Всю неделю Павел Петрович жил в предвкушении праздника — наконец-то кончится его одиночество. Парню сейчас около восемнадцати, пора в институт, а поступит — будет жить у него…
Однако ж прошла неделя, прошла вторая, а от внука вестей не было. Самому звонить не хотелось — ведь не дочь обратилась к нему, а Ленька, мало ли что, Люся могла все перерешить и распорядиться по-иному.
Люся, Люся. Дочь… Никто ведь не знает, как саднит эта рана, ничем ее не залечишь… Года два назад Павлу Петровичу выпала командировка в Воронеж, он мог бы и не ехать, но поехал, надеясь повидать дочь и внука. Однако к себе Люся его не пригласила, Ленька же лежал в больнице с переломанными ногами: свалился с третьего этажа, ладно хоть жив остался.
И вот этот ночной визит.
Павел Петрович торопливо отворил дверь. Ленька улыбался во весь рот — высокий, худой, с кривым носом, осыпанным крупными веснушками; он вымок до нитки, и с куртки капало на пол.
— Салют, дед!
— Салют, — засмеялся Павел Петрович. — Проходи быстрее.
Ленька подхватил чемодан, прихрамывая, переступил порог, разулся.
— Что так поздно?
— Самолет на четыре часа запоздал. Потом телегу еле нашел. А таксер попался — полная швабра. Выкинул не на том углу. Пришлось небесный душ принять.
— Переодеться у тебя есть во что? Беги в ту комнату, а я чай поставлю.
За окном было светло, дождь все еще плескал, асфальт во дворе покрылся водой. Павел Петрович поставил чайник на плиту, и тут же вошел Ленька в синем спортивном костюме, босой, сказал бойко:
— Ну что, дед, я тебя не очень обеспокою?
Павел Петрович смотрел на этого высокого кривоносого парня с черными глазами, унаследованными от матери, хотелось прижать его к себе, расцеловать. Давным-давно неиспытываемое им чувство родственной близости оказалось так сильно, что почувствовал: еще немного — и у него повлажнеют глаза, а это было непривычно, даже более чем непривычно.
Глава вторая
После грозы жара спала, омытые деревья выглядели необычно зелеными. Было около двух часов дня, Павел Петрович в эту пору чаще всего выходил на бульвар прогуляться и нынче не изменил привычке, шел, поглядывая на обломанные ветви, лежащие подле чугунной решетки.
Доминошники и шахматисты стояли на своих местах, окружив несколько скамеек. Всякий раз, когда Павел Петрович проходил мимо них, они примолкали, он чувствовал на себе их взгляды, иногда до него доносились брошенные ему вслед фразы — то уважительные, то злорадные. Поначалу удивлялся: откуда знают его, ведь не киноартист не эстрадная звезда. Объяснил Дроздец:
— Тут все на учет поставлены.
— Кем?
— Молвой. Каждому свое клеймо. Для упрощения жизни. Народ привык, чтобы человек на своей ступени значился. Вам здесь ходить не по чину. Генералы должны жить на дачах, растить клубнику и писать мемуары.
— А я?
— Ну, вы… Вы деятель. Вам полагается быть в загадочном уединении.
— Глупость какая!
— Конечно. Но пенсионеры — народ требовательный, они тоже порядка жаждут и по-своему его понимают. Вы же тут — чужак. Вам на троих скинуться не предложишь.
Павел Петрович рассмеялся, объяснение показалось бредовым. Впрочем, чего еще можно было ожидать от Дроздеца, который нагло и неожиданно пристал к Павлу Петровичу месяца три назад на бульваре. Снег уже сошел, хотя еще лежали темные его бугорки в затененных местах у комлей старых лип, и оттуда тянуло погребной сыростью, но на солнце было приятно. Павел Петрович шел не спеша и вдруг услышал тонкий, как у мальчишки, голосок:
— Доброго денечка, Павел Петрович.
