ицованного старого анекдота:
— Я нынче як прибыл до вас, то зараз в положение старого генерала попал. Это когда он с ревизией в полк явился. Видит, двое солдат несут из кухни ведро помоев. «Откуда, солдатики?» А те: «С пищеблока». Генерал: «Ложку!» Ему подают, он из ведра — хвать, его перекосило: «Помои!» А солдаты в ответ: «Так точно!» Ну и я ныне у вас в цеховой столовой на такой же крючок попался. Тильки мене директор заверяет, будто то и не помои были вовсе, а наикращий борщ. Так верить мне директору или как, товарищи?.. Ну вот теперь ясно, коли вы так кричите. А с желудка наше рабочее настроение начало берет. Кто ест добре, тот добре работает.
Потом он мог говорить что угодно, не жалея ни директора, ни главного инженера. Те, как правило, стояли рядом потные и потерянные, словно их чуть ли не обнаженными выставили на всеобщее обозрение. Он понимал, что подрывает их авторитет, но шел на это, чтобы возвысить себя, чтобы потом люди говорили: свой мужик, все болячки наши понимает. Проходило время, Кирьяк добивался посрамленному директору награды, и обиженный, получив ее нежданно-негаданно да еще ободренный приветственной телеграммой, прощал министру все.
Кирьяк не любил, когда ему навязывали какую-нибудь сложную идею — все равно не смог бы в ней разобраться, — а требовал простоты, чтобы мысль, если она нова, была бы понятна всем, а если не нова, то лучше бы ее преподнести в замысловатой упаковке. Павел Петрович не сразу понял, что этого человека мог бы удовлетворить и самый обыкновенный обман, лишь бы он давал возможность выглядеть отрасли благополучной.
Иногда Кирьяк приглашал Павла Петровича и кого-нибудь еще из заместителей, чаще всего Фролова, к себе на обед в свою комнату отдыха. С Фроловым все было не просто. Первый зам ушел от Кирьяка в Совет Министров, и Фролов рассчитывал, что на эту должность выдвинут его, да так, наверное, и должно было быть, он старше Павла Петровича и опыт у него серьезней. Но Кирьяк предложил в первые Павла Петровича, объяснив, что, мол, тот лучше Фролова знает производство. Фролов сделал вид, что покорился, но Павел Петрович ощущал его неприязнь, хотя она не проявлялась открыто.
Стол накрывали обильный, непременно с коньяком. Кирьяк сам брал пухлой рукой бутылку, наливал в хрустальные рюмки. Он знал — Фролов не переносит коньяка, и потому наливал ему больше всех да при этом поддразнивал: «А вот на неделе мне горилку з перцем подали».
Так вот на одном из таких обедов Кирьяк рассказывал:
— В году, пожалуй, так шестьдесят третьем пищевика пригласили до батьки. Тот и говорит пищевику: «Что же эдак плетешься ни шатко ни валко? Народу масло недодаешь. А ведь порешили на обгон идти. Мне наука сказала — масла надо полтора миллиона тонн. А сколько у тебя на блюде? Семьсот тридцать тысяч тонн! Во какой недобор! Так вот ты возьми карандаш и подбей бабки. Ты масло какой жирности выпускаешь? Более восьмидесяти процентов. А Европа, между прочим, семьдесят три процента ест. Здоровье берегут. Холестерину меньше. Да ты в деревню поезжай. Глянь, как хорошая баба масло сбивает. Она пахту бережет. Часть в масле оставит, часть скотине отнесет. Вот и думай!» Пищевик от батьки вышел, дал указания на заводы. Ну и ГОСТ, конечно, согласовал. За три месяца добыча того масла почти в полтора раза возросла. — И, согнав с лица лукавую усмешку, закончил строго: — Вот бачьте: весь волюнтаризм как на ладошке.
Павел Петрович не знал, есть ли правда в рассказе Кирьяка, но что подобное могло случиться, верил. Кирьяк вроде бы в осуждение это рассказал, но, выпив коньяку, сложил влажные губы трубочкой и, чмокнув ими, словно послал воздушный поцелуй, посмотрел на Павла Петровича и вроде бы шутливо произнес:
— А у нас нет ли где лишней жирности?
Павел Петрович видел: Кирьяк вовсе не шутит, а ищет возможность хорошо выскочить с планом, найти какую-нибудь закорючку, чтобы итоги выглядели более солидно, чем на самом деле есть. Павел Петрович рассердился и сказал резко:
— Нет у нас лишней жирности.
— А ты поищи, поищи, — спокойно ответил Кирьяк. — Ну а коль не найдешь, то другие найдут. Вот Фролов. Однако и наука есть…
Умер Кирьяк во сне, когда отдыхал в отдельной комнате за кабинетом. Случилось это в семьдесят пятом. Когда Павел Петрович занял его место, то открылось немало неожиданного. Он не спешил перебраться в традиционный кабинет министра, подождал, пока там сделают ремонт, заменят кое-какую мебель. Многие вещи Кирьяка переправили его родственникам, но что-то и осталось. Вот это «что-то» повергло Павла Петровича в недоумение. Прошла неделя, как он начал работать в кабинете министра, и однажды, решив выпить чаю, ушел в комнату для отдыха; задумавшись о чем-то, машинально открыл дверцу белого шкафчика и обнаружил кипу журналов; это были скандинавские порнографические издания самого низкого пошиба. Павла Петровича передернуло. Черт возьми, зачем они были нужны Кирьяку? Солидный человек, в годах. Откуда это любопытство мальчишки к печатным плодам сексуальной революции? А ведь кто-то привозил их Кирьяку. Хотя, может, и в Москве добывали. Скорее всего, Клык, более некому. Каких только тайн не таится в человеке…
Павел Петрович вызвал Клыка, но не в ту комнату, а в кабинет, сказал:
— Там, в шкафчике, остался кое-какой мусор. Уберите.
