— Ну?
Клык не сказал, а проскрипел в ответ:
— Институт рухнул. Все погибли.
На какое-то мгновение Павел Петрович ощутил облегчение все-таки не дома, потом он стыдился этого, старался заглушить в себе хотя бы проблеск воспоминания об этом чувстве, но не всегда удавалось, и саднило в душе. Он тут же вскочил:
— Едем!
Когда Павел Петрович вышел из машины, то чуть не задохнулся от морозного воздуха, в который замешался запах газа и гари. Мощный свет прожектора выхватывал клубящийся столб белого, со зловещими желтыми космами пара и серое здание за ним, подробностей разглядеть было нельзя. Справа стояло несколько пожарных машин, а сами пожарники то исчезали, то возникали из мутной мглы, со скребущим воем подъезжали машины «скорой помощи». Военный человек с передатчиком на груди, который мигал то зелеными, то красными лампами, подбежал к Павлу Петровичу, доложил обстановку. Из его короткого рапорта можно было понять, что, видимо, во время пуска установки произошел взрыв, который привел к разрушению здания с последовавшим пожаром; сейчас идут спасательные работы.
— Где тут телефон? — огляделся Павел Петрович.
Ему указали на соседний дом, рядом с которым толпились испуганные люди. Он позвонил Фролову, приказал: тот назначается начальником штаба по ликвидации последствий аварии, пусть немедленно выезжает сюда, штаб скомплектует сам, свяжется с городскими властями и военными, нужна их помощь.
Больше он ничего не мог сделать. Павел Петрович вернулся в министерство, надо было срочно сообщить тем, кому он был подотчетен, но едва он переступил порог кабинета, как пошли звонки. Он схватил обе трубки разом, и по обеим ему задали один и тот же вопрос: что произошло? Организован штаб, отвечал он, ведутся работы, но, видимо, нужна правительственная комиссия. Ему ответили: будет. Он не уехал в этот вечер домой, все время принимал донесения от Фролова, заснул лишь под утро часа на три. Конечно, было много дел, но он все оставил, поехал к Институту.
По мере того как машина двигалась в густом потоке — проезжая часть из-за плохо убранного снега была сужена и потому часто образовывались пробки, — сделалось совсем светло. Подле Института он остановился, увидел, как тяжело тут работать людям: в морозном тумане фырчали экскаваторы и бульдозеры, они расчистили площадку для заезда машин. Левое крыло здания выглядело так, как это бывало в войну, когда взрывом бомбы сметало стену и обнажались лестничные пролеты. Нижние этажи были завалены битыми, с обнаженной, покореженной арматурой плитами, и всюду сверкали льдистые наплывы. Фролов вышел к нему с запавшими, небритыми щеками, с воспаленными глазами под белесыми ресницами и, притопывая в ботинках от холода, сообщил, что извлечь пока удалось только двоих, оба охранники, один из них был еще жив, но по дороге в больницу умер. Охранник успел сообщить, что услышал взрыв на третьем этаже, где проходили испытания, а потом здание качнуло и его оглушило. Павел Петрович понимал: с этим еще возиться и возиться, но, приученный во всем искать главное, прикинул: кто же здесь повинен? Ответ нашелся сразу. Стоило глянуть на здание, как становилось ясно: основная вина на строителях и проектировщиках; какой бы силы ни был взрыв, он не мог привести к подобным разрушениям — установка находилась в производственном помещении, там были надежные, проверенные конструкции; только строительный брак мог дать такой результат. Но ведь и взрыва не должно было быть. Однако на этот случай был предусмотрен специальный отсек — не рухни здание, укрывшиеся в нем испытатели отделались бы небольшими травмами…
Павел Петрович еще раз окинул взглядом то, что осталось от Института, и замер — на крыше одноэтажной подсобки, куда вела ржавая металлическая лестница, стояла Люся. Она была в старой затертой дубленке и пуховом платке, ноги почти по колено утонули в снегу; она вся подалась вперед и словно бы застыла в этом положении, лицо было бело, особенно почему-то выделялся белизной лоб. «Но она же замерзнет!» — чуть ли не вскрикнул Павел Петрович и бросил Клыку:
— Помогите ей спуститься!
Только сейчас, как это ни странно, он вспомнил, что где-то здесь под развалинами лежит Новак, до этого момента происшедшее воспринималось им в неком обезличенном виде; рухнувшее здание, установка, бассейн — все это было конкретным, но это конкретное складывалось в одно общее понятие — Институт, и вот теперь из этой обобщенности выступили человеческие лица, прежде всего сам Семен Карлович, потом другие, которых Павел Петрович знал.
Пока Клык карабкался наверх, Павел Петрович увидел на крыше соседнего строения еще нескольких женщин. На их лицах смешались отчаяние и надежда.
Клык тянул к лестнице Люсю, она слабо упиралась. Клык все-таки был мужик, он подхватил Люсю под руки и, держась за поручень, спустился с ней вниз, поставил на землю; ноги не держали ее, она упала на колени, хотела что-то сказать, но закоченевшие на морозе губы свело, и только глаза, казалось, жили на лице. Выбежал шофер, они вместе с Клыком усадили Люсю в машину, и Павел Петрович приказал ехать к нему домой.
Соня, увидев их, перепугалась, но сразу начала хлопотать, а Павел Петрович заторопился в министерство. Когда он через час позвонил домой, Соня сообщила: у Люси отморожены руки и ноги, начался жар, она в беспамятстве бредит, рвется к Институту Сейчас ей дали успокаивающего, она спит.