Павел Петрович неторопливо обернулся и увидел на скамье странного человека с седой окладистой бородой, в потертой шапке пирожком. Сквозь очки смотрели колючие глаза, подле него стояла модная клетчатая сумка, из которой торчала крышка термоса.
— Мы знакомы? — спросил Павел Петрович.
Человек почесал бороду и захихикал:
— Вы мне — да, а я вам…
Павлу Петровичу показалось — видел он этого человека, может быть, в министерстве, да и было что-то в этом бородатом любопытное, нечто старомодно-интеллигентское, и Павел Петрович присел рядом.
— Объясните.
Но тот приподнял термос, спросил:
— Кофейком угостить? Настоящий, не растворимый.
— Давайте.
Бородатый ловко извлек из сумки стаканчик, налил кофе, протянул Павлу Петровичу:
— Держите за верх. Горячий. А касаемо объяснений… Могу представиться. Фамилия моя — Дроздец. А профессия по нынешним временам: кляузник-профессионал. Занимательная, доложу вам, профессия. — Он хихикнул, но не злобно. — На вас тоже писал. И самонадеянно полагаю: имею к вашему снятию определенное касательство.
Павел Петрович неторопливо пил кофе и почему-то проникался любопытством к этому человеку. Конечно, слова Дроздеца, кроме улыбки, ничего вызвать не могли, уж он-то хорошо знал: никакие письма на него, даже самые злые, ничего не решали, потому что при отстранении от должности действовал совсем иной механизм, неимоверно сложный для непосвященных и довольно простой для Павла Петровича. Но объяснять этот механизм Дроздецу было бы крайней нелепостью.
— Так ведь на меня многие писали, — сказал он спокойно. — Это обычно.
— Согласен, согласен, — закивал головой Дроздец. — Это даже в моду вошло на начальников писать. Да ведь истинных профессионалов мало. И перед вами один из них. Ну, дело прошлое, и потому могу довериться. Я ведь писал про Институт. Сам копался. И про вашего бывшего зятя, товарища Бастионова, докопался. А там, где он, там и вы. Вот так! — И в его тонком, с хрипотцой голоске почувствовалась торжествующая нотка.
Теперь Павел Петрович удивился по-настоящему, слова этого человека касались события, в котором тугим узлом завязалось многое. Когда даже отдаленным намеком возникало упоминание институтского дела, Павел Петрович воспринимал это болезненно.
— Ну что же, — мирно вздохнул он. — Писали так писали. Вам что, такое занятие удовольствие доставляет?
— Ну, коли иного нет, — ухмыльнулся Дроздец, — так и такое доставляет. Согласитесь: есть ведь благородство в том, чтобы неожиданно истину извлечь. Я ведь сам из закоренелых чиновников. Ученый истину в трудах своих добывает. А чиновник… Должно же как-то себя тешить. А то ведь от тоски удавиться можно.
Вокруг был весенний день, с запахами оттаявшей земли, а перед глазами Павла Петровича тряслась седая борода, смеялись колкие глаза, увеличенные толстыми стеклами.
— Спасибо за кофе, — сказал Павел Петрович. — Пойду…
— Да, да, — сразу же закивал головой Дроздец. — Извините, что от моциона отвлек… Я тут бываю, если захотите еще поговорить, так я с удовольствием.
— Понял, — улыбнулся Павел Петрович, потом шел от него и думал: конечно, человек странный, да, может, и наговаривает на себя, мол, «кляузник-профессионал», просто шебаршится от безделья, понять можно.
Потом он встречался с этим стариком еще несколько раз; разговоры были какие-то пустячные, необязательные. Дроздец ни на что не напрашивался, ни во что не лез, но было такое ощущение: он все время чего-то ждет, только Павел Петрович никак не мог понять — чего же.
И нынче Павел Петрович увидел Дроздеца; тот сидел на обычном месте, был в шапке, похожей на панаму, в холщовом пиджаке, помахал рукой, показывая, что хочет перемолвиться с Павлом Петровичем.
