В колонии он быстро оклемался, сориентировался, где какой народ, узнал, что на стройке шоферов, а особенно механиков, не хватает. Его посадили на самосвал, и он трудился достойно, ни с кем ни разу не заводился. Если возникал какой конфликт, уступал сразу, считал: лучше унижение перенесть, чем потом расплачиваться за ненужную ссору. Он держал себя в руках, старался не озлобиться, не только работал безотказно, но и в самодеятельности участвовал. Его и освободили досрочно.
Приехал в Третьяков, больше некуда было… Да куда со справкой об освобождении? Брат, конечно, в отцовском доме обжился, подновил его, обустроил — это он умел, да и семья у него — две девчонки. Сказал: я тебе, Серега, в жилье не отказываю, все же дом родительский, но лучше ты не с нами проживай, а вон во дворе банька, давай мы ее в божеский вид приведем, даже пристройку сделаем, там и живи. Так у него появилось свое жилье, не такое уж плохое оно было, одному вообще нормально, но Сергей быстро женился. На молокозаводе свободных девок было полно, ему нравились пухлые, низкорослые. Вот он и выбрал Нелю. Но, конечно, не только за это. Она показалась ему доброй и покладистой, — уж очень ему в свою пору надоели нервные крики матери, ее постоянная настырность. Наверное, он не ошибся. Неля и в самом деле была к нему добра, говорила мало, хорошо стряпала, родила ему двух мальчишек-погодков, ловко с ними управлялась. С женой брата она контактов не налаживала, но и не унижалась перед ней, когда та пыталась цепляться, уходила — и все.
Они жили с Павлом в одном подворье как чужие. Правда, после того как Сергей начал возить Трубицына и все больше обретал влияние в городе и далеко за его пределами, Павел стал захаживать в баньку, предлагал подправить одно, подновить другое. Сергей не отказывался, принимал помощь брата как должное. Но когда Павел намекнул: не может ли Серега выписать хорошего леса, нужного ему на всякие столярные поделки, Сергей надулся, сказал: просить ему у Трубицына дело не дозволяет. Павел знал: Сергей лес достать может, и обиделся. Сергей потомил его несколько месяцев, потом пришел к брату, принес наряд на лесобазу, сказал: вот, мол, получай, а спасибо твоего не надо, нужно было прежде человеком быть, а то ведь, пока он в баньке жил, обустраивался, Павел его к себе ни разу даже отобедать не пригласил. Брат всю эту нотацию покорно выслушал, потом сказал: я ведь, Серега, все себе трудом тяжким добываю, а ты из таких мест вернулся, что поверить, будто ты там всякой пакости не набрался, трудно было, вот и остерегался, а теперь вину свою вижу. И все же Сергей ему не простил. Дом брата был окутан тайной, Сергей не знал, что в нем творится, и для себя решил: и Павел в его баньку не проникнет, нечего с ним делиться.
Он и сам долго не мог понять, почему из всех водителей автобазы Трубицын выбрал его, но потом узнал, что рекомендовал его начальник как человека исполнительного, молчаливого и хорошего профессионала, правда, тут же оговорился, что Сергей Кляпин отбывал наказание за хулиганство, но, видимо, судьба его научила, ведет себя смирно, не пьет даже пива, на что Трубицын, мол, ответил: ну, это еще даже лучше, чем совсем чистенький.
Владлен Федорович понравился Кляпину сразу — представительный, ухоженный, он его помнил еще со школьных лет, но тогда Влад был балованный парень, занимался теннисом, девчонки вокруг него роились. Ребята попробовали его учить, он один от троих отбился — знал приемы, — к нему и приставать перестали. Трубицын приехал в Третьяков из областного центра, после того как поработал там, одни говорили, что у него произошли какие-то неприятности и его вроде бы сюда направили в наказание, другие же, более осведомленные, указывали: Трубицын сам в Третьяков напросился, потому что иначе ему без низовой работы не сделать по нынешним временам крутого рывка вперед. Ну а какая же это низовая работа, когда ты вроде бы хозяин не только города, но и всего района. Владлен Федорович и поселился не в отцовском доме, а в особнячке, там всегда жили председатели, пока их не переводили на другую работу. Правда, для каждого этот особнячок переоборудовали по вкусу нового жильца. Кляпин там бывал часто, ничего особенного он в этом доме не находил. Дом как дом, четыре комнаты, правда, окружал особняк небольшой садик, создававший уют и тишину.
Владлен Федорович, еще когда брал Сергея на испытательный срок, предупредил:
— Надеюсь, ты понимаешь, водитель у председателя не только человек за рулем…
Сергей понимал, но не до конца. По-настоящему понял многое позднее, постепенно стал соображать — он один из самых доверенных людей Трубицына, хранитель его многих мелких тайн, о которых никто во всем белом свете и не догадывается, но хранить эти тайны Кляпину тоже не следует, лучше о них даже и не помнить.
