
Размышляя обо всем этом, он понял: на его месте мог оказаться и другой. Людям, что были облечены властью, необходимо стало показать, что они не отстают от веяния времени, иначе их попрекнут, и серьезно, что они не понимают процесса. А этого допустить было нельзя, и если в других областях успешно велась борьба со взятками, то такая борьба должна была пройти и по их области, и надо было поспешать с ней, в скачке нельзя отстать, сомнут. Искать же истинное всегда трудно, а сроки не ждут, чтобы их поторопить, и существуют такие, как Фетев.