— Да вы сегодня в веселье пребываете! — воскликнул Дроздец.
У этого бородача глаз наметан, от него не скроешься.
— Внук приехал, — объявил Павел Петрович и сам удивился, что ответ прозвучал несколько торжественно.
Дроздец поправил очки, и глаза его прицелились; Павлу Петровичу почудилось, что зрачки расширились, а в крапчатой радужке началось броуново движение.
— А что, у папаши места для сына не отыскалось?
Павла Петровича передернуло, он насторожился, до нынешнего дня Дроздец старался быть деликатным, а тут вдруг… Да и взгляд его сегодня не нравился Павлу Петровичу.
— Стало быть, не отыскалось, — жестко ответил он, показывая этим, что не позволит обсуждать подобное, и, чтобы отвлечься, взглянул на проходившую женщину: невысокую, плотную, с тугими бедрами, в розовых легких брюках и мешковатом пиджаке. Женщина почувствовала его взгляд, повернула к нему круглое лицо с ямочками; вспыхнувшее в ней любопытство сразу же угасло, но все же, гордясь собой, своим крепким телом, двинулась дальше, не очень при этом поспешая.
— А они еще вас чувствуют, Павел Петрович.
— Кто?
— Женщины, — хохотнул Дроздец. — Вы бы еще вполне могли женой обзавестись.
Вот этого, когда лезли в его интимную жизнь, Павел Петрович по-настоящему не терпел. Он поднялся.
Но Дроздец неожиданно крепко ухватил его за рукав.
— А я вам, Павел Петрович, весточку в клюве припас. Сидел тут, вас дожидался. Не объявились бы, сам нагрянул.
— Что такое?
— А вот… — Дроздец приблизил лицо, заговорил торопливо: — Фролов вашего Бастионова в первые замы берет…
Если что и могло удивить Павла Петровича, то именно это; по его разумению, подобное никогда, ни при каких обстоятельствах не могло и не должно было случиться. Сейчас постоянно кого-то заменяли — не всегда хорошо и правильно, по мнению Павла Петровича, он ведь невольно следил за перестановками, со многими знаком лично; неизбежность этого была очевидна. Но Павел Петрович знал: наивно полагать, что перемещения улучшат состояние дел. И в прежние времена меняли людей на разных ответственных постах — сам пришел к руководству отраслью с должности директора завода, — однако же эти меры лишь на недолгое время взбадривали ход жизни, затем все возвращалось на прежние привычные круги; благие порывы хирели, намерения оставались намерениями; покров, сотканный из новых слов и формулировок, спадал, обнажая неизмененную сущность. Многоопытные люди так и говорили: «А горшки-то все на своих местах!» И все шло старым, проторенным путем — иногда чуть лучше, но чаще хуже. Однако же, пережив встряску, люди набирались опыта и внутренне были готовы в случае необходимости отрешиться от старых словесных формул и принять новые, твердо зная, что в сущности они ничего не меняют. Так бывало до сих пор. Своего взгляда Павел Петрович никому не навязывал, хотя отступаться от него не думал. Но в последнее время ему начало казаться, что обычными заменами дело не кончится, они лишь часть некоего большого и всерьез продуманного плана, смысла которого Павел Петрович пока не осознал. Он понимал: Фролов, сменивший его на посту министра, на целых восемь лет старше Павла Петровича — в этом тоже была несправедливость, — неизбежно уйдет, но прежде, чем это случится, необходимо подготовить преемника, по-настоящему стоящего руководителя. Им мог быть кто угодно, но только не Андрей Бастионов. Конечно, Павел Петрович сам повинен в рождении и возвышении такого неожиданного создания, как его бывший зять, но приход того к управлению отраслью означал для Павла Петровича больше чем поражение, то был крах всех надежд на подлинный взлет дела, которому он отдал жизнь…