Он и старался не помнить. При нем иногда велись в машине разговоры с разными людьми, эти разговоры конечно же носили тайный смысл, хотя в них назывались вещи будничные, шла мера на гектары, центнеры, кубометры, а смысл сводился к одному: как сделать так, чтобы никто не пострадал, чтобы т а м были довольны делами, происходящими в каждом районном закутке, и чтобы люди живущие в этих закутках, не были ни в чем обижены. Конечно же сделать это прямыми ходами порой было невозможно, и это все понимали, но чтобы это хотя бы к а з а л о с ь возможным, и нужны были тайные планы, особые расчеты, иногда очень сложные, требующие серьезного напряжения ума и знания многих глубинных течений, в которые не каждый способен проникнуть. Слушая эти разговоры, Сергей Кляпин понимал, какие сложные и нелегкие дела у его «босса», и часто восхищался, как Трубицын быстро и тонко находит решения и указывает на них тому, о ком печется, но при этом всегда сумеет сделать так, что вроде бы ничего не советовал — ведь разговор с глазу на глаз, более того, неизменно предупредит: я этого, дорогой товарищ такой-то, вообще не знаю, и тот соглашается: ну конечно же, Владлен Федорович, только я сам никогда не забуду, что вы нас выручили. А потом Кляпин узнавал, что в каком-нибудь Прудкино сбивали колонну машин, выезжали за триста, а то и дальше километров, скупали, пока местные власти не опомнились, у жителей бычков, поросят или какую-нибудь другую живность, а то и меняли на зерно и везли купленную или обмененную скотину прямым ходом на мясокомбинат, — и с планом все было хорошо.
Ну, много всего было. Конечно, это все трудные, но неизбежные дела — такое Кляпин явственно чувствовал, и слышал иногда кое от кого, что Владлен Федорович не просто великий мастер своих дел, но творить их умеет, никого в них не впутывая, ни одного из районных начальников, и это было очень важно, потому что взятое им на себя при нем же и оставалось, ни в какие стороны не шло.
Во всех этих скитаниях была своя приятная сторона дела.
Конечно, поначалу Кляпин был дурак дураком, и когда на мясокомбинате ему сказали, чтобы он загнал машину в гараж, там ее помоют и подзаправят, а он пусть отдыхает, пока его шеф с начальниками беседует и в президиуме сидит, он воспринял это как обычную в таких случаях меру, но потом, когда добрались домой и он открыл багажник, — увидел там пакеты со всякими копченостями. Обомлел, сказал об этом испуганно Трубицыну, тот усмехнулся, ответил: «Вот ведь фокусники… Ну, занеси на кухню. А вон тот пакет себе оставь. — И хмыкнул: — Не повезешь же назад». Потом он уж ничего не спрашивал, когда находил в багажнике после посещения молокозавода ящик со сгущенкой или ящики с помидорами, свежими огурцами, это стало обычным, и часто Кляпин даже не видел тех людей, кто это делал: оставлял в нужном месте машину с открытым багажником и уходил.
Он считал: наверное, так и должно быть, потому что Трубицын человек слишком занятой, он работает иногда и по двенадцать, четырнадцать часов, печется об общем благе и всего себя отдает общественному долгу, и конечно же общество должно ему хоть как-то компенсировать эти заботы, ведь для комбината, или завода, или совхоза — это все мелочишка, оброненный пятак, не более того, а то, что все это совершается втайне, — тоже правильно, другие люди могут и не понять того, что понимает Кляпин. А понимает он это так: чем шире сфера деятельности человека, тем чаще ему приходится приносить свое время, свои чувства, вообще свое личное в жертву общественному долгу, а это не так мало, потому Кляпин тут на стороне Трубицына. Он уверен: общая ответственность в принципе устраняет личную, мысль эту как-то обронил Владлен Федорович, и Сергей ее принял. Ведь сам Трубицын ничего для себя не просит, не требует, а те, кто печется о нем, тоже растворяются в туманной мгле текучего быта.
Когда появился Антон Вахрушев, Трубицын очень ему обрадовался, возил его по району, расспрашивал, какие тот страны повидал, очень подробно расспрашивал, потом пробовал говорить с ним по-английски. Антон этому языку, как все моряки, был обучен, а Трубицын учил его в институте, считал: знать этот язык надо обязательно, он радовался, что сейчас есть с кем перекинуться словом на английском.
Трубицын и уговорил Антона поехать в областной центр на курсы руководителей, полгода учебы всего, и Антон поехал, а когда вернулся, запросился в Синельник на подсобное. Трубицын его отговаривал, говорил: разоренное хозяйство, а потом согласился, сказал, ладно, поможем. И помогал, очень даже помогал…
Все началось с этих чертовых арбузов. Сергею хоть и было тогда обидно, что его привезли связанным, но потом он на Вахрушева зла не держал, более того — относился к нему уважительно, потому что понимал: этот мужик независим, он решил жить на свой манер, так и будет жить, никто его не запугает, да он никого и не боится. Они потом, после этой истории с арбузами, не раз встречались, и Сергей всегда ему кланялся, даже, бывало, перекурят вместе, он ведь из простых, этот Вахрушев, носа не задирает, да и что ему, когда у него и шмотья полно, и электроника высший класс, он спокойно делал свое дело… А дальше… Конечно, Кляпин знал всё, даже больше, чем всё, но это не его были ума дела, он их и ворошить не хотел, даже старался не думать о