Нарочно ли Клык «забыл» об изданиях?.. Впрочем, об этом не стоило размышлять. Ведь Павел Петрович прекрасно знал — Кирьяк склонен к лицедейству, да и любил заводить самые неожиданные связи: то у него обнаруживался в друзьях известный композитор, автор двух опер, то клоун, а то хирург, делающий операции на сердце; он любил похвалиться этими знакомствами, они показывали широту его интересов. И, возможно, всю эту продукцию, что хранилась в его шкафчике, Кирьяк добывал не для себя.
Однако же все это было пустяком по сравнению с тем главным, что досталось в наследство Павлу Петровичу. Он ведь был первым замом у Кирьяка и должен был знать все, что творится в отрасли, — случалось оставаться и за министра, — но тут выяснилось: кое-какие важные рычаги были от него скрыты.
Вообще-то в последние два года он не ладил с Кирьяком, даже подумывал уйти из министерства. Главным, конечно, была «Полярка». Эта грандиозная стройка уже в проекте вызывала возражения Павла Петровича. Она не только съедала основные средства, но и возводилась в местах необжитых, где нужно было создавать все: и город, и дороги, везти туда людей. Павел Петрович придерживался идеи вообще ничего нового не строить, лишь обновлять заводы, считал: есть традиционные места развития промышленности, там из рода в род жили люди, знающие дело, у них был опыт, росли дети; если направить усилия на омолаживание заводов, те обретут новое дыхание.
Кирьяк же считал: нужно больше предприятий, и чем они будут солиднее, тем ярче начнет выглядеть отрасль. Плевать он хотел на возражения Павла Петровича. Он добился шумного постановления о «Полярке», и та сразу же получила все льготы «стройки века». Впрочем, каждое уважающее себя министерство должно было иметь свою «стройку века». Это могла быть какая-нибудь супердомна, хотя в мире начался процесс перехода металлургии на бездоменное производство; могла быть могучая плотина, хотя специалистам было ясно, что возводить ее на равнинной реке — наносить ущерб и землям и лесам, а достаточной электроэнергии гидростанция не даст; это мог быть и небывалых размеров завод, который после пуска никак не мог войти в ритм, потому что был слишком удален от смежников.
Стройки века, стройки века! О них трубили газеты, особенно упирая на то, что работа кипит в сугубо сложных условиях — то среди болот, то там, где тридцатиградусные морозы норма; и туда направлялись эшелоны с людьми, им хорошо платили, они и в самом деле ворочали на пределе сил, превозмогая болезни, лишения, сражаясь с бездорожьем и гнусом. Павел Петрович не раз задавался вопросом: зачем все это? Ответ он нашел в коротких записях Кирьяка. Прежде он полагал: министр не хочет отставать от моды — все строят, всех обуяла строительная лихорадка, за фонды дрались со скрежетом зубовным. Дрался и Кирьяк. А что мы, хужее других?.. Но все оказалось проще и страшней.
Первая же запись, обнаруженная Павлом Петровичем в сейфе, насторожила: «Начать с «Полярки», закончить ею. Остальное утонет». Это были подготовительные заметки к важному докладу. Когда Павел Петрович увидел еще несколько подобных записей, он сообразил: «Полярка» рассматривалась Кирьяком как ширма, она заслоняла собой многие неполадки в отрасли, скрывала курганы хлама, который начал загнивать со всех сторон. Как Павел Петрович не мог додуматься прежде до такого примитива? Да ведь когда мыслишь иными категориями, когда ломаешь мозги над технологическими новшествами, то тебе и в голову не придет, что заглавным надо считать показуху в самом ее примитивном смысле. Вот почему Кирьяк барственно разъезжал по Западу, никому не доверяя закупок для «Полярки», он видел себя солидным купцом, перед ним открывались двери знаменитых фирм; он и закупил оборудования на полтораста миллионов долларов, которое оказалось начисто непригодным, и никто не знал, что с ним делать. Зато слава об этих закупках как о могучей и выгодной сделке прошелестела по всем ведомствам.
Вот что пришлось разгребать Павлу Петровичу…
Он думал: и прежде «находили» бригаду или одиночек-рекордсменов, создавали им особые условия, а потом в газетах и докладах шумели о них, это тоже были ширмы, за которыми пытались скрыть плохую работу коллективов, но такие трюки быстро раскусили. Но стройки века — это не бригада, тут иной размах… Может быть, и не все они походили на «Полярку», да, наверное, не все; скорее всего, началось с действительно необходимого, а такие, как Кирьяк, учуяли за этой необходимостью возможность эффектным броском вырваться вперед и затушевать грехи отрасли.
И вот Кирьяка нет, а «Полярка» осталась. Подсчитали: пожалуй, дешевле свернуть строительство, чем продолжать его. Но как свернуть? Столько она всего съела, эта «Полярка», да и люди обжились, живут надеждами… Остановить строительство оказалось невозможным. Надо было ускорить ввод. А потом? Потом куда вывезет. «Поляркой» занимался сам Кирьяк. Когда его не стало, Павел Петрович решил поручить ее Фролову. Но тот отлично понимал, какая это мощная мина, как она может сработать в будущем, и предложил создать совет, он затушевывал четкую личную ответственность.