Бастионова вызвали из Швеции. Узнав в аэропорту, что случилось, он, не заезжая домой, направился в Институт. Мороз ослаб, после той его свирепости семнадцать градусов ниже нуля казались чуть ли не оттепелью. Работа по расчистке пошла быстрее, удалось добраться до места, где стояла установка, оттуда извлекали трупы.
Бастионов явился в кабинет Павла Петровича в рваной дубленке, лицо в саже, на лбу кровоподтек — вид такой, словно побывал в хорошей переделке.
— Умойся, — приказал ему Павел Петрович.
Клык помог Андрею снять дубленку, повел в соседнюю комнату, где была ванна. У Павла Петровича не было времени, срочно требовалось ехать, но он понимал: нужно хоть несколько минут уделить Бастионову, ввести его в курс событий.
Андрей торопливо вошел в кабинет, на ходу застегивая клетчатый пиджак, длинные русые волосы были мокры, блекло-голубые глаза за стеклами очков потеряли твердый блеск, сделались беспомощными, как у младенца, да и все его лицо с крутыми скулами словно о б а б и л о с ь — другого слова для сравнения Павел Петрович не подобрал. Андрей не сел в кресло, а рухнул в него.
— Все ребята… Трефилов, Ленц, Калабашкин… Такие ребята! — И он неожиданно лающе всхлипнул.
Но Павел Петрович, не давая ему окончательно раскиснуть, сказал:
— Поступишь в распоряжение Фролова. Включайся немедленно. Пока идет расчистка, необходим план восстановительных работ. Всё.
Он видел, как менялись глаза у Андрея; стоило этому человеку получить команду, осознать цель и направление, как он тут же начинал действовать.
Павел Петрович быстро зашагал к выходу, подле дверей остановился, обернулся:
— Вечером у нас дома.
Он знал, что ему предстоит сообщить Бастионову, но не хотел делать этого в служебной обстановке…
Вечером Павел Петрович сидел у себя в домашнем кабинете, пил чай. Спальню отдали Люсе, при ней неотлучно находилась Соня, Ленька спал в столовой на диване. Было около одиннадцати, когда он услышал возню в прихожей, потом шаги. Это был Андрей, он вошел, необычно сутулясь, потирая большие красные руки. Несмотря на то что Бастионов отяжелел, раздался в плечах, сейчас он опять напомнил Павлу Петровичу долговязого, не очень складного мальчишку из заводского поселка.
Андрей сел в кресло по ту сторону стола, утонув в нем, и сразу задрал кверху голову, чтобы видеть освещенное лампой лицо Павла Петровича. А тот все еще пил чай, держа на весу серебряный подстаканник, разглядывая, как на дне стакана кружатся обесцвеченные хлопья лимона. Он ждал, не хотел начинать первым.
— Беда-то какая, — тихо проговорил Бастионов, протирая стекла очков. — Я вдов объезжал. Ленцу тридцать пять было, а у него трое детей. С ума сойти! У Калабашкина молодая жена — теперь вдова. Трефиловы оба: он и она… Мы с Фроловым договорились: нужна помощь семьям погибших, компенсация…
Павел Петрович продолжал неторопливо пить чай. Все, что говорил Андрей, он знал и насчет помощи уже позаботился. Ему было неприятно, что Андрей ни словом не обмолвился о Новаке. А ведь следовало бы… Секретарь Бастионова, пожилая дама, строгая и услужливая, сообщила: у Андрея перед отъездом в Швецию была какая-то стычка с Новаком, они шумно разговаривали в кабинете, Новак вышел от директора в озлоблении, но секретарь, разумеется, не могла точно знать, о чем они спорили. Не скажет об этом и Бастионов, но предположить можно многое.
Павел Петрович допил чай, поставил стакан на стол, подошел к окну. Там в темноте работала снегоуборочная машина.
— Почему Семен Карлович возражал против испытаний? — спросил он.
— Никаких возражений с его стороны не было, — сразу же отозвался Андрей, — были сомнения. Образуется гремучая смесь, и при известных условиях…
— Разве это не возражение?
— Нет, — слишком уж торопливо ответил Бастионов и подошел к Павлу Петровичу. — У нас бывало такое сто раз. И тут все предусмотрено… Вы что, Новака не знаете? Если бы он возражал, то хоть сто приказов отдай!
Павел Петрович помолчал, вздохнул:
— Ты отдал один.
— Ну и что?
— Новак настоял, чтобы копия его была у меня. Неспроста, видно… Я не буду сейчас заниматься расследованием, но ты и сам должен понять: этого приказа хватит, чтобы тобой всерьез занялись следователи. И тогда, скорее всего, дело пойдет в суд.
Он сказал это вяло, даже с ноткой усталости, но знал, какой это сильный удар по Бастионову, реакция у того была отменная, он сжал цепкими пальцами локоть Павла Петровича, и пришлось повернуться к Андрею.
— Вы этого не сделаете, — прошептал Бастионов.
Он все понял, он просчитал мгновенно все возможности, ведь он торчал там, подле Института, сидел в штабе и проверил: вся документация погибла, акт о приемке здания подписывал председатель комиссии Ленц, заместитель Андрея, которого теперь не было в живых. Не так-то уж много надо было ума, чтобы понять: вся вина ляжет на строителей, может быть, отчасти и на проектировщиков из-за этого дурацкого бассейна. Винить во взрыве можно лишь тех, кого уже нет в живых. Бастионов оказывался вне этого дела, если бы не копия приказа, хранящаяся в столе Павла Петровича… Зачем Новак потребовал этого? Об этом знал только Андрей.